Система ценностей. Морально-примиренческое отношение к миру
Второе начало китайской культуры - конфуцианство. Его создатель - Кун Фу-цзы, т.е. учитель Кун. Он родился около 551 г. до н.э. Семья принадлежала к старинному, но разорившемуся аристократическому роду.
С детства Конфуций полюбил старинные обряды, и все его игры сводились к подражанию священному церемониалу. Это говорит о том, что Конфуций по своему душевному складу тяготел к ритуалу и старине. Стремление изучить традиционные культы пробудило в мальчике желание учиться. Овладев иероглифическим алфавитом, он погрузился в изучение древней литературы. "Я любил древних, говорил он своим ученикам, - и приложил все усилия, чтобы овладеть их знаниями".
В поисках работы Конфуций исколесил множество мест. Наблюдения над бытом народа привели его к выводу, что его родной край страдает тяжелым недугом. Феодальная рознь, мятежи, нищета царили повсюду. В юности он познал тяжелую жизнь простолюдина, а в зрелом возрасте столкнулся с нерадивостью должностных лиц, алчностью купцов, жестокостью и праздностью князей.
Чем сильнее в Конфуции окружающая жизнь вызывала протест, тем большим ореолом окружал он далекую древность. В народных сказаниях перед ним оживало идеальное царство, в котором властитель был мудр и справедлив, войско преданно и отважно, крестьяне трудолюбивы и честны, женщины верны и нежны, земля плодородна и обильна. Погружаясь в этот исчезнувший мир, Конфуций все больше укреплялся в своих взглядах: люди страдают потому, что в стране царит хаос, а для того, чтобы избавиться от него, следует возвратиться к дедовским обычаям и порядкам. Но сделать это нужно сознательно: каждый человек должен быть требовательным к себе, соблюдать установленные правила и каноны. Лишь тогда общество исцелится от своего недуга. Это открытие и легло в основу конфуцианской этико-социальной программы, задавшей вектор культурно-исторического развития Китая.
Конфуций не оставил письменного изложения своего учения. Но друзья и ученики записали его высказывания в книге "Лунь-юй" - "Суждения и беседы". Книга состоит главным образом из отдельных, без всякой системы собранных фактов биографии и высказываний, которые обычно начинаются словами "Учитель сказал...". "Лунь-юй" остается почти единственным надежным источником о мудреце и его учении.
Выступив с критикой своего века и высоко оценив века минувшие, Конфуций на основе этого противопоставления составил свой идеал совершенного человека, "цзюнь-цзы". Высокоморальный "цзюнь-цзы", сконструированный философом в качестве модели, должен обладать двумя важнейшими достоинствами: гуманностью и чувством долга. "Учитель сказал: "Для того, чтобы управлять государством, имеющим тысячу боевых колесниц, нужно быть осмотрительным, правдивым, умеренным в потребностях, любить народ, знать время, когда можно привлекать народ к исполнению повинностей".
Однако для настоящего цзюнь-цзы одной гуманности недостаточно. Он должен обладать еще одним важным качеством - чувством долга (и). Долг - это моральная обязанность, которую гуманный человек в силу своих добродетелей накладывает на самого себя. Чувство долга, как правило, обусловлено знанием и высшим принципом, но не расчетом.
Конфуций дает развернутый образ благородного мужа, противопоставляя его простолюдину, или "низкому человеку" - "сяо жень". Первый следует долгу и закону, второй думает, как бы получше устроиться и получить выгоду. Первый требователен к себе, второй - к людям. О первом нельзя судить по мелочам, и ему можно доверить большие дела; второму же нельзя доверить большие дела, и о нем можно судить по мелочам. Первый живет в согласии с людьми, но не следует за ними, второй же следует за другими, но не живет с ними в согласии. Первому легко услужить, но трудно доставить радость, ибо он радуется лишь должному; второму трудно услужить, но легко доставить радость. Первый идет на смерть ради человеколюбия и должного, второй кончает свою жизнь самоубийством в канаве. "Благородный муж боится трех вещей: он боится веления Неба, великих людей и слов совершенно мудрых. Низкий человек не знает веления Неба и не боится его; презирает высоких людей, занимающих высокое положение; оставляет без внимания слова мудрого человека".
Таким образом, "благородный человек" Конфуция - это умозрительный социальный идеал, своеобразное звено между Небом и обществом.
С течением времени и в связи с ростом авторитета Конфуция и его учения этот абстрактно-утопический идеал все более становился обязательным эталоном для подражания, приблизиться к которому было делом чести и социального престижа. Конфуцианство стало официальной идеологией династии Хань (III в. до н.э. - III в. н.э.), чиновники которой отбирались исключительно по принципу безупречного знания мудрости учителя.
Но к этому времени многое в конфуцианстве сильно изменилось. С превращением его в официальную догму буква подавила дух. Демонстрация преданности старине, уважения к старшим, напускной скромности и добродетели превратились в самоцель, чиновничью благопристойность, за которой скрывались пороки и корыстолюбие.
В средневековом Китае постепенно сложились и были канонизированы определенные нормы и стереотипы поведения каждого человека в зависимости от занимаемого им места в социально-чиновной иерархии. Они нашли свое наиболее наглядное отражение в том, что обычно именуется "китайскими церемониями".
В любой момент жизни, на любой случай - всегда и во всем существовали строго фиксированные и обязательные для всех правила поведения. В эпоху Хань был составлен подробный свод этих правил внешней учтивости и церемониала - трактат Ли-цзы, сжатое, суммарное изложение конфуцианских норм, имевших обязательную силу на протяжении двух с лишним тысяч лет. Все записанные в этом обряднике правила следовало знать и применять на практике, причем с тем большей тщательностью, чем более высокое положение в обществе человек занимал.
Отталкиваясь от сконструированного им социального идеала, Конфуций сформулировал основные принципы того социального порядка, который хотел бы видеть в Поднебесной: "Пусть отец будет отцом, сын - сыном, государь - государем, чиновник - чиновником", т.е. в этом мире все станет на свои места, все будут знать свои права и делать то, что им положено.
Такой социальный порядок Конфуций и все его последователи считали вечным и неизменным, идущим от мудрецов легендарной древности. Речь шла, таким образом, о том, чтобы привести все вещи в соответствие с их былым значением. При всех отклонениях от нормы к ней следует возвращаться.
Упорядоченное таким образом общество должно иметь дуальную структуру, состоящую из верхов и низов: тех, кто думает и управляет, и тех, кто трудится и повинуется.
Критерием разделения общества на верхи и низы должны были служить не знатность происхождения и, тем более, не богатство, а знание и добродетель, точнее - степень близости к идеалу цзюнь-цзы.
Формально это открывало путь наверх для любого, и сам Конфуций гордился тем, что давал свои знания всякому, кто приносил "связку сушеного мяса", т.е. платил плату за обучение. Но фактически дело обстояло намного сложнее. Сословие чиновников было отделено от народа труднопреодолимой преградой - "стеной иероглифов", то есть грамотностью, которая определяла социальное положение и имущественный ценз человека на протяжении всей истории Китая.
Для того чтобы административная система и бюрократический аппарат действовали максимально эффективно, в империи уделялось особое внимание подготовке чиновников. В Китае издревле существовало несколько методов отбора чиновников, как общих для всего Востока, так и специфически китайских. К первым относились назначения на должность личным указом императора, а также предоставление должностного поста по праву знатности, родственности или протекции. Чисто китайский метод выдвижения на руководящие посты предложил Конфуций. Надо было заслужить рекомендацию в качестве мудрого и справедливого чиновника и выдержать конкурсный экзамен.
Экзамен проходил под строгим надзором комиссии. Следовало хорошо знать сочинения древних авторов, прежде всего классические каноны, а также уметь творчески интерпретировать сюжеты из истории, отвлеченно рассуждать на темы философских трактатов и обладать литературным вкусом, уметь сочинять стихи. Лучше других справившиеся с заданием (примерно, 3-5% от числа абитуриентов) удостаивались желанной степени и, главное, получали право сдавать экзамен на вторую степень, а обладатели обеих - на третью.
Трижды сдавшие экзамены получали высшую ученую степень и могли надеяться на престижную должность, низшей из которых была должность уездного начальника. И хотя успешная сдача тройных экзаменов не была единственным путем к власти, этот путь оказался наиболее приемлемым для китайской бюрократии. Китайские сановники уверовали, что твердое знание буквы конфуцианства и умение постоять за его каноны в открытом споре с оппонентом - лучшее доказательство пригодности чиновника управлять делами страны в соответствии с традициями. При этом считалось, что социальное происхождение соискателя должности не имеет существенного значения. Гораздо важнее то, что он надежный человек, выстрадал свою награду, и поэтому будет ценить полученное место, по совести защищать все заповеди официальной доктрины, положенные в основу империи. Именно поэтому образование являлось для китайцев гигантским стимулом реализации своего честолюбия и верноподданничества.
Конечной и высшей целью управления Конфуций провозгласил интересы народа. Последователи Конфуция учили, что из трех важнейших элементов государства на первом месте стоит народ, на втором - божества, на третьем - государь. Однако те же конфуцианцы считали, что самому народу его собственные интересы непонятны и недоступны и что без постоянной отеческой опеки образованных правителей он обойтись никак не может.
Важная основа социального порядка по Конфуцию - строгое повиновение старшим. Любой старший, будь то отец, чиновник, государь, - это непререкаемый авторитет для младшего, подчиненного, подданного. Слепое повиновение его воле, слову, желанию - это элементарная норма для младших и подчиненных как в рамках государства, так и в семейном доме. Не случайно Конфуций напоминал, что государство - это большая семья, а семья - малое государство. Этим сравнением подчеркивался тот строй семейной жизни, который реально существовал и сохранился в Китае вплоть до нашего времени: младшие беспрекословно повинуются старшим, дети - родителям.
Поразительная живучесть принципа семейно-государственного соподчинения, которому следовал каждый китаец, обнаружила себя и в поражении студенческого выступления на площади Таньаньмэнь в Пекине осенью 1989 г. Китайское общество осудило студентов за то, что они посягнули на незыблемый для китайца авторитет старшего, отца, воплощенный в государственной мудрости политической власти.
Авторитет отцовства покоится на древнейшем в Китае культе предков - как мертвых, так и живых. Изменив содержание и формы этого культа, конфуцианство придало ему глубокий смысл символа социального порядка и превратило его в первейшую обязанность каждого китайца, универсальную норму поведения. Именно с этой целью Конфуций разработал учение о "сяо" - сыновней почтительности.
"Сяо", как считал Конфуций, - это основа гуманности. Смысл "сяо", как его толкуют конфуцианцы, - служить родителям по правилам "ли", похоронить их по правилам "ли" и приносить им жертвы по правилам "ли". Согласно этим правилам, почтительный сын должен всю жизнь заботиться о родителях, чтить и любить их при любых обстоятельствах. Даже если отец - вор или убийца, почтительный сын обязан смиренно увещевать родителя, просить вернуться на тропу добродетели.
Культ сыновней почтительности с течением времени достиг в Китае всеобщей признательности, стал нормой жизни, а выдающиеся примеры "сяо" превратились в объект восхищения и подражания. Вот несколько образцов "сяо": бедняк, продавший сына, чтобы накормить голодную мать, находит в огороде сосуд с золотом и надписью "за твое сяо"; восьмилетний мальчик не отгоняет от себя комаров в летние ночи - пусть они лучше жалят его, а не беспокоят родителей; почтительный сын в голодный год отрезал от себя кусок тела, дабы сварить бульон для ослабевшего от голода отца.
Эти рассказы призваны с детства воспитывать в сыне почтительную готовность к самопожертвованию во имя родителей. Таким образом, вся жизнь китайцев была непрерывным экзаменом-отчетом перед строгой и требовательной "комиссией" предков. Мертвые контролировали живых.
Конфуцианский культ предков и нормы "сяо" воспитывали у китайцев уважительное отношение к семье. Семья считалась сердцевиной общества, интересы семьи превосходили интересы отдельно взятой личности, которая рассматривалась лишь в аспекте семьи. Любовь, то есть нечто личное и эмоциональное, всегда находилась на неизмеримо более низком уровне, чем интересы семьи. Любовь могла прийти после брака, могла и не приходить вовсе. Но это никогда не мешало нормальному существованию семьи и выполнению супругами своего осознанного социально-семейного долга, который выражался в рождении детей, прежде всего сыновей, призванных упрочить позиции семьи и продолжить род.
Отсюда - постоянная тенденция к росту семьи. Конфуцианство своим культом предков и "сяо" создало дополнительные стимулы для ее небывалого расцвета. При наличии благоприятных условий стремление к совместному проживанию близких родственников становилось решающим фактором и резко преобладало над центробежными тенденциями. В результате большие семьи, включавшие немалое число женатых сыновей, множество внуков и иных родственников и домочадцев, стали весьма распространенным явлением в жизни Китая. Такие семьи делились обычно после смерти отца. Старший сын занимал место главы семьи и получал большую долю наследства, в том числе и дом с храмом предков. Остальная часть имущества делилась поровну между всеми остальными сыновьями.
Новые семьи, основанные младшими братьями, в течение длительного времени продолжали находиться в зависимости от старшего брата, являвшегося теперь главой клана родственников. Внутри разветвленного клана сородичей сохранялся строгий порядок, почитался культ предков и поддерживалась взаимопомощь. Нередко такой клан сородичей составлял население большой деревни.
Сила и авторитет этих кланов признавались властями, предоставлявшими им решение различных мелких тяжб. Кланы ревниво следили за сохранением за ними этих прав. Символом кланового единства был родовой храм предков с могильными и храмовыми землями, отбирать которые считалось недопустимым. В эти храмы в дни праздников собирались порой сотни родственников. После ритуальной части на таких собраниях решались и деловые вопросы. Принято было выносить на суд родственников все заботы: не было ничего своего, личного, чего не должны были знать семья и клан. Человек с первых лет жизни привыкал к тому, что личное, свое на шкале ценностей несоизмеримо с общим, обязательным для всех.
В борьбе различных культурных традиций конфуцианство сумело одержать верх и над даосизмом, и над буддизмом, правда, никогда их полностью не вытесняя. При императоре У-ди (140-87 до н.э.) оно заняло господствующее положение в стране, став в созвездии сань цзяо (трех религий) самой яркой звездой. Превращение конфуцианства в господствующую культурную норму не было случайностью. Конфуцианство удобно для управления огромной империей. Кроме того, и чиновничий аппарат видел в конфуцианстве средство не только держать народ в подчинении, но и влиять на императоров.
Опираясь на древние представления о Небе и высшей небесной благодати ("дэ"), конфуцианство выработало постулат, согласно которому правитель получал божественный мандат ("мин") на право управления страной. Отступая от принятых норм, выражением чего был произвол императорской власти, экономический упадок, социальный кризис, волнения и т.д., правитель терял "дэ" и право на мандат Неба. Этот тезис служил суровым предостережением императорам, которые пытались отклониться от конфуцианской нормы. Таким образом, правящая элита стала своеобразной заложницей конфуцианской социально-экономической системы.
С течением времени сложился подлинный культ Поднебесной, Срединного государства, оценивавшегося как центр Вселенной, сосредоточение мудрости, знания и искусства, реализация священной воли Неба. Многие соседи Китая - хунны, монголы, маньчжуры, периодически завоевывавшие империю и даже основывавшие свои династии, со временем окитаивались, что укрепляло в китайцах сознание превосходства их культуры. Оказавшимся на императорском троне завоевателям всегда приходилось - за неимением иной - принимать конфуцианскую систему административного управления, и это тоже как бы подтверждало концепцию о вечности и совершенстве учения Конфуция и китайской цивилизации, регулировавшейся этим учением.
Не будучи религией в полном смысле слова, конфуцианство вобрало в себя и политику, и административную систему, и функцию верховного регулятора социальных и экономических процессов - словом, стало основой всего китайского образа жизни, концентрированной формой выражения китайской культуры.
Можно сказать, что именно благодаря конфуцианству с его культом древности китайское государство и общество не только просуществовали в почти не менявшемся виде более двух тысяч лет, но и приобрели такую гигантскую силу инертности, что революционный XX век, покончивший с конфуцианством как с официальной государственной доктриной, пока еще не вправе считать себя победившим консервативные культурные традиции, восходящие к конфуцианству.
Художественная практика
Искусство Китая глубоко пронизано высокими философскими идеями и мудрыми поучениями. Оно гуманистично и величественно. В нем воспевается красота мира и гармония природы. Идея гармоничного единения человека с природой стала не только душой китайского искусства, но и способом осмысления бытия.
Даже письменность китайцев трепетно-красива и чрезвычайно сложна для усвоения людьми других типов культуры. Каждый иероглиф выговаривается с определенной мелодией, поэтому многие слова, произносимые с помощью одних и тех же звуков, в зависимости от тона имеют абсолютно разные значения.
В средние века китайская иероглифика играла в Восточной Азии такую же роль, как латинская письменность в Европе. Вьетнамцы и корейцы, пользовавшиеся иероглифами, перешли затем на собственные системы письма, а японцы и поныне пользуются ими.
Почерк всегда имел и имеет громадное значение - именно по нему зачастую выносится суждение о корреспонденте. Крайне важными являются также и цвет, и качество бумага и туши, манера и содержание написанного. Они варьировались в зависимости от времени года.
Иероглиф с его графической выразительностью предстает в восточных культурах как идеальная структурная модель художественного произведения. Иероглифические формы угадываются и в архитектуре, и в изделиях прикладного искусства, и даже в самой природе - в сплетении стеблей травы или ветвей деревьев.
Восприятие каллиграфического знака в традиционной китайской культуре осознано как особая область не только эстетики, но и этики. Каллиграфия текста выступает в исповедальной роли; в своеобразии каллиграфического рисунка иероглифа, в его нервности или благостности угадывается душевное состояние автора, структура его личности. Каллиграфия определяет во многом художественную выразительность собственно изобразительного образа, она присутствует практически в каждом живописном свитке и, как самостоятельное искусство, определяет характер авторской работы.
В китайской эстетической теории выделяются четыре свойства каллиграфических линий: кость, мясо, мускулы и кровь. "Иероглиф, в котором выявлены костяк и мускулы, но мало мяса, называется "мускулистый"; в котором много мясистости и слабый костяк, называют "поросенком" - так определяет основные качества каллиграфии один из древних текстов. Здесь же выявляются восемь болезней (пороков), которых должен избегать художник. Например, линия "пе" должна быть похожа на хвост крысы, линия "шу" - на ногу аиста, линия "хэн" - на секцию бамбука или сломанную ветку.
Красота китайской каллиграфии - в выразительности пластических элементов, в нахождении равновесия, в динамичности, в отсутствии застывшей симметрии. Именно каллиграфия создала шкалу оценок для произведений живописи. Каллиграфия справедливо связывается с искусством танца. Даже танцы на льду оцениваются по оставленным танцорами узорам, по их "ледовой" каллиграфии.
Иероглифика хранит на себе печать экологичности, бережного, прямо-таки трепетного отношения к природе. Возможно, поэтому европейская культура, ощутив первые "уколы" экологической катастрофы, пытается открыть и освоить для себя принципиально иное видение мира, зримее всего выступающее через различные виды искусства. Прелесть цветов и птиц, трав и насекомых составляет тот "эстетический сад" природы, который вызывает восхищение и поныне. Творчество художника призывает людей оберегать эти творения, любоваться ими, уметь восхищаться неприметным, привычным и, на первый взгляд, малопривлекательным.
Китай - родина уникальной живописи "цветов и птиц", "трав и насекомых". Жанр этот зародился в IX в., но не теряет своей прелести и актуальности и в наше время. Здесь все вместе: и эстетика, и символ. "Духовное значение жанра "цветы и птицы" в живописи то же, что и в поэзии. Так, например, разные сорта пиона и виды птиц, подобные фениксу и зимородку, символизируют богатство и благородство, тогда как сосна, бамбук, хризантемы, гуси воплощают уединение и праздность".
Чтобы овладеть этим жанром, надо не только изучать живописную манеру предшественников-классиков, но и научиться различать в природном удивительное, прекрасное, загадочное. Из "благородных цветов" излюбленными объектами изображения были пион, лотос, цвет дикой сливы - мэйхуа. Из обычных цветов - вьюнок, бегония, петушиный гребень. В свитках этого цикла летают бабочки и пчелы, богомолы и стрекозы, цикады и мухи. Здесь можно также встретить представителей водной фауны; рыбешки, головастики, лягушки, крабы и креветки не были обойдены эстетическим вниманием. Богат и разнообразен мир птиц - гуси, уточки-мандаринки, райские птицы, орлы, сороки и даже непритязательный, шустрый и невзрачный воробей.
Полнокровность и жизнеутверждающий взгляд на мир, умение выбрать главное, ощущение эстетической неисчерпаемости любого явления бытия и вечная неудовлетворенность художника в попытке постичь его отличают этот стиль.
Необходимо отметить, что в данном жанре присутствует и обостренное чутье к фальши, красивости, напыщенной возвышенности.
Живопись цветов дикой сливы мэйхуа является одной из самых распространенных и утонченных тем в жанре "цветы и птицы". Живопись эта развивалась параллельно с живописью "бамбука" и была особенно любима поэтами-даосистами. Большая популярность живописи "мэйхуа" объяснялась философским содержанием, заложенным в ней, ее поэтической интерпретацией и особенно общенациональной этической символикой. Подобно бамбуку, мэйхуа символизирует благородную чистоту, несгибаемость, так как живые соки сохраняются в деревьях мэй и в лютые морозы.
В древнем трактате "Слово о живописи из Сада с горчичное зерно" не только даны образцы изображений и техника исполнения, разработанная для этого жанра, но и все это связано с космологическим принципом подобия философии даосизма. Единое - мир реализуется через единственное - дерево, цветок. Образно говоря, сквозь причудливые переплетения прожилок лепестков цветка просвечиваются грандиозные контуры мироздания. "Образность дерева мэй и есть его живое одухотворяющее начало "ци". Цветы олицетворяют солнечное начало, они построены по принципу "ян"; само дерево, ствол и ветви полны соками земли, выражает ее таинственную силу "инь". Цветоножка символизирует абсолютное начало мира - "тай-цзы". Чашечка, поддерживающая цветок, воплощает три силы - небо, землю и человека, и поэтому рисуется тремя точками. Сам цветок является олицетворением пяти первоэлементов, и поэтому изображается с пятью лепестками...".
Вступить в общение с цветком можно, лишь полностью на нем сосредоточившись, когда посторонние мысли не будут мешать осознанию цветка и его "цветочности". Через глубинное сосредоточение происходит освобождение от неведения, постигается высший смысл искусства и бытия. "Все, что ни видишь, - цветок, все, о чем ни думаешь, - луна. Для кого вещи не цветок, тот варвар. У кого в сердце нет цветка, тот зверь".
Цветы такие же живые и любимые, как люди. У них своя иерархия, они подчиняются и гармонично сочетаются. "Цветы сливы имеют своих "камеристок": магнолию, даюнию, камелию; у пиона "камеристки" - шиповник, роза, боярышник; у белого пиона - магнолия и алтей; у цветов граната - цветы пурпурного мирта, ноготки, тысячелистник...".
У китайцев и японцев человек должен отойти в сторону, чтобы не мешать цветку выявить себя. Человек скорее слуга цветка, чем его господин. К любимому цветку могли относиться как к любимой женщине. Китайский император Танской эпохи (VII-X вв.) приглашал в весеннюю пору в свой сад музыкантов, чтобы они услаждали слух цветов. Древние поэты вели беседы с цветами, доверяя им свои тайные мысли как близким, все понимающим друзьям.
В наши дни эти традиции не исчезли. Так, знаменитый китайский художник Ци Бай-ши написал для своего ученика небольшую картину - две обращенные друг к другу орхидеи в стакане - и сделал надпись: "Диалог". "Тая улыбку, друг против друга, Ведут беседу от сердца к сердцу".
Исходя из даосистской практики вживания в мир, контактировать с миром можно не только через отдельных его представителей, но и непосредственно со всей целостностью. Достаточно наглядно это демонстрировалось в пейзажной живописи. Пейзажи увидены как бы с птичьего полета, что сообщает им широкую панораму и некоторую созерцательную отстраненность. Часто художники населяют их одним-двумя пешеходами. Эти маленькие фигурки как бы "запущены" в широкий мир, чтобы приблизить его, сделать своим. Чаще всего путники никуда не торопятся - любуются, стоя на мостике, закатом или восходом или созерцают луну. Они вносят в пейзаж неторопливый мир странничества и выключенности из условностей человеческого общежития.
В классической живописи японцев пейзажное пространство изображается по принципу "сорванной крыши" (фукинуки ятай), т.е. созерцающий пейзаж видит его не с одной, а с разных точек одновременно, что позволяет охватить все в целостности.
Отметим еще одно обстоятельство в пейзажной живописи даосистско-конфуцианского типа культуры, которое ярко выражает главную эстетическую позицию - единство и взаимопроникновение естественного и искусственного, рукотворного и нерукотворного, достоверного и условного. Большинство пейзажистов Китая и Японии осознавало, да и до сих пор осознает, что искусство пейзажа - это высокая миссия создания микромира, адекватного всему мирозданию. Объекты, принадлежащие земле и небу: дерево, камень, вода (а также их инварианты - облако, туман, дымка) выступают как архетипы культуры.
"Поэтика камня, эстетическое сознание и художественное освоение гор составляют одну из важнейших граней практики и теории китайского искусства. Границы эстетического осознания камня китайскими художниками и поэтами очень широки. Они определяются даосистской традицией уподобления себя простоте обычного камня ("ши") и конфуцианским стремлением к самосовершенствованию, доведенному до изысканности яшмы и нефрита ("юй"). Эстетическая значимость камня, сказалась с особой определенностью в знаменитых "садах камней" при монастырях. В истории китайской культуры сложилось так, что обработка яшмы, создание тончайших изделий из нефрита стали уделом народных мастеров - безымянных творцов прикладного искусства, тогда как простой камень обрел свое место в элитарной поэзии и живописи. Прославленные своей красотой горы, фантастические по форме камни часто бывают объектами поэзии и живописи. Для некоторых художников камень был столь значим, что они вводили в свой псевдоним иероглиф "ши" (камень).
Того, кто мудр, - радует вода, Того, кто гуманен, - радуют горы, Мудрый ценит движение, Гуманный - покой. Мудрый обретает радость. Гуманный - долголетие".
Но водные просторы рек, водопады, дымки и облака - все это ипостаси абсолютного дао. Искусство изображать водную гладь и рябь, струи водопада, причудливые формы облаков стало в Китае объектом пристального изучения, о нем созданы специальные даосистские трактаты.
Именно в них предначертан еще один важный эстетический принцип живописи: "Великое совершенство похоже на несовершенство". Постулат Лао-цзы о внешней непривлекательности истины и, напротив, привлекательности лжи, призывал художника бежать от красивости, избегать желания нравиться и не страшиться истины, как бы ни была она сурова и непривлекательна.
Нельзя забывать, что в китайской эстетике живопись измеряют двумя параметрами: философией и каллиграфией. Это значит, что лицо художника выражают дух и линия. Камни, деревья, водные потоки, цветы, птицы и даже человек даны в типизированном, а не индивидуализированном виде. Леви-Стросу китайская живопись представляется наиболее яркой иллюстрацией единства письменности и живописного языка: "Графические символы, особенно символы китайского письма, обладают эстетическими свойствами независимо от интеллектуальных значении, которые они обязаны передавать".
Основным пороком живописи считалась вульгарность, в которой выделялось несколько уровней: вульгарный дух, вульгарный ритм, вульгарная кисть, вульгарный замысел, вульгарный человек-художник. Бегство от вульгарности - основа творческой жизни дальневосточной эстетики.
Живопись в Китае никогда не была "искусством для искусства", она всегда содержала в себе задачу нравственного совершенствования личности, требуя не только ассоциативного мышления, но и непосредственного восхищения природой и работой мастера.
Китайские теоретики искусства любят повторять: "Картина подобна ее автору, кисть бывает высокой и низкой так же, как моральные качества человека".
Люди могут по-разному относиться к природе. Одни - с высокомерным технократическим снобизмом, разрушая, подобно европейцам, с помощью синхрофазотронных пушек последние ее тайны. Другие - с замиранием сердца, стремясь стать сосной, чтобы понять ее. Одни живут по принципу: "Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник". Другие вешают на дверь серебряный колокольчик, чтобы глубже почувствовать тишину ночи. Какой из этих путей предпочтет человечество?
Как показывает художественная практика конфуцианско-даосистской культуры, искусство способно, воспевая красоту природы, противостоять культу техники и содействовать культу благоговейного отношения к жизни.