Последовательность и узнавание

В ходе направленности мысли, её разворачивания, так или иначе, вскрывается её зависимость от некоторого рода последовательности - зависимость, которая заключается в специфике существования мысли в языке. Это лучше всего заметно в том, что при передаче определённого смысла в тексте главенствующую роль играет представленная последовательность предложений, так как иная комбинация предложений нарушила бы саму возможность выражения определённого смысла в данном тексте. То есть, разворачивание мысли именно в данной определённой последовательности может привести к именно данному определённому смыслу. В связи с чем встаёт два ключевых вопроса. Первый связан с самим характером данной последовательности как таковой в выражении мысли, то есть, само по себе переживание последовательности в качестве необходимого пространства для существования смысла, где эта последовательность имеет свой исток? В существующем внешнем бытии или же в отвлечённом языке? Второй вопрос является продолжением первого и может быть оформлен следующим образом: можем ли мы говорить о дуализме смысла как существования смысла непосредственно во внешнем бытии, и опосредовано в языке? Быть может ответы на данные вопросы, должны быть первоначально определены на базе существования смысла в изначальности внешнего бытия по отношению к мысли. Можно ли сказать, что существование бытия зависимо от последовательности мысли? Основываясь на определении природы языка, которое было мною дано ранее, мы никак не можем настаивать на примате последовательности мысли в её языковой форме по отношению к существующему бытию. Далее, коль скоро бытие имеет вполне себе заметную автономию от языка, то и смыслы, изложенные и существующие в пределах языка, не могут быть тождественны со значением существования бытия как такового в его первичной целостности. Теперь же мы подошли к последовательности в существовании мысли. Тут же я сделаю ссылку на рассмотренный ранее экзистенциал узнавания, так как последовательность в существе мысли может быть последовательностью, ведущей ко лжи, и последовательностью, ведущей к Истине. Другими словами, я различаю: последовательность Истины и последовательность лжи. Однако последовательность Истины имеет свой исток не во внешнем бытии, как и тем более не в отвлечённом по отношению к этому внешнему бытию языку. Выражение последовательности в узнавании Истины, таким образом, имеет сврехналичное происхождение по отношению к бытию и мысли. Это особенно заметно в определении Истины как целостной истины для всего существующего, в том числе и для внешнего бытия и мышления, что ставит её статус за пределами языка и внешнего бытия, переводит нас к отношению к той или иной последовательности в духовный план бытия, что противостоит внешнему бытию и мышлению как непосредственность Истины по отношению к внешнему бытию и отвлечённой о нём мысли. Последовательность же, имеющая своё происхождение во внешнем бытии или мысли, необходимым образом всегда есть последовательность лжи.

Дискурс наличности

Власть внешнего не есть власть фактического, фактическое заслоняется вербальной отвлечённостью в теориях языка. Это способствует оформлению общественного дискурса, по существу своему массового, но не есть ни фактическое и ни Истина данного фактического. Можно выразиться несколько иначе, слово, составляя собой субстанцию для определения понимания, определяется внешними границами и формами таким образом, каким ему это свидетельствует якобы фактическое. Факт определяют как наличность за пределами индивидуального бытия, но при этом утверждают, что факт может быть определён тождественным образом, то есть, определён идентично своему выражению в языке. В этом состоит наивность массового сознания, и вместе с тем это есть потеря универсальности этого сознания. Неужели факт может быть тождественен своему описанию? Неужели вербальная субстанциональность может быть тождественна сущему за пределами себя? Я хочу обратить внимание на субстрат понимания, понимания как определения субстанциальности слова теми или иными формами наличного. Если передо мною сейчас находится магазин и дорога, я называю их наличность соответствующими словами и тем самым претендую на некоторого рода усреднение их образов быть. Наличность моментально переходит в смысл, смысл, скорее, маскирует собой наличность, так как изначальная установка пошла на соединение сущего и понимаемого, понимаемое замаскировали определённым смыслом и в результате потеряли сущее, но обрели удобный смысл. Синтез в субстанциальности языка стал опосредован наличным, форма внутренней непосредственности слова утвердилась как наличность, но стало ли после этого действительно тождественно фактическому, как до сих пор находящемуся за пределами себя? Тут крайне показательным является понятие С.Л. Франка «металогическое единство бытия». В итоге замаскировано нам утверждают, что факт изначально существовал в пределах языка, что непосредственность субстанциальности слова была изначально дана в опосредовании наличного сущего в языке и языком – вот, собственно, и последовательность автоматизма рационального мышления. Я утверждаю примат Истины над фактом и тем более над фактом, выраженным в языке. Науки, основанные на фактах, есть науки, основанные на наличном, а не существующем. Наличность есть подмена понятия, есть подмена существующего, одномерным образом с соответствующим одномерным смыслом и последующим догматическим атеизмом.

Желание

Как возможно определение некоторого рода края для своего желания? Как моё желание может получить своё определение? Желание, ещё даже не осуществившись, уже поставило собой некоторого рода каркас для переживания остального как должного или недолжного для себя. Отличие желания от ценности состоит в его характере проективности на материальный модус бытия, оно, ещё не осуществившись, всё же уже существует, ограничиваясь возможностями сущего. Ведь в тот самый момент, когда я оформляю желание как некоторый образ, данный образ имеет свои границы из уже мне известного и существующего. Таким образом, я желаю, исходя из возможностей уже бывшего в моём опыте, ведь именно уже бывшим я определяю формы своего желаемого. Можно сказать, что в моём желании активничаю не я, а внешнее по отношению ко мне сущее. Сущее определяет моё желание формально, какова же субстанциальность желания вне её ограничения уже известным сущим? Что это за страшный голод и неутолимая жажда? Что это за течение тёмной реки в горизонтах уже ставшего сущего? Где субстанциальность желания имеет свой исток и берёт свою энергию? Желание есть выражение телесности в её ощущении границ сущего. В желании осуществляется проекция тела, а потому желание всегда частично, всегда дано на некотором общем плане средоточия индивидуальности. Телесное желание безответственно, стихийно, оно должно быть подчинено средоточию в существе индивидуальной идентичности. Желание выражает собой приспособление тела к здесь и сейчас существующему, а потому в нём нет свободы. Но свобода есть в преодолении желания. Преодолевая своё желание, я преодолеваю сущее вокруг меня, выскальзываю из потока внешней историчности. Вне духовного опыта я не имею должной автономии от своего желания, я не свободен от желания и не могу отвести ему положенное место в средоточии своего индивидуального бытия. Чем больше я независим от своего желания, тем больше я свободен. Свобода тяжела, но именно через неё индивидуальная идентичность способна получить свой истинный образ. При этом стоит отметить роль автоматизма в мышлении для переживания желания. Оправдание или же обвинение желания разумом зачастую выступает неубедительным для средоточия моего индивидуального бытия. Мышление здесь в действительности играет вполне себе подчинённую роль. Мысленный образ желаемого, безусловно, имеет отвлечённый характер по отношению к переживанию желания, однако в мышлении потенциал желания скорее развивается в утвердительную или же отрицательную сторону. Желание продолжается в мышлении, а не останавливается им. Стало быть, мышление обыгрывает то или иное желаемое, оно не пресекает его на корню, оно может одинаково как оправдать, так и обвинить желаемое. Мышление в этой связи ни в коей мере не автономно, скорее, оно разворачивает чувственно данное в своём движении. Какого бы рода оно не осуществляло суждения - синтетические или же аналитические, - оно всё же имеет определённый желаемый образ, в пределах которого совершает свои вариации. Мышление ограничено рассмотрением, именно приказанным ей образом желаемого, оно в большей мере дополняет, а не моментально пресекает его. Мышления недостаточно для свободы. Человек, как это говорится, уже просто не может перестать думать об образе желаемого, здесь автоматизм мышления вскрывается как автоматизм, всегда опосредованный желаемым. Для мышления невыносимо отсутствие предмета для рассмотрения. Мышление определяет границы желаемого, что необходимо для отправления его автоматизма, но всё-таки желание от этого не теряется, а, скорее, делает возможным своё автоматическое осуществление. Данное ограничение в опосредованности мышления необходимо для желания, оно в нём себя продолжает для последующего практического выражения или же занятия определённого места в существе индивидуальной идентичности, пускай даже объективно при этом не выражаясь. Отношение и узнавание в средоточии индивидуального бытия делают свободу от желаемого возможной.

Ложь

Говоря о лжи, мы в то же самое время говорим о несуществовании, пустоте. Выражая ложь, я не выражаю что-либо, я лишь укрепляю границы из пустоты для становления своего непосредственного индивидуального бытия. Утверждая ложь, я утверждаю пустоту и отсутствие определённого существования в самом себе. Я как никто другой чувствую эту пустоту, я сам в неё начинаю падать в самом себе, таким образом ощущая отсутствие положительного бытия. Говоря ложь или же следуя за ней – я опосредую свою непосредственность тем, чего на самом деле вовсе нет, я существую в пустоте. Я не могу определить ложь или истину, когда я в пустоте, пустота не даёт мне возможностей для онтологического самоопределения, я никак не могу в ней крепко захватиться за что-либо, поскольку она не существует. Во лжи я не существую, во лжи я пустую. В ней для меня закрыт, говоря словами Хайдеггера, просвет в бытии. Я отсутствую в себе, когда я присутствую в пустоте лжи. Определение лжи есть определение того, чего нет; определяя ложь, я определяю то, что не может иметь истины, поскольку не существует вообще. Отчуждение во лжи есть в то же самое время, отчуждение в потере смысла бытия. Я не могу ничего видеть в пустоте, ведь в пустоте ничего не существует в своей непосредственности, и потому, принимая ложь, я принимаю для себя невозможность раскрытия положительного бытия. Пустота как будто ослепляет меня, и в ней понимание ограничивается данной пустотой и потому ходит по дурному кругу без каких-либо существенных выводов и результатов. Непосредственность индивидуального бытия способна переходить в пустоту лжи, но всё же данная пустота не способна одолеть непосредственность до конца и полностью. Моя непосредственность есть непосредственность моей внутренней жизни по отношению к чему-либо вообще, и только от меня зависит принятие или неприятие пустоты лжи, преображение или дальнейшее падение в пустоту.

Частый вопрос

Наверняка это один из самых частых вопросов, задаваемых мне – вопрос о свободе и происхождении зла. Я уже неоднократно поднимал эту тему, если суммировать моё мнение на этот счёт, то я могу сказать следующее. Если бы Бог не дал возможности для существования зла, то тем самым Он бы лишил возможности человека отказаться от Него. По-моему, это было бы величайшим онтологическим злом и насилием – не дать возможности тому, кого ты любишь, отказаться от тебя, не дать возможности ему сказать тебе, что ты для него не существуешь. Существование зла в этой связи только доказывает существование абсолютного добра. Собственно, в этом же стиле можно определить и существование лжи, так как, на мой взгляд, крайне нелепо понимать Истину как нечто подверженное необходимости, лишённое свободы в своём существовании. Тут я обращу внимание на автоматизм мышления, которое поголовно вводит в заблуждения, оно основано на потере значения непосредственности в жизни личности и её свободы. Мне крайне импонирует определение личности В.Н. Лосского в контексте восточного богословия, а именно понимание личности как преодоления собственной природы. Это определение как нельзя лучше характеризует собой значение Бога для значимости человека.

Потеря

Что значит для меня потеря? Потеря - как несбывшийся сон, заменённый пустотой лжи, потеря - это когда индивидуальная непосредственность опосредуется определениями того, в чём я не узнаю истины, любви и красоты. Потеря навязана мне, но я ею всё же полностью не связан, а разворачиваю или сворачиваю её некоторым образом. И, углубляясь в потере как в соотношении себя и всего остального, высвечивается нехватка в актуализации индивидуального бытия именно таким образом, каким меня опустошила потеря. В потере моя непосредственность становится стройной, она начинает иметь направление к отсутствию. Так, всё возможное хочется отдать, но и оно не будет властно на фоне того, чего нет. Индивидуальная непосредственность не имеет пробелов, потеря в ней задаёт движение через отсутствие желаемого как самораскрытие. Не воплотившись, желаемое уходит в потерю, потеря же переходит в самораскрытие для индивидуальной непосредственности того, чем она себе противоречит и, быть может, вносит несоразмерную ценность.

Прощение

Автоматизм в отсутствии прощения, в зависимости от времени и иных внешних обстоятельств, является, так или иначе, детерминизмом. Прощение есть нарушение детерминизма и автоматизма в мышлении, оно разрывает причинно-следственные связи и тем самым свидетельствует о непосредственности в существе индивидуальной идентичности. Сама возможность прощения, существуя в то или иное историческое время, предполагает возможность преодоления господствующего в данный момент дискурса, накладывающего монополию на отношение к прощению. Другими словами, откуда человек берёт границы для определения того, что можно простить? Массовая культура задаёт массовый дискурс, в лоне которого прощение имеет потенцию оставлять пробоины. Христианское прощение не имеет для себя исторических границ. На фоне него всякая культура выступает как достаточно условное образование, культура релятивизируется через максимы христианства. Но в то же самое время она имеет через них свои основные темы и последующие смыслы для бытия человека.

Автор жив

Я хочу обратить внимание ещё раз на тот факт, что само по себе данное тем или иным образом в сознании всегда находится на некотором по отношению к нему предсуществующем фоне. Абсолютно любая чувственная данность занимает этот фон всегда только отчасти, ведь именно я имею то или иное чувственное данное, ведь именно я имею свои мысли, и именно я выражаю себя через свои поступки. Таким образом, тождество поступка, мысли и чувства разрушается в своём статусе проявления меня; поступок, мысль и чувство оказываются с одной стороны не выражающими сами себя, а с другой стороны - не выражающими и меня как автора. Это всего лишь мой материал и инструментарий, которым я кручу как хочу. Речь идёт о том, что отмеченный выше фон, гарантирует мне автономность от всевозможных форм детерминации данного мне в моём сознании. Ведь всякого рода социальные связи и даже я сам дан себе исключительно на этом фоне. На этом самом фоне непосредственность индивидуальности выдвигает те или иные определения, она есть фундаментальное основание моих выражений и выступает в роли их потенциальности, однако себя ими никогда не определяет до конца. Так уж вышло, что я всегда выделяюсь на базе заданного именно для меня фона, это характеристика моей бытийственной укоренённости. Когда я определяю что-либо на данном фоне, я тем самым утверждаю невозможность постижения самого данного фона в том виде, в каком он непосредственно есть. Это вновь ставит неопровержимую аргументацию в пользу существования идеального, подлинно внутреннего и субъективного в моей жизни, независимо от того, как эта жизнь осуществляется в своём развитии или же в своей деградации. Я свободен и непосредственно дан самому себе через этот непосредственный фон, именно в нём я задаю движение своей непосредственности как выражение своей индивидуальности в мире. И я усматриваю, что именно в этом идеальном фоне состоят загадка и сущность онтологической идентичности человека.

Бытийственный стыд

Поверхностное определение стыда исключительно как социального чувства не учитывает глубинного противопоставления в существе внутренней непосредственной жизни, противопоставления, которое может быть выражено как непосредственность моей незатронутой внешним опытом интимности в противоположность всевозможному моему выражению как человека в мире и определённой данной мне в моём фоне чувственной данности. В этой связи даже специфика чувственной данности, которая дана мне именно тем или иным образом, имеет собой источник непосредственного недовольства восприятием, которое дано именно таким образом, а не другим, соответствующим ценностным ориентациям самой по себе индивидуальной непосредственности воспринимающего. Это недовольство восприятием окрашено переживанием несоответствия данного в чувственном опыте с возможностью узнать в нём положительное выражение бытия как должного его значения в сопоставлении с переживаемой для него ценностью, красотой и смыслом. Так становится возможным разделение стыдом одного и того же внешнего пространства: с одной стороны - простая данность какого-либо места, а с другой – предельная экзальтация или же величайшая ностальгия о ранее узнанном на нём человеке и событии. Можно сказать, что таким образом решается в том числе и проблема солипсизма в философии, объективное в этой связи всегда дано субъективно, но всё же имеет у каждого специфическое переживание данного объективного – поэтому разность в переживании объективного указывает на наличие единого за пределами множественного, множественное же выступает в роли субъективных проекций единого объективного внешнего. Говоря иначе, объект, выбранный для субъективного переживания, имеется один, но сама субъективность (переживание, отношение и даже восприятие объекта) никогда не бывает тождественной у разных людей. В результате стыд может быть определён как некоторого рода проект по определению должной данности бытия, как зов для определения бытия именно некоторым образом для всякой данной конкретной личности.