Глава cvii. корабельный плотник

Попробуй сядь султаном в окружении Сатурновых лун и возьми для

рассмотрения одного отдельного, абстрактного человека, тебе покажется, что

он - само чудо, само величие, само горе. Но с той же самой точки зрения

взгляни на человечество в массе, и оно покажется тебе по большей части

сборищем ненужных дубликатов, возьмешь ли ты одну эпоху или всю историю в

целом. Однако при всем ничтожестве этого человека, отнюдь не служившего

образцом возвышенной гуманистической абстракции, плотник на "Пекоде" не был

дубликатом, и потому теперь он собственной персоной появляется на сцене.

Подобно большинству корабельных плотников и в особенности тем из них,

что ходят на китобойцах, он был до определенной, весьма приблизительной, но

достаточной степени знаком с различными ремеслами и профессиями,

родственными его собственной, ибо плотницкое дело - это как бы древний

разветвленный ствол, от которого отходят все многочисленные искусства, так

или иначе использующие дерево в виде исходного материала. Но сверх всего

того, о чем в применении к нему говорится в выше приводимом обобщенном

замечании, у плотника с "Пекода" имелись особые таланты: он был совершенно

незаменим, когда возникала вдруг срочная надобность в каком-нибудь хитром

механическом приспособлении, столь часто встречающаяся на большом корабле за

четырехгодичное плавание по дальним и диким морям. Ибо не говоря уже об его

исправности при исполнении своих непосредственных обязанностей - если, к

примеру, нужно починить разбитый вельбот или треснувшую рею, выправить

лопасть у весла, врезать новый иллюминатор, вбить клин в бортовую обшивку

или еще там что-нибудь по его части - он был к тому же большой мастер и в

иных, самых разнообразных делах, нужда ли в чем объявится, или просто

взбредет кому-нибудь в голову пустая затея.

Единственными величественными подмостками, где он разыгрывал все свои

многоразличные роли, был его верстак - длинный и громоздкий грубо

сколоченный стол, снабженный несколькими тисками разных размеров, и

железными, и деревянными. И за исключением тех дней, когда у бортов бывали

пришвартованы киты, этот верстак стоял поперек палубы, накрепко

принайтованный к задней стенке салотопки.

Если какой-нибудь нагель оказался слишком толстым и не входит в гнездо

- плотник зажмет его в одни из своих безотказных тисков и тут же кругом

обточит. Поймают на палубе залетную береговую птицу с незнакомым оперением -

плотник берет тонко распиленные прутья из китового уса и ободья из

кашалотовой кости и мастерит для нее островерхую, точно пагода, клетку.

Растянет ли жилы на руке гребец - плотник состряпает ему болеутоляющее

притирание. Захотелось Стаббу, чтобы у него на веслах были ярко-красные

звезды - и плотник, зажимая весло за веслом в своих больших деревянных

тисках, малюет для него красками аккуратное созвездие. Взбредет на ум

какому-нибудь матросу навесить на себя серьги из акульих позвонков - и

плотник пробуравит ему уши. У другого зуб разболится - плотник вытащит свои

клещи и хлопнет по верстаку ладонью: садись, мол, сюда; но бедняга корчится

от боли и мешает довести операцию до конца; тогда, повернув рукоятку больших

деревянных тисков, плотник велит ему зажать в них нижнюю челюсть, если он

хочет, чтобы зуб все-таки был вырван.

Словом, плотник был на все готов и ко всему относился равнодушно, без

страха и без поклонения. Ему что зубы человека, что кости кашалота; что

головы, что чурбаны; а самих людей он лестно приравнивал к шпилям. Казалось

бы, при столь широком поле деятельности и столь многочисленных талантах, при

такой находчивости и сноровке он должен был бы отличаться и чрезвычайной

живостью ума. Но это было не так. Ничто так не выделяло этого человека, как

его очевидная, обезличивающая тупость; я говорю - обезличивающая, потому что

она так незаметно сливалась с окружающей бесконечностью, что казалась

неотделимой частью всеобъемлющей безмятежной тупости этого видимого мира,

который хоть и пребывает в беспрерывном движении всевозможных видов, тем не

менее сохраняет вечный покой и знать вас не желает, даже если вы роете

фундаменты для божьих соборов. Однако у плотника сквозь эту полугрозную

тупость, связанную, как можно было видеть, со вселенским бездушием,

прорывалось по временам какое-то древнее, допотопное веселье, на костыле и с

одышкой, кое-где расцвеченное проблесками дряхлого остроумия, какое

помогало, наверное, коротать часы ночной вахты еще на седобородом баке Ноева

ковчега. Был ли наш старый плотник всю свою долгую жизнь бродягой, который

за бесконечные плавания взад и вперед не только не оброс мхом, а наоборот,

пообтер со своих бортов все, что прежде на них успело налипнуть? Он был

голой отвлеченностью, неделимым единством, цельным и неподкупным, как

новорожденный младенец; он жил, не уделяя внимания ни тому, ни этому свету.

Его удивительная цельность характера доходила до бессмыслия; ведь своими

многочисленными ремеслами он занимался не по велению разума или инстинкта,

не потому, что так был обучен, и не в силу взаимодействия всех этих трех

причин, равноценных или неравноценных, для него это был просто какой-то

бесцельный, слепой, самопроизвольный процесс. Он был только манипулятором;

мозги его, если они вообще у него когда-нибудь были, давно уже, должно быть,

перелились к нему в пальцы. Он похож был на одно из тех не размышляющих, но

весьма полезных шеффилдских изобретений, multum in parvo(1), которые с виду

кажутся просто складными карманными ножами слегка увеличенных размеров,

однако содержат в себе не только лезвия разнообразной величины, но также

штопоры, отвертки, щипчики, шила, перья, линейки, пилки для ногтей, сверла и

буравчики. Так что захоти хозяева нашего плотника воспользоваться им как

отверткой, им нужно только открыть в нем соответствующее отделение, и

отвертка к их услугам; а если им понадобятся щипчики, они возьмут его за

ноги, и готово.

И все же, как замечалось выше, этот инструмент на все руки, этот

складной плотник не был ни машиной, ни автоматом. Если души в обычном смысле

этого слова он и не имел, в нем все же было нечто почти неуловимое, что на

свой лад справляло ее обязанности. Что это было: ртутная эссенция или

несколько капель раствора нюхательной соли - неизвестно. Но так или иначе

это нечто сидело в нем вот уже шесть десятков лет, если не больше. Именно

оно, это непостижимое, хитрое жизненное начало, заставляло его круглый день

бормотать себе что-то под нос; однако то было невнятное бормотание

бездумного колеса; можно уподобить также тело его сторожевой будке, а этого

одинокого оратора внутри - часовому, который, чтобы не уснуть, все время

разговаривает сам с собой.

-----------------------

(1) Многое в малом (лат ).

Глава CVIII. АХАВ И ПЛОТНИК

Палуба - первая ночная вахта

(Плотник стоит у верстака и при свете двух фонарей сосредоточенно

опиливает костяную ногу, которая накрепко зажата в тисках. Вокруг валяются

куски китовой кости, обрывки ремней, прокладки, винты и всевозможные

инструменты. Спереди, где у горна работает кузнец, видны отсветы красного

пламени.)

- Черт бы драл этот напильник и черт бы драл эту кость! Этому надо быть

твердым, так поди ты - он мягкий, а ей положено быть мягкой, так она -

твердая. Этак вот всегда достается нам, кто пилит старые челюсти и берцовые

кости. Попробуем-ка другую. Ага, вот это уже лучше (чихает). Ф-фу, эта

костная пыль (чихает)... да она (чихает)... ей-богу, она (чихает)... да она

мне, черт подери, говорить не дает! Вот что получается, когда работаешь по

мертвому материалу. Если спилить живое дерево, то пыли не будет; если

оттяпать живую кость, тоже (чихает). Эй ты, старый коптильник, дело за

тобой, подавай сюда наконечник и скобу с винтом. У меня уже для них все

готово. Хорошо еще (чихает), что не надо делать коленный сустав, а то бы,

наверно, пришлось поломать голову; нужна одна только берцовая кость, это

дело простое, что твоя тычина для хмеля; мне вот только хотелось бы дать

хорошую полировку. Эх, времени бы мне, времени побольше, я б ему такую ногу

смастерил (чихает), что впору самой модной леди. А всякие замшевые ноги да

икры, что выставляют в витринах, эти и вовсе не пошли б ни в какое

сравнение. Они воду впитывают, вот что, и уж ясное дело, в них бывают

ревматические боли, так что приходится их лечить (чихает) всякими ваннами и

притираниями, в точности как живые ноги. Вот так; а теперь, прежде чем

отпиливать, я должен пригласить его старое могольское величество и

прикинуть, подходящая ли это длина; коротковато, наверно, будет. Ага, а вот

и его шаги; везет нам; вот он идет или, может, это кто другой?

Ахав (подходит).

(В последующей сцене плотник продолжает время от времени чихать).

- Ну как, творец человеков?

- В самый раз, сэр. Если капитан позволит, я только отмечу длину.

Сейчас сниму мерку, сэр.

- Мерку для ноги, а? Ну что ж. Это уже не в первый раз. Принимайся за

дело! Вот так, отметь место пальцем. Солидные это у тебя тиски, плотник;

ну-ка, дай я попробую, как они держат. Да, захватывают прочно.

- Э, сэр, поосторожнее: они кость ломают!

- Не бойся, мне нравится прочная хватка. Приятно почувствовать в этом

скользком мире крепкое пожатие. А чем это там занимается Прометей? - кузнец,

я хочу сказать, - что он там делает?

- Скобу кует, надо полагать, сэр.

- Верно. Это и есть сотрудничество. Он поставляет тебе мускулы. До чего

же яркий красный огонь он там развел!

- А как же, сэр. Для такой тонкой работы ему понадобится белое каление.

- Гм-гм. Наверное так. Мне думается теперь, что недаром старый грек

Прометей, который, говорят, мастерил человеков, был кузнецом и вдыхал в них

огонь; ибо что создано в огне, огню же по праву и принадлежит; тут поневоле

поверишь в существование ада. Как взлетает копоть! Это, должно быть,

остатки, из которых грек наделал африканцев. Плотник, когда он покончит со

скобой, вели ему выковать пару стальных ключиц и лопаток; есть у нас на

палубе коробейник с непосильной ношей на плечах.

- Как, сэр?

- Помолчи; покуда Прометей не кончил работы, я закажу ему целого

человека по своим чертежам. Imprimis(1), рост пятьдесят футов от пяток до

макушки; потом грудь по образцу Темзинского туннеля; ноги чтобы врастали в

землю, как корни, чтобы стоял, не сходил с места, потом руки в три фута

толщиной у запястий; сердца не надо вовсе; лоб медный и примерно с четверть

акра отличных мозгов; и потом, постой-ка, стану ли я заказывать ему глаза,

чтобы он глядел наружу? Нет, но на макушке у него будет особое окно, чтобы

освещать все, что внутри. Вот так; получай заказ и уходи.

- (В сторону). Интересно, о чем это он говорит, и кому он все это

говорит, хотелось бы мне знать? Уходить мне или оставаться?

- Никудышная это архитектура - слепой купол; вот, к примеру, хотя бы

этот. Нет, нет, мне нужно, чтобы был фонарь.

- Ага, вот оно что, оказывается! Пожалуйста, сэр, здесь их два, а с

меня и одного довольно будет.

- Зачем ты суешь мне в лицо этого уловителя воров, человек? Свет в лицо

- это еще хуже, чем пистолет в висок.

- Я думал, сэр, что вы обращались к плотнику.

- К плотнику? Мне казалось... но нет, чистая у тебя,

--------------------

(1) Во-первых (лат.).

плотник, профессия и, я бы сказал, в высшей степени джентльменская; или

ты предпочел бы иметь дело с глиной?

- Как, сэр? С глиной, вы говорите? Глина - это грязь, сэр; мы оставим

ее землекопам.

- Да ты богохульник! Чего ты все чихаешь!

- Кости довольно пыльные, сэр.

- Что же, учти это, и когда умрешь, не хорони себя под носом у живых.

- Сэр? а! да, да! разумеется; конечно, о господи!

- Послушай-ка, плотник; ведь ты, конечно, считаешь себя настоящим

мастером своего дела, верно? Скажи же мне, так ли уж в пользу твоего

мастерства будет это, если я, опираясь на вот эту ногу, которую ты сейчас

делаешь, буду ощущать тем не менее, кроме нее, на ее же месте другую ногу;

мою старую ногу, плотник, которую я потерял; ту, из плоти и крови? Неужели

ты не можешь изгнать ветхого Адама?

- В самом деле, сэр. Теперь я начинаю кое-что понимать. Да, я слышал,

сэр, об этом удивительном деле; говорят, что человек, потерявший мачту,

никогда до конца не перестает чувствовать свой прежний рангоут, нет-нет да и

кольнет его будто что-нибудь. Могу ли я нижайше спросить вас, так ли это,

сэр?

- Именно так, человек. Вот, поставь свою живую ногу сюда, где некогда

была моя; теперь для глаза здесь только одна нога; но для глаз души их здесь

две. Там, где ты ощущаешь биение жизни; там, как раз в тех же самых местах,

ощущаю его и я. Загадка, а?

- Неразрешимая, по моему нижайшему мнению, сэр.

- Так слушай же. Откуда ты знаешь, что как раз там, где ты сейчас

стоишь, не стоит, невидимо для тебя и не сливаясь с тобою, еще что-то,

цельное, живое, мыслящее, стоит, вопреки тебе самому? Неужели в часы полного

одиночества ты не опасаешься, что тебя подслушивают? Помолчи, не отвечай

мне! И если я все еще чувствую боль в моей раздробленной ноге, когда она

давно уже распалась на элементы, почему бы тогда и тебе, плотник, даже без

тела не чувствовать вечных мук ада? А?

- Боже милостивый! В самом деле, сэр, если уж на то пошло, так, видно,

я должен еще раз все подсчитать; сдается мне, сэр, там оставалось кое-что в

уме, а я, складывая, упустил это из виду.

- Эй, послушай, не твое дело рассуждать. Когда ты думаешь закончить эту

ногу?

- Через час, наверное, сэр.

- Ну, так навались как следует, а потом принесешь мне. (Уходя.) О

жизнь! Вот стою я, горд, как греческий бог, но я в долгу у этого болвана за

кусок кости, на которой я стою. Будь проклята эта всечеловеческая взаимная

задолженность, которая не желает отказаться от гроссбухов и счетов. Я хотел

бы быть свободным, как ветер; и вот имя мое значится в долговых книгах всего

мира. Я богат, я мог бы потягаться с владетельнейшим из преторианцев на

распродаже Римской империи (и значит, всего света); но я в долгу за самую

плоть моего языка, каким я сейчас выхваляюсь. Клянусь небесами! Я возьму

тигель и расплавлю в нем себя самого, покуда не останется один, последний

позвонок. Так-то.

Плотник (снова принимаясь за работу).

- Ну-ну! Стабб, он знает его лучше всех нас, и Стабб всегда говорит,

что он чудной; одно только это словечко - чудной; и ничего больше; чудной

он, говорит Стабб; чудной, чудной, чудной; так все время и вдалбливает

мистеру Старбеку - чудной, сэр, чудной, чудной, уж больно чудной. А тут еще

эта нога его! Ведь как подумаю, это же с нею делит он свое ложе! Кусок

китовой кости вместо жены! Вот она, его нога; он будет стоять на ней. Что он

там такое говорил насчет одной ноги в трех местах и о трех местах все в

одном аду? Как это у него получилось? Ох! Понятно, что он глядел на меня с

таким презрением. Я и сам, говорят, иной раз умею хитро поразмыслить, да

только это так, разве что к случаю. Да и потом, куда мне на моих старых

кургузых лапах тянуться вброд по глубоким местам вслед за долговязыми

капитанами; как вода потреплет по подбородку, так сразу и завопишь -

спасите! тону! Другое дело капитаны - у них ноги как у цапли! Длинные и

тонкие, любо-дорого смотреть! Обычно людям хватает по паре ног на всю жизнь,

это, верно, оттого, что они их берегут, как старые сердобольные леди берегут

своих кругленьких старых лошадок. Но вот Ахав, он гонит, не жалеет. Одну

ногу загнал насмерть, другая на всю жизнь засекается, а теперь он снашивает

костяные ноги, сажень за саженью. Эй ты, коптильник! подсоби-ка мне с этими

винтами и давай покончим с ней, прежде чем вестник воскрешения придет со

своей трубой за всеми ногами, настоящими и искусственными, как с пивоварни

ходят собирают старые пивные бочки, чтобы снова их наполнить. Ну и нога же

получилась! Совершенно как настоящая, я так ее ловко обточил; завтра он

будет стоять на ней и брать высоту секстантом. Эге! Да я чуть было не забыл

про овальную полированную площадочку, где он пишет свои выкладки. То-то, а

ну, скорее долото, напильник и шкурку!