Судьба поворачивается лицом к деревне

Из «Динамо» я вышел в весьма путанном настроении духа. Впоследствии я убедился в том, что в «Динамо» ББК ГПУ, среди заваленных трупами болот, девятнадцатых кварталов и беспризорных колоний можно было действительно вести курортный образ жизни, но в этот момент я этого не знал. Юра, выслушав мой доклад, сказал мне поучительно и весело: ну, вот видишь? А ты не хотел идти. Я ведь тебе говорю, что когда очень туго – должен явиться Шпигель.

– Да оно, конечно, повезло. И, главное, вовремя. Хотя, если бы опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась несколько раньше, я бы и раньше пошел в Динамо. В данном положении идти больше было некуда. А почему бы Динамо могло не взять меня на работу?

На другой день мы с Медоваром пошли в третий отдел «оформлять» мое назначение.

– А, это пустяки, – говорил Медовар. – Одна формальность. Гольман, наш секретарь, подпишет – и все в шляпе.

– Какой Гольман? Из высшего совета физкультуры?

– Ну‑да. Какой же еще?

Розовые перспективы стали блекнуть. Гольман был одним из тех активистов, которые делали карьеру на политизации физкультуры, я был одним из немногих, кто с этой политизацией боролся и единственный, который из этой борьбы выскочил целиком. Гольман же после одной из моих перепалок с ним спросил кого‑то из присутствующих:

– Какой это Солоневич? Тот, что в Соловках сидел?

– Нет, это брат его сидел.

– Ага. Так передайте ему, что он тоже сядет.

Мне, конечно, передали.

Гольман, увы, оказался пророком. Не знаю, примирит ли его это ощущение с проектом моей работы в Динамо. Однако, Гольман встретил меня весьма корректно, даже несколько церемонно. Долго и въедчиво расспрашивал, за что я, собственно, сел и потом сказал, что он против моего назначения ничего не имеет, но что он надеется на мою безусловную лояльность.

– Вы понимаете, мы вам оказываем исключительное доверие, и если вы его не оправдаете…

Это было ясно и без его намеков, хотя никакого доверия, а тем паче исключительного, Гольман мне не оказывал.

– Приказ по линии Динамо подпишу я. А по лагерной линии Медовар получит бумажку от Радецкого о вашем переводе и устройстве. Ну, пока. Я пошел в Динамо поговорить с Батюшковым. Как дошел он до жизни такой. Ход оказался очень простым, с тем только осложнением, что по поводу этой политизации Батюшков получи не 5 лет, как остальные, а 10 лет, как бывший офицер. Пять лет он уже отсидел, часть из них на Соловках. Жизнь его оказалась не столь уж курортной, как он описывал: на воле осталась жена с ребенком.

Часа через два с расстроенным видом пришел Медовар.

– Эх, ничего с вашим назначением не вышло. Стопроцентный провал. Вот, черт бы его подрал. Стало очень беспокойно. В чем дело?

– А я знаю? Там, в третьем отделе, оказывается, на вас какое‑то дело лежит. Какие‑то бумаги вы в подпорожском отделении украли. Я говорю Гольману, вы же должны понимать; зачем Солоневичу какие‑то там бумаги красть, разве он такой человек? Гольман говорит, что он знать ничего не знает. Раз Солоневич такими делами и в лагере занимается…

Я соображаю, что это тот самый стародубцевский донос, который я считал давно ликвидированным. Я пошел к Гольману. Гольман отнесся ко мне по‑прежнему корректно; но весьма сухо. Я повторил свой старый довод, что если бы я стал красть бумаги с целью, так сказать, саботажа, я украл бы какие угодно, но только не те, по которым 70 человек должны были освобождаться. Гольман пожал плечами.

– Мы не можем вдаваться в психологические изыскания. Дело имеется, и вопрос полностью исчерпан.

Я решаю ухватиться за последнюю соломинку, за Якименко. Не надежная соломинка, но чем я рискую?

– Начальник УРО тов. Якименко вполне в курсе этого дела. По его приказу в подпорожском отделении это дело было прекращено.

– А вы откуда знаете?

– Да он сам мне сказывал.

– Ах, так? Ну, посмотрим, – Гольман снял телефонную трубку.

– Кабинет начальника УРО, тов. Якименко? Говорит начальник оперативной группы Гольман. Здесь у нас в производстве имеется дело по обвинению некоего Солоневича в краже документов Подпорожского УРЧ… Ага. Так‑Так. Ну, хорошо. Пустим на прекращение. Да, здесь. У меня в кабинете. – Гольман протягивает мне трубку.

– Вы, оказывается, здесь. – слышу голос Якименки. – А ваш сын? Великолепно! Где работаете?

Я сказал, что вот собираюсь устраиваться по старой специальности, по спорту.

– Ага. Ну, желаю вам успеха. Если что‑нибудь будет нужно, обращайтесь ко мне.

И тон и предложения Якименки оставляют во мне недоумение. Я так был уверен, что Якименко знает всю историю с БАМовскими списками, и что мне было бы лучше ему на глаза не показываться. И – вот.

– Значит, вопрос урегулирован. Очень рад. Я знаю, что вы можете работать, если захотите. Но, тов. Солоневич, никаких прений! Абсолютная дисциплина!

– Мне сейчас не до прений.

– Давно бы так. Не сидели бы здесь. Сейчас я занесу Радецкому для подписи бумажку насчет вас. Посидите в приемной, подождите.

Я сижу в приемной. Здесь – центр ГПУ ББК. Из кабинетов выходят и входят какие‑то личности пинкертоновского типа. Тащат каких‑то арестованных. Рядом со мною под охраной двух оперативников сидит какой‑то старик, судя по внешнему виду, священник. Он прямо, не мигая, смотрит куда‑то вдаль, за стенки третьего отдела и как будто подсчитывает оставшиеся ему дни его земной жизни. Напротив – какой‑то не определенного вида парень с лицом, изможденным до полного сходства с лицом скелета. Какая‑то женщина беззвучно плачет, уткнувшись лицом в свои колени. Это, видимо, люди, ждущие расстрела, мелкоту сюда не вызывают. Меня охватывает чувство какого‑то гнусного, липкого отвращения в том числе и к самому себе: почему я здесь сижу не в качестве арестованного, хотя и я ведь заключенный? Нет, нужно выкарабкиваться и бежать, бежать, бежать…

Приходит Гольман с бумажкой в руке.

– Вот это для перевода вас на первый лагпункт и прочее, подписано Радецким. – Гольман недоуменно и как‑то чуть недовольно пожимает плечами. – Радецкий вызывает вас к себе с сыном. Как будто он вас знает. Завтра в девять утра.

О Радецком я не знаю решительно ничего, кроме того, что он, так сказать, Дзержинский или Ягода в Карельском или ББКовском масштабе. Какого черта ему от меня нужно? Да еще с Юрой! Опять в голову лезут десятки беспокойных вопросов.