Манипуляция словами и образами.

Ницше писал: «Больные лихорадкой видят лишь призраки вещей, а те, у кого нормальная температура, — лишь тени вещей; при этом те и другие нуждаются в одинаковых словах». Когда людей готовят к большой программе манипуляции, снимая их психологическую защиту и усиливая внушаемость, то тем самым у них «повышают температуру». Они, услышав те же самые слова, что и раньше, видят только призраки вещей и явлений. И призраки эти незаметно создаются манипулятором. В это время спасение каждого в том, чтобы не верить призраку и добиться ясного смысла слов. Но ни сил, ни времени на это не хватает. Манипуляторы фабрикуют и вбрасывают в общественное сознание огромный поток ложных понятий и слов-амеб, смысла которых установить невозможно.

При этом манипуляторы тщательно избегают использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Их заменяют эвфемизмами — благозвучными и непривычными терминами[209]. До сих пор (более десяти лет!) в официальных и даже пропагандистских документах реформы не употребляется слово «капитализм». Нет, что вы, мы строим рыночную экономику. Беженцы из Чечни? Что вы, у нас нет беженцев, у нас демократия. Это временно перемещенные лица. А вспомним ключевое слово перестройки дефицит. В нормальном языке оно означает нехватка. Но с помощью промывания мозгов людей уверили, что во времена Брежнева «мы задыхались от дефицита», а сегодня никакого дефицита нет, а есть изобилие. Но пусть бы объяснили, как может образоваться изобилие при катастрофическом спаде производства. Много производили молока — это был дефицит; снизили производство вдвое — это изобилие. Ведь это переход к понятийному аппарату шизофреника. И маскируется этот переход с помощью новояза — извращения смысла слова. Нехватка — это изобилие[210]!

Замена русских слов, составляющих большие однокорневые гнезда и имевших устоявшиеся коннотации, на иностранные или изобретенные слова приняла на радио и телевидении России такой размах, что вполне можно говорить о семантическом терроре, который наблюдался в 30-е годы в Германии. Киллер вместо наемного убийцы, спикер вместо председателя, лидер вместо руководителя, электорат вместо избиратели и т. д. Часто создаются заведомо неприемлемые для русского языка конструкции — лишь бы нарушить строй языка, лишить его благотворной для сознания силы. Вдруг дикторы телевидения начинают называть программу новостей «новостной блок». Новостной! Простодушно следуют за манипуляторами люди, даже «лидеры оппозиции». Думают, видимо, что так они выглядят современными, овладевают «политическими технологиями». Стали, например, говорить «протестный электорат». Ломают язык, и в то же время самими этими словами создают отчуждение — ведь их коннотация оскорбительна для избирателей. Когда слышишь «протестный электорат», возникает образ озлобленной массы, голосующей в пику властям, и этой массой должны овладеть «лидеры оппозиции».

В феврале 2000 г., во время переговоров по отсрочке долгов Лондонскому клубу все телеканалы трещали: «советский долг, советский долг». Прекрасно знали ведущие, что при советском типе хозяйства страна внешнего долга не имела, ей дружественные страны были должны около 80 млрд. долларов (и выплачивали их, как, например, Ирак), а золотой запас составлял 2 тыс. тонн. Долг был сделан в ходе антисоветской реформы в хозяйстве. Так что речь шла, в действительности об антисоветском долге.

Множество ложных слов и терминов вбросило в обиход телевидение во время войны в Чечне. Например, военных вдруг стали называть «федералы». Какие ассоциации порождает это слово? Оно лежит в совсем другой плоскости, нежели «армия — боевики», «милиция — бандиты» или «правительственные войска — мятежники». Федералы — конфедераты! Северяне и южане... Так в США называли стороны в гражданской войне. В общем, в Чечне дошло до вооруженного столкновения сторонников двух типов государственного устройства. Какое-то время ведущие даже называли бандитов Басаева партизанами.

Новояз перестройки и реформы — целостная система, ее можно разматывать, потянув за любую ниточку. Возьмем для примера два ключевых слова в том потоке, что нам промывал мозги — «демократия», «гражданское общество» и «рыночная экономика». Уже Ле Бон указывал на манипулятивную силу таких слов, на их магическое воздействие на толпу[211].

Заметим, что словом «демократ» вполне привычно, не задумываясь о его смысле, обозначают сегодня тех, кто поддерживает режим Ельцина-Чубайса. Следовательно, это слово действительно вошло в язык, стало именем. Каково его реальное «наполнение»? Сохраняет ли оно тот исходный смысл, который действует нам на подсознание и помимо воли влияет на отношение к реальным политикам и их последователям? Беспристрастно, с помощью структурного анализа можно показать, что в России силой был установлен режим крайне авторитарной президентской республики — практически, диктатуры. Помимо общеизвестного факта разгона и расстрела парламента имеется множество других надежно выявляемых родовых признаков этого типа власти. Также очевидно (и в известных западных политологических работах признается), что если бы политический режим России следовал бы нормам буржуазной представительной демократии, то курс реформ Гайдара-Чубайса никак бы не прошел. Созыв за созывом (начиная с созыва 1989 г.) парламент этот курс отрицает, опрос за опросом показывает, что большинство населения этой реформы не приемлет. Таким образом, введенное с помощью прессы в общественный лексикон слово «демократия» является порождением новояза и средством господства через манипуляцию сознанием.

Примечательно, что идеологи буквально словами Оруэлла «философски» обосновывают новый смысл ключевых слов своего новояза. Вот рассуждения Г. Бур­булиса (в беседе по телевидению с А. Ка­­рауловым 16 марта 1992 г.). Страна, говорит Бурбулис, больна, а мы по­ста­ви­ли ди­агноз и начали смертельно опасное лечение вопреки воле боль­ного. Впоследствии эту метафору буквально повторили некоторые другие идеологи. Один из таких демократических идеологов, О. Лацис, пишет о реформе Гайдара: «Когда больной на операционном столе и в руках хирурга скальпель, было бы гибельно для больного демократически обсуждать движения рук врача. Специалист должен принимать решения сам. Сейчас вся наша страна в положении такого больного». В качестве хирурга, готового своим скальпелем взрезать тело «всей нашей страны», был приглашен Джеффри Сакс. Потом он сам открещивался от этой реформы, но это мелочь. Главное, что у страны не спросили ни о согласии на операцию, ни о доверии хирургу. В рамках демократического мышления заявление О. Лациса чудовищно — такое стеснялись говорить даже энтузиасты концепции «просвещенного авангарда»[212].

Таким образом, в этой метафоре мы как бы имеем фрагмент официального толкового словаря нашего новояза. Слово «демократ» в его извращенном смысле действительно вошло в язык, а значит, участвует в манипуляции нашим сознанием постоянно и автоматически. Об этом говорит тот факт, что люди искренне не замечают полного несоответствия своего поведения взятому имени. На «демократическом» митинге в Останкино 29 июня 1992 г. поэт-юморист А. Иванов сфор­мулировал призыв: запретить всяческие коммунистические органи­за­ции и установить жесткий авторитарный режим по примеру Пино­чета. Мол, исторический опыт показал, что к демократии можно пе­рейти только переболев диктатурой. В ответ на этот призыв тол­­па обычных наивных интеллигентов начала скандировать: «Даешь стадион! Даешь стадион!». (Для молодых людей, вошедших в соз­на­тельную жизнь после 1973 г. поясняю: речь идет о стадионе в Чи­ли, на который в момент фашистского переворота Пиночета свози­лись арестованные. Именно там раздробили руки композитору и певцу Виктору Харе, без суда и следствия рас­стре­ляли несколько сот человек).

Когда над страной проделывают смертельно опасные (а по сути, смертельные) операции не только не спросив со­гла­сия, но сознательно против ее воли — это свобода или тота­ли­та­ризм? Караулов в той беседе подъехал с другой стороны: вот, ветераны хотели 23 февраля возложить венки у мо­ги­лы Неизвестного солдата, а их «затолкали» (хорошее нашел сло­во А. Караулов — затолкали... дубинками). Почему было не дать пройти, раз свобода? Бур­бу­лис мягко объяснил: вы не понимаете. Был регламент, мы не будем об­суждать, почему он был установлен... Зачем было прорываться именно в этот день? Пришел бы, кто хотел, тихонько, в другое время, и возложил венок.

Итак, свобода в том, чтобы не обсуждать запрет властей, даже если он непра­вовой и провокационный. Не требовать своего традиционного права, а подчиниться нарочито унизи­тель­ному распоряжению — прийти тихонь­ко и в другой день. При этом 23-го февраля люди требовали лишь той свободы, которая дана им по закону. Мэр не имел права запретить митинг, Бурбулис знал, что Моссовет являлся в то время выс­шим по отношению к мэру органом, и что Моссовет митинг разре­шил. Так что речь шла о произволе исполни­тель­ной власти в ограничении свободы граждан. Итак, мы именно в антиутопии.

Другим прекрасным, но расплывчатым призраком было «гражданское общество». Никто из политиков, которые клялись в своей приверженности этому доброму идолу, не излагал сути понятия. Оно было ложно истолковано, пожалуй, всеми участниками нынешней идеологической схватки в России. Иной раз даже с трибуны «патриотов» нас зо­вут возродить со­бор­­ную и державную Россию, строя в ней граж­дан­ское общество. Конгресс Русских Общин — организация, в имени которой стоит слово «община», также ставит целью построение в России гражданского общества. Абсурд.

Культурный человек думает, что гражданское общество это ассоциация свободных граждан, которая огра­ни­чи­­вает и кон­тро­ли­рует действия государства, обеспечивает равен­ст­во всех граждан перед законом с помощью механизма разделения властей и при­ори­тета права. Все это заманчиво, испытано за три века на уважаемом Западе — значит, «я, Вань, такую же хо­чу». На деле «гражданское общество» — это условное, наименова­ние такого способа совместной жизни, с которым не­раз­рывно сцеплены рыночная экономика и демократия, выведенный из сферы морали гомосексуализм и эвтаназия. Все в одном пакете, из формулы цивилизации нельзя выщипывать приятные нам вещи, как изюм из булки.

Да­вайте восстановим исходный смысл этого по­ня­тия. И посмотрим, что внедрение гражданского об­щества означало бы для России — что в ней пришлось бы ломать. Как это делать, чтобы не сломать при этом позвоночник — второй вопрос. Нам не повезло уже с переводом, в русский язык вошел не тот синоним, так что вышло, что речь идет об обществе граждан (от слова город). На деле же в точном переводе «гражданское общество» — общество ци­виль­ное, цивилизованное. С самого возникновения понятия оно означало оппозицию «цивилизация — Природа» и «цивилизация — дикость» (иногда, мягче, варварство).

Чтобы понять, надо посмотреть, из кого состоит это цивильное, гражданское общество и каковы отношения «граждан» к тем, кто находится вне его, вне этой «зоны цивилизации». Прежде всего, для возник­но­вения «ры­ночной эко­номики» и ее носителя — «гражданского об­ще­ства», понадо­би­лась переделка человека, его превращение в индивидуума и собст­вен­­ника. Именно освобождение от оков общинных отношений лю­бого ти­па создало важнейшую предпосылку капитализма на За­паде — про­ле­та­рия, продающего свою рабочую силу. Это не просто неимущие, а люди, лишенные корней, освобожденные от всяческих человеческих связей (оков) — чело­ве­че­ская пыль.

В классовом государстве гражданского общества равенство перед законом (право субъекта) не­из­бежно обращается в неравенство личностей перед Богом и перед правдой. Чи­таем у Лютера: «Наш Господь Бог очень высок, поэтому он нуж­да­ется в этих палачах и слугах — богатых и высокого про­ис­хож­­дения, поэтому он желает, чтобы они имели бо­гат­ства и по­че­стей в изобилии и всем внушали страх. Его божест­венной воле угодно, чтобы мы называли этих служащих ему палачей милостивыми го­су­дарями».

Богатые стали но­сителями вла­с­ти, на­прав­ленной про­тив бедных (бедные становятся «плохими»). Раньше палач была страшная должность на службе государевой, а теперь — освященное собственностью право богатых, направленное против бедных. Госу­дар­ст­во перестало быть «отцом», а народ пе­ре­стал быть «семьей». Об­щество стало ареной классовой войны, которая является не злом, а механизмом, придающим обществу равновесие.

Гоббс и Локк дали пред­став­ление о человеке и частной собствен­ности. Она и стала осью гражданского об­­­­щест­ва. Человек раздвоился. Одна его ипостась — соб­ственник, а другая ипостась — собственность. Возникла совер­шен­но новая, нигде кроме Запада не существующая антропология — пред­ставление о том, что есть человек. Каждый индивид имеет теперь эту частную собственность — свое тело, и в этом смысле все индивиды равны. И раз те­перь он собственник тела (а раньше его тело при­на­д­лежало час­ти­ч­но се­мье, об­щине, народу), он может ус­ту­пать его по кон­тракту друго­му как рабочую силу.

Но на этом равенство кончается, и люди западной циви­ли­зации делятся на две категории — на про­ле­та­риев (тех, кто не имеет ничего, кроме своего потомства — рrole) и собственников капитала (пропьетариев). Пролетарии жи­вут в состоянии, близком к при­родному (нецивилизованному); собственники объединяются в граж­данское общество — в Республику собст­вен­ников. Сюда вход тем, кто не имеет капитала, воспре­щен! Вот слова Локка: «гла­вная и основная цель, ради ко­то­рой люди объе­диняются в рес­публики и подчиняются прави­тель­ст­вам — сохранение их собст­вен­ности». Ж-Ж. Руссо в «Рассуждениях о происхождении неравенства» (1755) так писал о возникновении гражданского общества: «Первый, кто расчистил участок земли и сказал: «это мое» — стал подлинным основателем гражданского общества». В основании гражданского общества — непрерывная война, «хищничество богачей, разбой бедняков».

За морями и снегами от Запада жили люди, не при­зна­ющие частной соб­ственности. Здесь царил принцип «один за всех, все за одно­го». Согласно теории гражданского общества, эти люди находились в состоянии дикости. Западная философия создала об­раз дикаря, которого надо было завоевать, а то и уни­чтожить ра­ди его же собственной пользы. Колонизация заставила отойти от христианского представления о человеке. Cоздатель теории гражданского общества Локк, чье имя было на знамени буржуазных революционеров в течение двух веков, помогал писать конституции рабовладельческих штатов в Америке и вложил все свои сбережения в акции английской компании, имевшей монополию на работорговлю. Для Локка в этом не было никакой проблемы — негры и индейцы касательства к гражданским правам не имели, они были «дикарями».

Так гражданское общество породило государство, в основе которого ле­жал расизм. И объектом его были не только «дикари», но и свои неимущие — что вызывало от­вет­ный расизм с их стороны. Пролетарии и буржуи стали двумя раз­ны­ми расами: уже Адам Смит и Рикардо говорят о «расе рабочих», а Дизраэли о «расе богатых» и «расе бедных». Даже столь привычное нам понятие «народ» у идеологов граж­дан­ского общества имело совсем другой смысл. Народом были только собственники, борющиеся против старого режима. Крестьяне Вандеи в «народ» не включались. Де Кюстин так пишет и о России середины XIX века: «Повторяю вам постоянно — здесь следовало бы все разрушить для того, чтобы создать народ». Уж кажется на что близкое нам слово, а и то может быть призраком!

Гражданское обще­ст­во основано на войне с неимущими. Под его правом — тер­рор Французской ре­волюции, который был пред­писан философами Про­све­щения и Кан­том как совершенно необ­хо­ди­мое и даже моральное яв­ле­ние. Боль­шая кровь есть основа «со­ци­ального контракта». Читаем в фундаментальной многотомной «Истории идеоло­гии», по которой учатся в западных университетах: «Гражданские войны и революции присущи либерализму так же, как наемный труд и зар­пла­та — собственности и капиталу. Демократическое госу­дар­ст­во — исчерпывающая формула для народа собственников, постоян­но охва­чен­ного страхом перед экспроприацией. Начиная с рево­лю­ции 1848 г. устанавливается правительство страха: те, кто не име­ет ни­чего, кроме себя самих, как говорил Локк, не имеют пред­­ставительства в демократии. Поэтому гражданская вой­на яв­ля­ется условием существования либеральной демократии. Че­рез войну утверждается власть государства так же, как «народ» утвер­ж­да­ет­ся через революцию, а политическое право — собст­вен­ностью. Поэ­то­му такая демократия означает, что существует уг­ро­жающая «на­роду» масса рабочих, которым нечего терять, но ко­то­рые могут за­воевать все. Таким образом, эта демо­кра­тия есть ничто иное как хо­лод­ная гражданская война, ве­ду­щая­ся го­су­дарством».

Значит ли все это, что гражданское общество плохо, а общинность хороша, что индивидуализм — зло, а солидар­ность — добро? Ни в коем случае! Это — дело идеалов и веры, а о них спорить бесполезно. Но долг каждого разумного человеке — не гоняться за призраками, а верно понимать значение слов. А лучше в уме переводить их на «язык родных осин» — пересказывать другими словами. Тогда многие призраки рассеются.

Дез­ориен­тация больших масс людей во многом была предопределена тем, что опозиция, по сути, соучаствовала в культурной диверсии «перестройщиков». Она приняла и ввела в оборот ложные, искажающие мир слова и понятия. Одно из них — рыночная экономика.

Простодушный человек думает, что речь идет о рынке то­ва­ров. Раньше их производство и распределение у нас плани­рова­лось, а те­­перь это будет регулировать рынок. Велика ли разница? Не­ве­ли­ка. Да ведь к делу — перестройке да реформе — это никако­го от­но­шения не имеет. Рынок товаров существовал за тысячи лет до по­яв­ления «рыночной экономики» и будет существовать после ее ис­чез­новения — если она не вгонит человечество в гроб. Суть «ры­ноч­ной экономики» в том, что на рынок в качестве товара стали вы­но­ситься сущности, которые по своей природе товарами быть не могут: деньги, рабочая сила и земля.

Между тем, сигнал к тому, чтобы задуматься, был вполне ясный: почему же нерыночная экономика называется натуральным хозяйством? Что такое натуральный? Это значит естественный. Именно натуральное хозяйство было естественным, а рыночная экономика — явлением неестественным.

Уже Аристотель указал на первый выверт «рыночной экономики», на первое ее нарушение законов естества: возникновение рынка де­нег. Деньги — порождение цивилизации, всеобщий эквивалент по­лез­ности. Это — кровь хозяйства, свободная циркуляция которой обеспечивает здоровье организма. Никто поэтому не может быть собственником денег, перекрывать их циркуляцию и извлекать вы­году, приоткрывая задвижку — подобно разбойнику на мосту, взи­маю­щему с путника плату за проход. Ростовщики, а потом банкиры наложили руку на артерии общества и взимают с него плату за то, что не сжимают слишком сильно. Заплатил — чуть разжали, нечем платить — придушили. Красноречивый пример — «кризис неплатежей» в нашей промышленности. Как только банки стали коммерческими, их хилая рука может задушить огромные заводы. Что бы сделал со­ветский банк в этой фантастической ситуации? Будучи ориентиро­ван не на хрематистику, а на экономику, на ведение дома, он просто произвел бы вза­им­ный зачет неплатежей — и дело с концом. Но это как раз то, чего не допускают монетаристы, ибо это лишает власти тех, кто превратил деньги в выгодный товар.

Образ банковского капитала идеологи тоже превратили в призрак. Убедили нас, что без ростовщичества и без того, чтобы кто-то собирал с нас деньги, а потом продавал нам их, и хозяйства быть не может. Представьте себе метро — огромную производственную сис­те­му, мизерным элементом которой являются кассы и турникеты. И вот, некая банда приватизировала этот элемент. И берет за жетон тройную цену. Одну цену отдают метрополитену на покрытие из­дер­жек, а остальное — ее доход. Не хочешь платить — иди пешком. Страдают пассажиры, хиреет метро, а идеолог скажет, что эта бан­да выполняет необходимую организующую роль: обеспечивает метро средствами, выявляет платежеспособный спрос, побуждает лю­­дей больше зарабатывать.

Никаким естественным правом превращение в товар общест­вен­ного платежного средства не обо­сновано. Поэтому все мировые ре­лигии запрещали узурпацию денег и взимание платы за их об­ра­ще­ние — про­цент. Соответственно, и на­родная мораль от­вер­гала рос­тов­щи­че­ство. Оно разрешалось лишь иудеям, они и основали финан­со­вый капитал, но повсюду стали па­риями общества. Для возник­но­вения полномасштабной «рыночной эко­номики» понадо­би­лась Ре­формация в Европе. Было сказано, что «деньги плодоносны по своей природе» и оп­рав­дан рынок капиталов. Это и есть первая ипостась «рыночной экономики» — ов­ла­де­ние и торговля тем, что человек не производит и что товаром быть не может. Торговля деньгами.

В ходе Реформации именно накопление полу­чило религиозное обосно­ва­ние. Раньше оно допус­ка­лось, но не одобрялось хрис­тиан­ством — это была деятель­ность, неугодная Богу, и у всех отцов Цер­кви мы ви­дим эти утверждения. Впервые Лютер и Кальвин пред­ставили на­ко­пление не только как по­лезную деятельность, но дали ему очень вы­сокий статус — пред­приниматель наравне со свя­щен­ником стал представителем высокой профессии.

Второе условие рыночной экономики — рынок ра­бочей силы и возник­но­ве­ние про­летария. Именно ощущение недели­мо­сти индивида поро­дило чувство соб­ственности, приложенное прежде всего к собственному телу. Про­изошло отчуж­де­ние те­ла от личности и его превращение в собст­вен­ность. До этого понятие «Я» включало в себя и дух, и тело как неразрывное целое. Теперь стали говорить «мое тело» — это выражение появилось в языке недавно, лишь с рыночной эко­но­ми­кой. Русских, которые не пережили такого пере­во­рота, это не волновало, а на Западе это один из по­сто­янно об­суждаемых вопро­сов, даже в политике. Если мое тело — это моя священная частная собственность, то никого не касается, как я им распоряжаюсь. Тут и права гомосексуа­листов, и полное оп­рав­дание проституции, и оправдание судом врача-предпри­нима­теля, ко­торый оборудовал фургон изобретенными им приспособлениями для самоубийства и выезжает по вызову. Эвтаназия, умерщвление ста­рых и больных (с их «согласия») — право собственника на свое те­ло.

Превращение тела в собственность обосновало возможность сво­бодного контракта и обмена на рынке труда — возможность пре­вращения рабочей силы в особый товар. Каждый свободный индивид имеет эту частную собственность — собственное тело, и в этом смысле все индивиды равны. И пос­кольку теперь он собственник это­­го тела (а раньше его тело при­на­д­лежало частично семье, об­щине, народу), постольку теперь он может уступать его по кон­тракту другому как рабочую силу. Это — вторая ипостась «рыночной экономики». Превращение в собственность и продажа того, что этим собственником не про­из­водится и товаром быть не может — самого человека, рабочей си­лы.

Антрополог М. Сахлинс пишет об этой свободе «продавать се­бя»: «Полностью ры­ноч­ная система относится к тому периоду, ко­г­да человек стал сво­бодным для отчуждения своей власти за сход­ную цену — некоторые вынуждены это делать по­с­кольку не имеют средств производства. Это — очень необычный тип общества, как и очень спе­цифический период истории. Он отмечен «индивидуализмом собственника» — странной идеей, будто люди имеют в соб­ст­вен­но­сти свое тело, которое имеют право и вынуждены исполь­зовать, про­­­давая его тем, кто контролирует ка­питал... При таком поло­же­нии каждый человек выступает по отношению к другому че­ловеку как соб­ственник. Все общество формируется че­рез акты обмена, пос­редством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену»[213].

Превращение в товар третьей всеобщей ценности, которую тор­говец не производит — земли — это особая большая тема.

Иногда говорят: стоит ли ломать копья из-за слов? Мол, мы за «рынок с человеческим ли­­цом», раз уж люди так обозлились на плановую экономику. Наив­ная уловка, тем более прискорбная в России, где лучшие ученые развивали «философию имени», показали роль Слова. Принять язык противника — значит незаметно для себя стать его пленником, да­же если ты употребляешь этот язык, понимая слова иначе, чем про­­тивник. Больно видеть, как слепой бредет к обрыву, страшно видеть, когда слепого ведет зрячий убийца, который притворяется слепым, но не намного лучше, когда вести слепого берется, притворяясь зрячим, дру­гой слепой. Последнее происходит, когда с трибуны патриотов нас зовут возродить соборную и державную Россию через рыночную эко­номику и гражданское общество.

Мы упомянули здесь лишь три слова-призрака. Это только примеры, а на деле за десять лет в России в массовое сознание внедрен целый язык-призрак. Отогнать его от дома будет непросто.