Экстремальный опыт и культурная травма как составляющие культурного опыта

Задача данного параграфа – раскрыть такие понятия как «экстремальный опыт» и «культурная травма» и показать роль этих категорий в анализе современной культурной ситуации, в том числе в аспекте культурной памяти.

Наше с вами настоящее, по мнению многих исследователей культуры и общества, определяется историей ХХ века. Этот период в мировой истории можно охарактеризовать как эпоху катастроф – войн, невиданных разрушений, социальных потрясений. В ХХ веке и по сей день общество переживает эти события в политическом, социальном и культурном плане. Вследствие этого, в конце ХХ века такое понятие как «травма» стало употреблятьсяне только в медицине, но и при рассмотрении социальных и культурных явлений и стало предметом научного дискурса. Однако проблемой изучения культурных травм занимались и до введения самого термина.

Интерес, который вызывает понятие «культурной травмы», связан с тем, что оно помогает анализировать трудные, обидные, неприятные страницы истории и современной жизни общества, которые прежде не поддавались анализу. Само понятие травмы является своего рода метафорой и обозначает событие, обычно связанное со страданием, горем, с ролями жертвы и палача, событие, которое оказалось крайне важным и для той, и для другой стороны, а также последствия таких событий, прежде всего, для культурной памяти и идентичности. Сторонами таких событий выступают не отдельные люди, а целые сообщества, например, этнические. Культурной травмой может быть не только событие, но и узнавание о чем-то, меняющее представление о порядке вещей. В этом плане открытие истории ГУЛАГа стало культурной травмой постсоветского общества и вызовом героическому нарративу советской истории. Также и узнавание о тюремном быте и нравах или понимание того, что это часть социальной реальности – есть форма травмирующего опыта.

В предыстории понятия культурной травмы считается важным наследие З. Фрейда, который описал травму, как воздействующий на «эго» фактор окружения, с которым человек не может справиться с помощью ассоциативной переработки или реагирования, или, как застой либидной энергии, которую «эго» не может реализовать. По мнению Фрейда, те травматические события, которые происходят с нами приходят извне, пробивают все охраняющие барьеры подсознания и наносят ему непоправимый вред.

Польский социолог П. Штомпка в своей лекции «Социальные и культурные травмы: социальные изменения в странах бывшего коммунистического блока» (2001) определил культурную травму как «определенную патологию социальных институтов или агентств» и как шок от коренных изменений в привычной жизни. Штомпка характеризует все социальные изменения как «травматогенные». Отличаются они только степенью травмирования человека или общества. Штомпка выделяет несколько стадий травматического события: культурное прошлое, которое создаёт благоприятную среду для возникновения травмы; травматическое событие; толкование; травматические симптомы; посттравматическая адаптация и преодоление травмы «завершающая фаза или начало нового цикла травматической последовательности, если смягченная травма таит в себе условия для появления нового вида травмы» [75].

В качестве причин возникновения культурной травмы Штомпка выделяет следующие: государственный переворот, революция, уличный бунт, экономическая реформа, иностранная оккупация, принудительная миграция, массовые убийства, акты терроризма и насилия и так далее. Следуя логике, к данному списку можно так же добавить и массовые заключения, и заключение в тюрьму важного социального, политического или культурного деятеля.

Одной из разновидностей культурной травмы считается «историческая травма», связанная с событиями прошлого, крайне важными для объяснения настоящего. В случае с коллективной травмой, объединяющим понятием для всех исследований становится понятие катастрофы, то есть какого-то радикального события, которое раньше не случалось ни с человеком, ни, в случае коллективной травмы, с обществом.

В исследовательских целях рассмотрим несколько концепций, которые работают с таким явлением как «историческая травма». Первая рассматриваемая нами концепция — это концепция российского исследователя, доктора философских наук, профессора Принстонского университета Сергея Ушакина. В своей книге «Травма: пункты» (2009) он определяет понятие исторической или культурной травмы с нескольких принципиальных позиций.

Под «травмой» подразумевается однократное событие, «которое действительно произошло, которое фундаментально изменило жизнь сообщества, поменяло их представление о себе, и очень сильно изменило будущее.» [30]. Второе - это то, что под травмой можно понимать процесс, который начал свое существование после катастрофических событий и может продолжаться и по сей день. Имея возможность смотреть на травму с этих двух ракурсов, Ушакин приходит к выводу, что травма – «это состояние утраты, когда люди понимают, что они чего-то лишились и пытаются найти это лишенное, восстановить это лишенное в настоящем» [30]. или под травмой можно подразумевать консолидирующее событие (которое характеризуют нас как представителей определенной культуры). До появления такого явления как ГУЛАГ, в российской культуре не присутствовало понимание нас, как травмированных субъектов. После ГУЛАГа появилось это понимание. Концепция Ушакина предполагает, что в культуре есть представление о пережитом травматическом опыте. Это представление формируется благодаря непосредственным участникам травматического события и людям, которые берут на себя «культурную ответственность» за предсказывание и передачу травматического опыта (писатели, художники, музыканты, сценаристы, режиссёры, фотографы и т.д.).

Второй исследователь, который принадлежит к направлению изучения «исторической травмы», это Александр Эткинд. Он опирается на труды Зигмунда Фрейда, который в свою очередь считается основоположником исследований данной тематики. Основные рассматриваемые понятия Эткинда — это горе и меланхолия. Эдкинд считал, что травма - это трудноуловимое переживание, которое сложно локализовать, передать, пересказать и т.д. Эдкинд не концентрируется на понятии травма, а уходит в психологические и культурные исследования. Эдкинда интересует процесс того, «как устроены процедуры, с помощью которых люди что-то переживавшие, транслируют опыт дальше», как люди проявляют память о пострадавших, траур. Эдкинд прослеживает, как через поколение меняется отношение к травматическим событиям и памяти о них. Данный тип исследований очень интересен с научной точки зрения, так какотносит нас к такому понятию как «травматическое ядро». В свою очередь исследования данного явления позволяют раскрывать процессы формирования исторической, мемориальной, социальной и культурной политики.

Следующий интересующий нас исследователь это Алайда Ассман, немецкий историк и культуролог. Она, как и предыдущие авторы, работает с катастрофой и травмой, однако в первую очередь ее интересует понятие памяти. Ассман выделяет несколько категорий памяти: индивидуальную (эта память в основном транслируется внутри семьи или узкого круга), поколенческую, политическую и культурную. Культурная память «хранит в своем архиве практически все способы понимания того, что произошло. В том числе и самые маргинальные» [30].

Не смотря на всю успешность концепции Алайды Ассман, она встречает критику со стороны профессора Йельского университета Джеффри Александера, который пишет о том, что травматического опыта не существует в принципе. Если «вы действительно столкнулись с тем, о чем вы не можете рассказать, что вырывает у вас из груди фрагменты воспоминаний, что не позволяет вам быть дальше таким, какой вы есть, значит, вы не имеете опыта, который вы можете рассказать. Значит, вы не можете ничего представить. И вы не можете ничего пережить, по сути» [30]. Помимо отсутствия травматического опыта Александер утверждает, что нет никаких так называемых палачей в чистом виде, также как и жертв. У травматических переживаний существуют носители, которые не характеризуются как объекты несущие натуральный опыт, они просто конструируют проживания о каком-либо событии. Данная мысль связана со следующим тезисом Александера о том, что травма воображаема. «То есть люди могут действительно иметь какой-то страшный опыт и могут вокруг этого страшного опыта создать описание себя - как жертв. Потом создать описание ответственности, которую все остальные должны нести за то, что они жертвы. Потом предложить это все окружающему миру. И если этот окружающий мир, это большое сообщество, примет их - как миноритариев, как тех, за права кого нужно бороться, тогда эта боль распространится повсеместно. И тогда мы будем иметь дело с действительно широким травматическим переживанием, которое наследуется всей культурой» [30]. Для Александера культурная травма – это совокупность репрезентаций события, что собственно и создает интерпретацию, определяющую коллективную идентичность.

Также существует концепция Йорда Рюзена, немецкого историка и теоретика культуры, который рассматривает непосредственно историческое сознание как способ ориентировки во времени. Рюзен пытается соотнести историческое сознание с категорией времени и с социальной практикой. «Для Рюзена историческое сознание – придание смысла и значения опыту изменений во времени» [24]. Для данного исследования категория времени и то, как воспринимается культурная травма, является крайне важной. Это связано с тем, что культурная травма означает не только осуществление травматических событий в прошлом, но и характер их репрезентации в настоящем. В свою очередь экстремальный опыт способен приобрести характер «экстремальности» зачастую только тем, что рассматривается во временном промежутке или по прошествии времени.

Для исторической травмыпредставляется необходимостью повторной драматизации в настоящем: «должен быть изменен сам способ создания истории. Я размышляю о новом историческом повествовании, в котором описываемые травмирующие события оставляют свои следы в рамках самого значения <…> Повествование должно лишиться своей закрытости, своего глянца, покрывающего цепь событий <…> бессмысленность должна стать элементом, созидающим сам смысл» [51].

Рюзен пишет о невозможности четко разделить настоящее, прошлое и будущее, о подвижности и изменении состояний, при котором наше с вами прошлое может стать лучше или хуже. Прошлое для Рюзена -это часть культурной памяти. В свою очередь опыт этого самого прошлого может быть пережит и интерпретирован каждой культурой по-разному.

Культурная травма имеет под собой определенную формулу отбора сохраняющейся информации. Каждая культура имеет собственную формулу того, что необходимо помнить, а что подлежит забвению. Так, например, политолог А. Макаркин отмечает: «В период существования Советского Союза Первая мировая война была непопулярной темой как для историков, так и для общества» [29]. Данный пример иллюстрирует, можно говорить о каких-то культурных механизмах забвения, умаления значимости исторических событий. Подобное забвение становится важным феноменом для формирования национальной идентичности. Этот феномен можно описать как «социально значимый пробел в коллективной памяти» [82]. Данный аспект культурной памяти нельзя отнести к негативному феномену, его необходимо рассматривать как нормальное функционирование памяти, которая предполагает селекцию. Однако спустя время меняется и «система культурных кодов» [85]. В современной России мы наблюдаем как «то, что объявлялось истинно существующим, может оказаться “как бы несуществующим” и подлежащим забвению, а несуществующее — сделаться существующим и значимым» [85]. «Культурная амнезия» может иметь как произвольный, так и непроизвольный характер. В произвольном уничтожении культурной травмы мы имеем дело с преднамеренным разрушением и вытеснением определенных воспоминаний. В случае с непроизвольным забыванием «речь идет о так называемой «структурной амнезии», специфических механизмах каждой конкретной культуры, направленных на закрепление одних видов информации и исключение других из поля внимания, то есть об отсутствии памяти, вызванном тем, что данное сообщество просто не видит объекта возможной мемориализации» [85]. В случае советского забвения Первой мировой войны, мы видим очевидный пример произвольного забвения.

Более сложной структурной организацией забвения является «манипуляция с временным горизонтом» [85]. С помощью приближения или отделения того или иного события или деятеля к современной культурной ситуации мы помещаем его в мемориальный нарратив или придаем забвению.

Французский антрополог М. Оже говорит о двух манипуляциях временными горизонтами. Первая -это «возвращение», целью которого является «новое открытие потерянного прошлого, создание континуитета с прошлым более отдаленным, чем было актуально для данного общества до сих пор» [85]. Второе это «новое начало» - процесс, при котором открывается будущее с помощью забвения прошлого, создаются условия для нового рождения. Для современного российского политического дискурса, характерна тема «возвращения» [85].

Такой феномен как культурная травма неразрывно связан с понятием «экстремального опыта», который зародился в психологии, медицине катастроф, военной психологии. В нашей стране такой раздел психологии как экстремология изучает генеральный директор “Университета эффективного развития” О.Г. Бахтияров, который пишет, что экстремальные явления как отдельный объект для исследований были выделены лишь в последние 30-40 лет, что свидетельствует об определенных изменениях в культуре. До появления таких исследований такое явление как экстремальный опыт считался неотъемлемой составляющей развития человека. Теперь человек, получивший травматический опыт, рассматривается как потерпевший, нуждающийся в реабилитации. К примеру, война или какие-то религиозные столкновения считались обыденным фоном, на котором протекала повседневная жизнь. Такой пропасти между обыденной жизнью и экстремальными ситуациями до второй половины ХХ века просто не существовало. Только после Второй мировой войны экстремальный опыт стал выделяться как отдельное социальное и культурное явление. В настоящее время экстремальные ситуации были вынесены для отдельного исследования и анализа. Если раньше экстремальные ситуации являлись частью культуры, а точнее были поглощены ей, то сейчас они находят свое отражение в цифрах, графиках и моделях. Однако разработки моделей экстремальных ситуаций приводят к тому, чтобы вместо, того чтобы ассимилировать и использовать экстремальный опыт, человечество создает замкнутые пространства или «гетеротопии», на базе которых реализуются определенные задачи.

В настоящее время жизнь обычного человека четко делится на зону обыденную и зону экстремальную. Обыденная зона - это наша с вами повседневность: работа, дом, университет, отдых, хобби и т.д. К экстремальной зоне без сомнений можно отнести тюрьму и тюремное заключение.

Итак, в ходе исследования можно прийти к следующим выводам:

- культурная травма и экстремальный опыт являются объектами изучения многих гуманитарных направлений науки.

- эти явления отражают социальную и культурную обстановку современного общества, и с помощью данных феноменов можно охарактеризовать тюрьму и тюремное заключение как значительный культурный феномен.