Глава 13. элитарная и демократическая культура

Многие философские идеи элитарности культуры сложились в западном сознании в результате освоения идейного наследия Просвещения. Фридрих Ницше указывал, что можно провести впечатляющее различие межлуаристократической ндемократи ческой культурами. Ему принадлежит немало проницательных суждений по этому поводу. Однако немецкий мыслитель оцени­вал это разграничение с элитарных позиций, выражая ненависть к демократии. Сравнительная социология, а также связанная с ней философия культуры стремится обнаружить фундаментальные структурные различия между этими двумя разновидностями культуры.

Элита и культура

Различие между аристократической и демократической вер­сиями культуры значительно. В соответствии со своими «герои­ческими» и индивидуалистическими представлениями, члены элиты, которые выдвинулись индивидуально, склонны видеть сущность культуры в ее высочайших достижениях, в шедеврах. Творения выдающихся гениев, с их точки зрения, определяют ценность культуры в целом. Культура, следовательно, восприни­мается не как непрерывный поток коллективных достижений, а как отдельные взлеты творческого гения.

Иначе оценивают культуру элиты, создаваемые коллектив­ным механизмом в условиях демократии. Они склонны видеть в культуре постепенное накопление небольших достижений, некое слияние крошечных достижений в могучую реку. В образовании так ориентированные мыслители считают хорошую посредствен­ность более важной, чем высшие достижения. Они утверждают, что в истории судьба групп и человечества в целом больше зависит от неуклонных усилий анонимных масс, чем от вызывающего благоговение взлета редкого гения.

По мнению Карла Мангейма, внутренняя организационная структура элитарной группы имеет важные последствия для интерпретации ею человека и мира. Например, в средние века интеллектуальная элита университетских преподавателей была организована в корпорации и таким образом занимала в обществе те же позиции, что и любые другие официально признанные автономные профессиональные группы.

С другой стороны, в XIX в. общественное положение значи­тельного сектора интеллектуальной элиты было таким же, что и богемы, несвязанной корпоративными узами, без точно опреде­ленного места в обществе. Члены этой группы жили в среде, в которой мнимый или подлинный гений смешивался с белыми воронами из аристократических и буржуазных семей, декласси­рованными бродягами, проститутками и другими аутсайдерами организованного общества.

Там, где интеллектуальные элитарные группы существуют как аутсайдеры нормального общества, развиваемые ими идеи приобретаютромантическую окраску. Такие интеллектуалы культи­вируют систему ценностей, далекую от интересов рядовыхлюдей. Как художники они исповедуют культ искусства для искусства, как мыслители ищут лишь то, что понятно посвященным.

В аристократическом обществе правящая страта создает дис­танцию между собой и низшими группами, относясь к их представителям свысока. Каждый контакт между «высшим» и «низшим» превращается в крайне формализованный ритуал. Господство над низшими группами не сводится к приказам и обеспечению повиновения. В преобладающей степени оно состоит в поддержании вертикальной дистанции, становящейся органи­ческой частью мышления не только правителей, но и управляе­мых. Это психологическое дистанцирование является частью аристократического иерархического порядка.

Аристократические культуры неодобрительно относятся к спонтанному, импульсивному поведению, считая его вульгар­ным. Они принимают такие образцы поведения, как греческая «калогатия» или средневековая германская maze (мера). В этом контексте можно упомянуть кодекс рыцарского поведения, раз­работанный провансальской знатью, ставший всеобщей нормой. Эти примеры показывают, что аристократические культуры обладают тенденцией к усилению дистанции, не только верти­кальной, то есть между «высокими» и «низкими» группами, но и междуравными. Типично аристократическая установка — это «дистанция» и формальность даже в узком кругу.

Аристократические элиты обычно стремятся создать свою собственную «элитарную культуру». Они озабочены тем, чтобы определенные существенные черты их групповой культуры, такие как формы социального общения, развлечения, особенности речи, а также различные методы и системы знания, оставались недо­ступными для многих. К. Мангейм, в частности, ссылается нато, что элитарные группы интеллектуалов аристократического типа, такие как касты священнослужителей, используют в этих целях свой особый язык для посвященных, например, санскрит или латынь. Использование родного языка влитературе или литургии оказывается с этой точки зрения важным рычагом демократиза­ции культуры, поскольку при этом происходит вторжение «низ­ших» (технологических и индустриальных) интересов в священ­ные пределы «науки».

Типичная аристократическая речь формальна, стереотипна и стилизована. Ее горизонт строго ограничен: определенные «низ­кие» предметы из нее исключаются. Вещи, наиболее насущные для страны, борющейся за удовлетворение элементарных потребнос­тей, такие как пища и деньги, принято не замечать как вульгар­ные. Такое жеманство и изысканность становятся все более вычурными по мере того, как аристократическая группа становит­ся старше и состоит из членов, унаследовавших свое привилеги­рованное положение, а не создавших его. Первое поколение правящей группы, непосредственно пережившее риск и борьбу в войне или финансовой борьбе, еще не обладает такой вычурной утонченностью. Однако ее потомки склонны не замечать «жиз­ненные факты» до тех пор, пока они живут в мире не реальных вещей, а искусственных сим волов.

Еще одна характерная черта моделей аристократической речи— это тенденция к жесткой правильности, стремлению исключить все «хаотическое» и нарушающее правило. Выполняя требование аристократического общества, французская Академия в XVII в. предприняла стандартизацию французского языка. Французский лингвист Брюно проделал скрупулезное исследование, сравнив Словарь Французской Академии (первое издание — 1694 г.) с позднейшим неофициальным демократическим документом — Французской энциклопедией. Он нашел, что энциклопедия использовала бесконечно более богатый словарь, потому что поместила в систематизированном порядке большее число техно­логических и индустриальных понятий, опущенных в Словаре.

По мнению немецкого социолога К.Мангейма, было бы ошибкой видеть в западной истории прямолинейный прогресс от «додемократии» к «демократии». То, что было позднее, не обязательно более демократично. Мы можем рассматривать уже средние века как подспудное развитие более ранней, типично городской и рационалистической тенденции греческого города государства. В противоположность этому господствовавшая куль­тура средневековья выделяла иррациональные, мистические, «примитивные» модели, хотя элементы рацибналистической тра­диции античности сохранялись в образованных клерикальных кругах. Более того, подлинный процесс культурной демократи­зации начался в период позднего средневековья, когда в европей­ской культуре доминирующими стали городские группы. Вслед за этим ранним всплеском демократизации началась обратная тенденция и в европейском обществе наступила феодальная реставрация.

Обратимся прежде всего к демократизации, действующей в позднем средневековье. Лежащие в ее основе социальные изме­нения, то есть возрастающая сила городских групп, сопровожда­лись радикальными изменениями стиля в области искусства, литературы и религии. Начало было положено в искусстве. Ярким контрастом высоко стилизованному, нереалистическому харак­теру живописи и скульптуры раннего средневековья было искус­ство позднего средневековья, в котором с 1370 г. стало домини­ровать то, что можно назвать «реализмом близости».

Сущность этого нового стиля состоит в том, что вещи представлены такими, какими они выступают в повседневной жизни и человеческой деятельности. В этом мы видим совершенно новое отношение — революционное самоутверждение человека, открывающего достоинство своей нормальной обычной деятель­ности. Этот феномен лучше всего охарактеризовать как де дистанцирование. Социологически он тесно связан с подъемом городской демократии, в которой индивид обнаруживал постоян­но расширяющуюся сферу для своего влияния на политическую, экономическую и культурную жизнь. Дистанция, отделяющая рядового индивида от центральной власти, сокращается.

Культура отреагировала на это смело, сделав повседневную жизнь рядового индивида достойной искусства и религии. Конеч­но, перспектива повседневной жизни существовала и прежде, но она не могла быть представлена в культуре. Это стало возможно только тогда, когда изменения социальной базы привели к перемещению онтологического аспекта на то, что воспринималось как «реальная» повседневная жизнь.

Аналогичную тенденцию можно наблюдать в церковной архитектуре. Церкви раннего средневековья проявляют в этом виде искусства максимальную дистанцию между верующими священником. Алтарь — сцена центрального действа католичес­кого культа — расположен в конце параллельных нефов, симво­лизируя «бесконечную» дистанцию между человеком и объектом его веры. В церкви позднего средневековья эта дистанция сокращается. Церковь предназначена как для частного богослу­жения, так и торжественной мессы. Прихожанин играет в церкви более заметную и активную роль и это явно отражает церковный интерьер: боковые нефы исчезают и помещение становится неразделенным залом.

Алтарь виден с любого места, более привилегированная позиция по отношению к алтарю устранена. В этом обнаружива­ется новая установка: стремление к ясности, характерное для нового городского среднего класса. Все пространство собора должно быть обозримо из любой точки. Эта обозримость прост­ранства отражает изменившееся отношение к вере. Прежнее чувство благоговейного страха и непостижимой тайны уступает чувству безопасности и доверия.

Дистанция междурядовым индивидом и центральными сим­волами и объектами веры сокращается. Религия уже менее отягощена беспокойством. Можно наблюдать параллельное изме­нение в средневековых социальных отношениях; в то время, когда власть феодала дистанцирована, таинственна и вызывает беспо­койство, в городах социальная атмосфера отличается большей рациональностью и безопасностью. Социальная дистанция между элитой ^.народом в последующий период снова начинает возрас­тать. Культура эпохи барокко гораздо более аристократична, чем городская культура позднего средневековья. Но при всех услови­ях церковная архитектура позднего средневековья с характерным для нее распространением зальных церквей демонстрирует мак­симум чувства безопасности в рамках общины.

К.Мангейм ставит вопрос: предшествовало ли такое измене­ние церковной архитектуры аналогичной трансформации соци­альной структуры или последовало за ним? Историк Бехтель, рассуждая об архитектуре позднего средневековья, пришел к заключению, что изменение архитектурных форм предвосхитило соответствующие изменения в экономической жизни. Бехтель считает, что художник создает новые формы в своей среде до того, как общество в целом меняет свой характер. Экономические изменения детерминированы изменениями в сфере идей, а не наоборот.

Немецкий философ оспаривает это заключение. Безусловно, что полностью развитая экономическая система, основанная н новых технических методах и концепциях, возникает лишь после того, как полностью осуществилась параллельная трансформация искусства. Но это не значит, что изначальный импульс исходит из искусства или других чисто духовных или интеллектуальных сил. Он исходит из социальной действительности, от изменив­шихся отношений между группами (в частности, от изменившейся дистанции). Эти импульсы оказывают микроскопическое возцейст вие задолго до обнаружения крупномасштабных культурных изменений, будь то в искусстве или экономической жизни. Вполне вероятно, что художник может выступать в авангарде социальных изменений, но если он является такого рода провоз­вестником, это лишь показывает, что он более чем другие реагирует на социальные изменения и отчетливо их выражает.

В XIV в. религиозная жизнь претерпела важное изменение, отразившееся в отношениях между мирянами и духовенством. Враннем средневековье большое значение придавалось мессе и литургии. Община играла пассивную роль в соответствии с авторитарной ролью «дистанцированной» церкви. В позднем •средневековье, однако, преобладающую роль начинает играть проповедь. Церковь обращается к верующим, как к мыслящим индивидам. Ей приходится апеллировать к их «витальной самос­ти» (вспомним одну из мангеймовских категорий процесса демократизации). В то же время усиливается значение исповеди: священник вступает в контакт с верующим как советчик в интимной сфере, а не только (или преимущественно) в своей литургической роли.

В позднем средневековье (и раннем Возрождении) тенденция к демократизации уступила место ретроградному движению к «рефеодализации». Дистанция междуэлитой и массой необычай­но возросла с приходом абсолютизма. Однако ретроградные движения такого рода не оживляют иерархические формы, вытесненные ранней демократизацией, и не устраняют полностью культурные результаты предшествующего процесса демокра­тизации.

«Рефеодализация» европейского общества XVI—XVII вв. ни в коем случае не восстановила феодализм раннего средневековья. Она скорее соединила феодальные элементы с новыми формами стратификации и новыми способами контроля. Что касается культурной эволюции, то фундаментальный постулат социологии знания гласит: то, что когда либо возникло в культурном процес­се, не может просто исчезнуть, а выступает в последующих культурных образованиях в изменившейся форме.

Так, авторитарность церкви вновь утвердилась в эпоху контрреформации, а в политике в то же время доминирующей стала абсолютная монархия. Обе эти авторитарные системы контроля использовали, однако, достижения рационализма пред­шествующих эпох. Барокко в искусстве и науке становится продолжением Возрождения. Новая эпоха нейтрализовала воз­действие прежних завоеваний разума, сглаживая их острие, если оно могло угрожать новой абсолютной власти. Это было сделано, например, путем введения новых «сверхрациональных» элемен­тов в рациональную систему Возрождения.

Религия барокко экстатична, однако не в духе мистических созерцаний практиковавшихся отдельными монахами и ремес­ленниками, а в форме усиленного сверх всякой меры рвения, своего рода перегретого и сублимированного эротизма. С другой стороны, искусство барокко не отказалось от прежнего иллюзор­ного реализма Возрождения. Наоборот, оно довело его до крайнего натурализма, но с целью передачи трансцендентного метафизи­ческого послания.

Сверхрациональныи принцип бароккоявляется героическим и сверхгероическим. Он подчеркивает несравненное могущество правящего индивида. В то же время искусство и культура барокко в целом делают акцент на рациональном расчете и классической соразмерности. Классическая условность и ее модели превалиро­вали, направляя воображение в каналы предсуществования. Ис­кусство барокко холодно, условно и тем не менее пылко и напыщенно. То, какой аспект этой культуры — рациональный или сверхрациональный — становился доминирующим, зависело от обстоятельств. Расчетливый рационализм правящих групп мог создавать вполне посюсторонний, критический настрой. Некото­рые из этих импульсов воплотились в Просвещении.

Мангейм подчеркивает также, что во всех прежних эпохах прослеживается разделение на «высокое» и «низкое», «священное» и «мирское». Эти иерархические градации распространялись на все общество. В средневековом университете предметы обучения разделялись на «высшие» и «низшие». В Древней Греции поэзия считалась гораздо более почетной, чем пластическое искусство просто потому, что скульптор и художник по своему социальному происхождению принадлежали к классу ремесленников, которые часто были рабами.

В период, предшествующий Новому времени, среди отраслей знания «высокое» резко отделялось от «низкого». Причем бого­словие и метафизика относились к первой категории, а знание объектов повседневного опыта — ко второй. В искусстве изобра­жение идеала прекрасного также ставилось гораздо выше изобра­жения повседневных предметов, и это различие отражалось в формальной структуре академической живописи, сама ее компо­зиция воплощала иерархический принцип: изображаемые пред­меты располагались в более или менее правильном порядке, усиливавшем господствующую позицию центральных фигур. В этой академической живописи случайное, беспорядочное положе­ние вещей, имеющее место в реальной жизни, заменено порядком.

В противовес этому импрессионизм стремится к «фотографи­ческому» эффекту, воспроизводя беспорядочную, спонтанную свежесть мгновенного сочетания вещей. Фотография действительно хорошо выражает дух современной «дедистанцированности». Она характеризует величайшую близость ко всем вещам без исключе­ния. Моментальный снимок является формой живого изображе­ния, наиболее соответствующего современной душе, с ее интере­сом к неретушированному и не подвергшемуся цензуре «момен­ту». Можно добавить, что согласно общему правилу «дистанциро вание» всегда вновь о себе заявляет. Так, в современном поста­кадемическом искусстве вновь появляются композиция и дизайн.

Итак, различные принципы селекции элит (аристократичес­ких и демократических) приводят к характерным различиям в культуре рассматриваемых обществ в таких областях, как искус­ство, философия и религия, а также в современной интерпретации повседневной жизни. Гуманистический идеал культуры и обра­зования вовсе не представляет крайний тип аристократической мысли. Он слишком универсален, чтобы быть приспособленным к потребностям небольших замкнутых привилегированных каст. Однако в известном смысле это все еще идеал элитарной группы, то есть «культурной» буржуазии, элиты, стремящейся отделить себя от масс пролетариев или мелкой буржуазии. Гуманистический идеал отмечен в этом смысле «аристократическими» чертами.