Глава xcviii. разливка и приборка

Мы уже рассказывали о том, как дозорные на мачтах замечают великого

левиафана; как гонятся за ним по водным пашням и забивают его в бездонной

лощине; как затем его швартуют у борта и обезглавливают и как (на том же

основании, на каком в былые времена заплечных дел мастеру доставалась одежда

казненного) его длиннополый с прокладками сюртук становится собственностью

его палача; как по прошествии должного времени его подвергают кипячению в

котлах и как, подобно Седраху, Мисаху и Авденаго, его спермацет, масло и

кость выходят из пламени невредимы; теперь остается заключить последнюю

главу этой части описаний пересказом, я бы сказал - воспеванием, -

романтической процедуры разливки его масла по бочкам и спуска их в трюм,

очутившись в котором, левиафан снова возвращается в свои родные глубины,

скользя, как и прежде, под водой; но увы! чтобы уж никогда не подняться на

поверхность и никогда уж больше не пускать фонтанов.

Масло, еще теплое, разливают, точно горячий пунш, по шестибаррелевым

бочкам; и пока полуночное море подбрасывает корабль на волнах и швыряет из

стороны в сторону, огромные бочки одна за другой устанавливаются днищем к

днищу, иногда вдруг срываясь и грозно, точно оползни, перекатываясь по

осклизлой палубе, покуда их наконец не остановят матросы; и повсюду

раздается "стук, стук, стук!" - это бьют десятки молотков, потому что каждый

матрос теперь ех officio(1) превращается в бочара.

Наконец последняя пинта перелита в бочку, масло остужено, и тогда

распечатываются большие люки, настежь распахнуто нутро корабля, и бочки

уходят вниз, чтобы обрести покой среди волн морских.

Дело сделано, крышки люков водворяются на место и герметически

задраиваются; трюмы теперь - словно замурованное подполье.

Это, думается, один из самых значительных моментов в жизни китобойца.

Сегодня палубы еще струятся кровью и жиром; на священном возвышении шканцев

грудой навалены куски распиленной китовой головы; вокруг, точно во дворе

пивоварни, валяются большие ржавые бочки; от дыма салотопок все поручни

покрыты копотью и сажей; матросы ходят с ног до головы пропитанные маслом; и

весь корабль уж кажется не корабль, а сам великий левиафан; и повсюду стоит

оглушительный грохот.

---------------------

(1) По долгу службы (лат )

Но проходит день-другой, вы осматриваетесь вокруг, вы прислушиваетесь -

корабль как будто бы тот же самый, но не будь перед вами вельботов и

салотопки, вы бы поклялись, что стоите на палубе тихого купеческого судна,

на котором капитан - дотошный чистоплюй. Необработанный спермацет обладает

редким очистительным свойством. Вот почему на китобойце палубы никогда не

бывают такими белыми, как после "масляного дела", как у нас говорят. Кроме

того, из золы, собираемой после сжигания всяких остатков, без труда

приготовляется очень крепкий щелок, и если где-нибудь к корабельному боку

пристала слизь от китового бока, ее быстро удаляют при помощи этого щелока.

А по фальшбортам матросы старательно проходятся мокрыми тряпками, возвращая

им их первоначальную чистоту. Копоть с нижних снастей счищают. Всевозможные

орудия и инструменты, бывшие в ходу, также подвергают чистке и убирают с

глаз долой. Большая крышка, тщательно вымытая, снова водворяется над

салотопкой, скрывая из виду оба котла; все бочки спрятаны, тросы свернуты в

бухты и убраны; а когда в результате совместных и одновременных усилий всей

команды ответственное это дело подходит к концу, люди принимаются за

омовение собственных тел; переодеваются с ног до головы во все свежее и

наконец выходят на белоснежную палубу, сверкая чистотой, точно женихи,

повыскакивавшие прямо из элегантной Голландии.

Легкими шагами расхаживают они по двое и по трое вдоль по палубе и

весело беседуют о гостиных, диванах, коврах и тонких батистах - не покрыть

ли палубу коврами или, может, подвесить к снастям портьеры; да и. не худо

бы, мол, было бы устраивать чаепития при лунном свете на веранде бака.

Всякое упоминание о ворвани, костях и сале в присутствии этих раздушенных

моряков было бы по меньшей мере наглостью. Они и знать ничего не знают об

этих вещах, на которые вы пытаетесь издалека навести разговор. Ступайте; и

подать сюда салфетки!

Но поглядите: там, в вышине, на верхушках всех трех мачт, стоят трое

дозорных и пристально высматривают вдали китов, которые, если их поймают,

непременно опять запачкают старинную дубовую мебель и хоть где-нибудь

оставят после себя сальное пятнышко. Именно так; и до чего же часто

случается, что после тяжелейших трудов, тянувшихся без перерыва добрых

девяносто шесть часов, когда, не зная ни дня ни ночи, прямо из вельбота, где

они с утра до вечера гребли, надсаживаясь до боли в запястьях, китобои

ступают на палубу, чтобы таскать огромные цепи и ворочать тяжелую лебедку, и

рубить, и резать, да притом еще заживо поджариваться и печься, обливаясь

потом, в двойном огне - тропического солнца и тропической салотопки; затем,

едва только успеют они вымыть судно и снова навести повсюду безупречную

чистоту, - как часто случается, что бедняги, застегивая воротник чистой

рубахи, снова слышат извечный клич: "Фонтан на горизонте!" - и вот уже они

снова плывут, чтобы сразиться с китом, и все начинается сначала. Но, друзья

мои, ведь это - человекоубийство! Да; однако такова жизнь. Ибо едва только

мы, смертные, после тяжких трудов извлечем из огромной туши этого мира

толику драгоценного спермацета, содержащегося в ней, а потом с утомительным

тщанием очистим себя от ее скверны и научимся жить здесь в чистых скиниях

души; едва только управимся мы с этим, как вдруг - Фонтан на горизонте! -

дух наш струей взмывается ввысь, и мы снова плывем, чтобы сразиться с иным

миром, и вся древняя рутина молодой жизни начинается сначала.

О метампсихоза! О Пифагор, скончавшийся в солнечной Греции две тысячи

лет тому назад; в прошлом рейсе я плыл вместе с тобой вдоль перуанского

побережья - и я, как дурак, учил тебя, зеленого юнца и простофилю, как

сплеснивать концы!

Глава ХСIХ. ДУБЛОН

Где-то раньше уже говорилось о том, что у Ахава была привычка

расхаживать взад и вперед по шканцам, делая повороты у нактоуза и у

грот-мачты; но среди многочисленных прочих подробностей, требовавших

изложения, не было упомянуто, что иногда во время таких прогулок, если

мрачные раздумья охватывали его с особенной силой, он имел обыкновение

делать по пути остановки в обоих этих крайних пунктах своего маршрута и

стоять, и там и тут пристально разглядывая один определенный предмет перед

собой. Когда он задерживался у нактоуза, этим предметом была заостренная

стрелка компаса, на которую он направлял свой взгляд, и взгляд его разил,

точно копье, острием своего пылкого стремления; когда же, возобновив

прогулку, он доходил до грот-мачты и останавливался перед нею, все тот же

его разящий взор, как прикованный, застывал на прибитой к дереву золотой

монете, и вид его выражал все ту же твердую решимость, быть может, только с

примесью исступленного, страстного желания и даже какой-то надежды.

Но однажды поутру, остановившись на пути перед дублоном, он задержал

взгляд на изображениях и надписях, запечатленных на нем, точно попытался на

этот раз впервые связать их тайный смысл со своей бредовой, навязчивой

мыслью. Ведь какой-то смысл таится во всех вещах, иначе все эти вещи мало

чего стоят, и сам наш круглый мир - ничего не значащий круглый нуль и годен

лишь на то, чтобы отправлять его на продажу возами, как холмы под Бостоном,

и гатить им трясину где-нибудь на Млечном Пути.

Этот дублон был чистейшего самородного золота, вырытого из самого

сердца прекрасных холмов, по которым на запад и на восток стекает в

золотоносных песках не один Пактол. И хоть теперь он был прибит среди

ржавчины железных болтов и патины медных костылей, все же и здесь,

неприкасаемый, недоступный всему нечистому, он сохранял свой экваториальный

блеск. И несмотря на то, что его окружали здесь люди, для которых не

существовало ничего святого, и не ведающие страха божьего матросы то и дело

проходили мимо него; несмотря на то, что долгими, как жизнь, ночами его

одевала густая тьма, чей покров скрыл бы от мира любую воровскую вылазку,

все же каждый новый рассвет заставал дублон на том самом месте, где закат

оставил его накануне. Ибо этот дублон был особенный, он предназначался иной,

устрашающей цели; и самые беспутные на свой, матросский, манер моряки все до

одного видели и почитали в нем талисман Белого Кита. Иной раз в унылые часы

ночной вахты они вели между собой о нем разговоры, гадая, кому он достанется

и доживет ли его новый владелец до того дня, когда он смог бы его истратить.

Эти величественные золотые монеты Южной Америки похожи на медали Солнца

или на круглые значки, выбитые в память о красотах тропиков. Здесь и пальмы,

и козы-альпага, и вулканы; солнечные диски и звезды; круги небесной сферы и

роги изобилия, и пышные знамена - все в больших количествах и в крайнем

роскошестве; кажется, само драгоценное золото становится еще дороже и

сверкает еще ослепительнее, оттого что прошло через их изысканные,

по-испански поэтические монетные дворы.

Дублон "Пекода" был как раз одним из ярких образчиков такого рода

изделий. По его круглому краю шли буквы: REPUBLICA DEL ECUADOR, QUITO. Итак,

родина этой монеты помещалась в самом центре мира, под великим экватором, и

названа его именем; ее отлили где-то в Андах, в стране вечного неувядающего

лета. В обрамлении этой надписи можно было видеть какое-то подобие трех

горных вершин; из одной било пламя, на другой высилась башня, с третьей

кричал петух, и сверху их аркой охватывали знаки зодиака с их обычными

кабалистическими изображениями. А Солнце - ключевой камень - как раз

вступало в точку равноденствия под Весами.

Перед этой экваториальной монетой стоял теперь Ахав, и здесь не

избегнувший посторонних взоров.

- Есть что-то неизменно эгоистическое в горных вершинах, и в башнях, и

во всех прочих великих и возвышенных предметах; стоит взглянуть на эти три

пика, преисполненные люциферовой гордости. Крепкая башня - это Ахав; вулкан

- это Ахав; отважная, неустрашимая, победоносная птица - это тоже Ахав; во

всем Ахав; и сам этот круглый кусок золота - лишь образ иного, еще более

круглого шара, который, подобно волшебному зеркалу, каждому, кто в него

поглядится, показывает его собственную загадочную суть. Велики труды - жалки

плоды для того, кто требует, чтобы мир разгадал ее; мир не может разгадать

самого себя. Сдается мне сейчас, что у этого чеканного солнца какой-то

багровый лик; но что это? конечно! оно входит под знак бурь - под знак

равноденствия! а ведь всего только шесть месяцев назад оно выкатилось из

прошлого равноденствия под Овном. От бури к буре! Ну что ж, будь так.

Рожденный в муках, человек должен жить в терзаниях и умереть в болезни. Ну

что ж, будь так! Мы еще потягаемся с тобой, беда. Пусть будет так, пусть

будет так.

- Пальчики феи не оставили бы отпечатков на этом золоте, но когти

дьявола, как видно, провели по нему со вчерашнего вечера свежие царапины, -

пробормотал себе под нос Старбек, перегнувшись через фальшборт. - Старик

словно читает ужасную надпись Валтасара. Я ни разу не присматривался к

монете. Вот он уходит вниз; пойду погляжу. Темная долина между тремя

величественными, к небу устремленными пиками, это похоже на святую троицу в

смутном земном символе. Так в этой долине Смерти бог опоясывает нас, и над

всем нашим мраком по-прежнему сияет солнце Праведности огнем маяка и

надежды. Если мы опускаем глаза, мы видим плесневелую почву темной долины;

но стоит нам поднять голову, и солнце спешит с приветом навстречу нашему

взору. Однако ведь великое солнце не прибьешь на одном месте, и если в

полночь мы вздумаем искать его утешений, напрасно будем мы шарить взором по

небесам! Эта монета говорит со мной мудрым, негромким, правдивым и все же

грустным языком. Я должен оставить ее, чтобы Истина не смогла предательски

поколебать меня.

- Вот пошел старый Могол, - начал Стабб свой монолог у салотопок, - как

он ее разглядывал, а? а за ним и Старбек отошел от нее прочь; и лица у них у

обоих, скажу я вам, саженей по девять в длину каждое. А все оттого, что они

глядели на кусок золота, который, будь он сейчас у меня, а сам я на

Негритянском Холме или в Корлиерсовой Излучине, я бы лично долго

разглядывать не стал, а просто потратил. Хм! по моему жалкому,

непросвещенному мнению, это довольно странно. Приходилось мне видывать

дублоны и в прежние рейсы, и старинные испанские дублоны, и дублоны Перу, и

дублоны Чили, и дублоны Боливии, и дублоны Попаяна; видал я также немало

золотых моидоров, и пистолей, и джонов, и полуджонов, и четверть джонов. И

что же там такого потрясающего в этом экваториальном дублоне? Клянусь

Голкондой, надо сходить посмотреть! Эге, да здесь и вправду всякие знаки и

чудеса! Вот это, стало быть, и есть то самое, что старик Боудич зовет в

своем "Руководстве" зодиаком и что точно так же именуется в календаре,

который лежит у меня внизу. Схожу-ка я за календарем, ведь если, как

говорят, можно вызвать чертей с помощью Арифметики Даболля, неплохо бы

попытаться вызвать смысл из этих загогулин с помощью Массачусетского

численника. Вот она, эта книга. Теперь посмотрим. Знаки и чудеса; и солнце,

оно всегда среди них. Гм, гм, гм; вот они, голубчики, вот они, живые, все

как один, - Овен, или Баран; Телец, или Бык, а вот - лопни мои глаза! - вот

и сами Близнецы. Хорошо. А солнце, оно перекатывается среди них. Ага, а

здесь на монете оно как раз пересекает порог между двумя из этих двенадцати

гостиных, заключенных в одном кругу. Ну, книга, ты, брат, лежи лучше здесь;

вам, книгам, всегда следует знать свое место. Вы годитесь на то, чтобы

поставлять нам голые слова и факты, но мысли - это уже наше дело. Так что на

этом я покончил с Массачусетским календарем, и с руководством Боудича, и с

Арифметикой Даболля. Знаки и чудеса, а? Жаль, право, если в этих знаках нет

ничего чудесного, а в чудесах ничего значительного! Тут где-то должен быть

ключ к загадке; подождите-ка; тс-с-с, минутку; ей-богу, я его раздобыл! Эй,

послушай, дублон, твой зодиак - это жизнь человека в одной круглой главе; и

я ее сейчас тебе прочту, прямо с листа. А ну, Календарь, иди сюда! Начнем:

вот Овен, или Баран, - распутный пес, он плодит нас на земле; а тут же

Телец, или Бык, уже наготове и спешит пырнуть нас рогами; дальше идут

Близнецы - то есть Порок и Добродетель; мы стремимся достичь Добродетели, но

тут появляется Рак и тянет нас назад, а здесь, как идти от Добродетели,

лежит на дороге рыкающий Лев - он кусает нас в ярости и грубо ударяет лапой

по плечу; мы едва спасаемся от него, и приветствуем Деву! то есть нашу

первую любовь; женимся и считаем, что счастливы навеки, как вдруг перед нами

очутились Весы - счастье взвешено и оказывается недостаточным; мы сильно

грустим об этом и вдруг как подпрыгнем! - это Скорпион ужалил нас сзади;

тогда мы принимаемся залечивать рану, и тут - пью-и! - со всех сторон летят

в нас стрелы; это Стрелец забавляется на досуге. Приходится вытаскивать

вонзенные стрелы, как вдруг - посторонись! - появляется таран Козерог, иначе

Козел; он мчится на нас со всех ног и зашвыривает нас бог знает куда; а там

Водолей обрушивает нам на голову целый потоп, и вот мы уже утонули и спим в

довершение всего вместе с Рыбами под водой. А вот и проповедь, начертанная

высоко в небе, а солнце проходит через нее каждый год, и каждый год из нее

выбирается живым и невредимым. Весело катится оно там наверху через труды и

невзгоды; весело здесь внизу тащится неунывающий Стабб. Никогда не унывай -

вот мое правило. Прощай, дублон! Но постойте, вон идет коротышка Водорез;

нырну-ка я за салотопку и послушаю, что он будет говорить. Ага, вот он

остановился перед монетой; сейчас что-нибудь скажет. Вот, вот, он начинает.

- Ничего я здесь не вижу, кроме золотого кругляшка, и кругляшок этот

должен достаться тому, кто первым заметит одного определенного кита. И чего

они так все на него глазели? Он равен в цене шестнадцати долларам, это

верно; что составляет, если по два цента за сигару, девятьсот шестьдесят

сигар. Я не стану курить вонючую трубку, как Стабб, но сигары я люблю, а

здесь их сразу девятьсот шестьдесят штук; вот почему Фласк идет на марс

высматривать их.

- Не знаю, умно это или глупо; если это в самом деле умно, то выглядит

довольно глуповато; а если в действительности это глупо, то кажется

почему-то все же довольно умным. Но, тс-с! вот идет наш старик с острова

Мэн; он был там, наверное, возницей на похоронных дрогах, до того как

вздумал стать моряком. Он кладет руль на борт возле дублона и обходит

грот-мачту с другой стороны; эге, да там к мачте прибита подкова; но вот

снова подходит к монете; что бы это должно означать? Тс-с! Он что-то

бормочет. Ну и голос у него - что у твоей разбитой кофейной мельницы.

Навострю-ка уши да послушаю.

- Если нам суждено поднять Белого Кита, это должно случиться через

месяц и один день, и солнце будет стоять тогда в каком-то из этих знаков. Я

изучил знаки, и мне понятны такие рисунки; меня обучила этому четыре десятка

лет тому назад одна старая ведьма в Копенгагене. Так в каком же знаке будет

в то время солнце? Оно будет под знаком подковы; ибо вот она, подкова; прямо

напротив золота. А что такое знак подковы? Это лев, рыкающий и пожирающий

лев. Эх, корабль, старый наш корабль, старая моя голова трясется, когда я

думаю о тебе.

- Ну, вот и еще одно толкование все того же текста. Люди все разные, да

мир-то один. Спрячусь снова! сюда идет Квикег, весь в татуировке - сам похож

на все двенадцать знаков зодиака. Что же скажет каннибал? Умереть мне на

этом месте, если он не сравнивает знаки! смотрит на собственное бедро; он,

видно, думает, что солнце у него в бедре, или в икрах, или, может быть, в

кишках, - точно так же рассуждают об астрономии деревенские старухи. А ведь

он, ей-богу, нашел .что-то у себя поблизости от бедра, там у него Стрелец,

надо думать. Нет, не понимает он, что за штука этот дублон; он думает, что

это старая пуговица от королевских штанов. Но скорей назад! сюда идет этот

чертов призрак Федалла; хвост, как обычно, подвернут и спрятан, и в носках

туфель, как обычно, напихана пакля. Ну-ка, что он скажет, с этой своей

дьявольской рожей? О, он только делает знак этому знаку и низко кланяется;

там на монете изображено солнце, а уж он-то солнцепоклонник, можете не

сомневаться. Ого! чем дальше в лес, тем больше дров. Пип идет сюда, бедняга;

лучше бы умер он или я; он внушает мне страх. Он тоже следил за всеми этими

толкователями и за мной в том числе, а теперь, поглядите, и сам

приближается, чтобы рассмотреть монету; какое у него нечеловеческое,

полоумное выражение лица. Но тише!

- Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они

смотрят.

- Господи! это он учит Грамматику Муррея. Упражняет мозги, бедняга! Но

он опять что-то говорит, - тихо!

- Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они

смотрят.

- Да он наизусть ее заучивает, - тс-с-с! вот опять.

- Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они

смотрят.

- Вот поди ж ты, не смешно ли?

- И я, ты, и он; и мы, вы, и они - все летучие мыши; а я - ворона,

особенно когда сижу на верхушке этой сосны. Кар-р! кар! Кар, кар-р! Кар-р!

Кар-р! Разве я не ворона? А где же пугало! Вот оно стоит; две кости

просунуты в старые брюки, и другие две торчат из рукавов старой куртки.

- Интересно, уж не меня ли это он имеет в виду? лестно, а? бедный

мальчишка! ей-богу, тут в пору повеситься. Так что я, пожалуй, лучше оставлю

общество Пипа. Я могу выдержать остальных, потому что у них мозги в порядке;

но этот слишком замысловато помешан, на мой здравый рассудок. Итак, я

покидаю его, пока он что-то там бормочет.

- Вот пуп корабля, вот этот самый дублон, и все они горят нетерпением

отвинтить его. Но попробуйте отвинтите собственный пуп, что тогда будет?

Однако если он тут останется, это тоже очень нехорошо, потому что, если

что-нибудь прибивают к мачте, значит, дело плохо. Ха-ха! старый Ахав! Белый

Кит, он пригвоздит тебя. А это сосна. Мой отец срубил однажды сосну у нас в

округе Толланд и нашел в ней серебряное кольцо, оно вросло в древесину,

обручальное колечко какой-нибудь старой негритянки. И как только оно туда

попало? Так же спросят и в час восстания из мертвых, когда будет выловлена

из воды эта старая мачта, а на ней дублон под шершавой корой ракушек. О

золото! драгоценное золото! скоро спрячет тебя в своей сокровищнице зеленый

скряга! Тс, тс-сс! Ходит бог среди миров, собирает ежевику. Кок! эй, кок!

берись за стряпню! Дженни! Гей, гей, гей, гей, гей, Дженни, Дженни! напеки

нам на ужин блинов!

Глава С. НОГА И РУКА. "ПЕКОД" ИЗ НАНТАКЕТА ВСТРЕЧАЕТСЯ С "СЭМЮЭЛОМ ЭНДЕРБИ" ИЗ ЛОНДОНА

- Эй, на корабле! Не видали ли Белого Кита?

Это кричал Ахав, снова увидев судно под английским флагом, подходившее

с кормы. Старик, подняв рупор к губам, стоял в своем вельботе, подвешенном

на шканцах, так что его костяная нога была отлично видна чужому капитану,

который, небрежно развалясь, сидел на носу в своей лодке. Это был смуглый,

крупный мужчина, добродушный и приятный с виду, лет, вероятно, шестидесяти

или около того, одетый в просторную куртку, которая висела на нем фестонами

синего матросского сукна; один рукав ее был пуст и развевался позади него,

словно расшитый рукав гусарского ментика.

- Не видали ли Белого Кита?

- А это видишь? - раздалось в ответ, и чужой капитан поднял из складок

одежды руку из белой кашалотовой кости, оканчивающуюся деревянным

утолщением, похожим на молоток.

- Людей в мою лодку! - грозно приказал Ахав, расшвыривая весла. -

Приготовиться к спуску!

Не прошло и минуты, как он, не покидая своего маленького суденышка, был

спущен вместе с командой на воду и вскоре подошел к борту незнакомца. Но

здесь ему встретилось непредвиденное затруднение. Охваченный волнением, Ахав

забыл о том, что с тех пор, как он остался без ноги, он ни разу еще не

поднимался на борт другого корабля, кроме своего собственного, да и там для

этой цели имелось особое очень хитрое и удобное приспособление, которое так

сразу на другое судно не переправишь. А взобраться в открытом море из лодки

на борт судна - дело нелегкое для всякого, кроме тех, разве, кто, как

китобои, упражняется в нем чуть не ежечасно; огромные валы то подбрасывают

лодку к самому планширу, то вдруг опускают в глубину, почти до киля. И

потому теперь, лишенный ноги, Ахав стоял под бортом чужого корабля, на

котором не было, понятно, необходимого ему приспособления, и чувствовал себя

снова беспомощным, жалким новичком и неумелой сухопутной крысой, бросая

неуверенные взоры на эту изменчивую высоту, подняться на которую у него едва

ли была хоть какая-то надежда.

Выше уже как будто говорилось, что всякое затруднение, встречавшееся на

его пути, которое проистекало, хотя бы косвенно, из приключившегося с ним

однажды несчастья, неизменно приводило Ахава в бешенство и ярость. А в

данном случае все это еще усугублялось благодаря любезности двух офицеров с

чужого корабля, которые, перегнувшись за поручни возле отвесного ряда

прибитых к бортовой обшивке планок, спускали ему красиво разукрашенный

веревочный трап; им и невдомек было поначалу, что одноногому человеку не под

силу воспользоваться их морскими перилами. Но замешательство продолжалось

лишь одну минуту, потому что капитан чужого корабля, с первого взгляда

разобравшись, в чем дело, громко крикнул: "Понимаю, понимаю! - убрать трап!

Живей, ребята, спустить большие тали!"

Случаю угодно было, чтобы как раз дня за два перед этим они разделывали

китовую тушу, и большие тали еще оставались на мачте, так что огромный гак,

теперь уже вычищенный и высушенный, болтался над палубой. Его быстро

спустили Ахаву, и тот, сразу же разгадав замысел, перекинул свою

единственную ногу через крюк (это было все равно что сидеть на лапах якоря

или в развилке яблони), затем, когда по знаку крюк стали поднимать, он

уселся попрочнее и в то же время стал помогать подтягивать себя, перебирая

руками бегучую снасть талей. Скоро его благополучно перенесли через борт и

аккуратно опустили на шпиль. Протягивая в радушном приветствии свою костяную

руку, подошел чужой капитан, и Ахав, выставив вперед свою костяную ногу и

скрестив ее с его костяной рукой (точно две меч-рыбы, скрестившие свои

клинки), протрубил, словно морж:

- Так, так, дружище! ударим костью о кость! У тебя рука, у меня нога!

Рука, что никогда не дрогнет, и нога, что никогда не побежит. Где видел ты

Белого Кита? и давно ли это было?

- Белый Кит, - проговорил англичанин, вытянув на восток свою костяную

руку и устремив вдоль нее, точно в подзорную трубу, печальный взгляд. - Я

видел его вон там, на экваторе, в прошлый сезон.

- И это он лишил тебя руки? - спросил Ахав, слезая со шпиля и опираясь

при этом на плечо англичанина.

- Да, во всяком случае он послужил тому причиной. А тебя он лишил ноги?

- Расскажи же мне скорей, как это произошло.

- Я в прошлом году в первый раз плавал на экваторе, - начал англичанин,

- и о Белом Ките слыхом не слыхивал. Вот однажды спустили мы вельботы и ушли

в погоню за небольшим китовым стадом голов в пять-шесть; моя шлюпка взяла

одного из них на линь; ну и кит же это был, настоящая цирковая лошадь, он

все кружил и кружил вокруг нас, так что моим ребятам оставалось только

сидеть смирно, расположив для равновесия свои зады по внешнему борту. И

вдруг прямо со дна морского всплывает огромный кит, голова и горб белые, как

молоко, и все в бороздах и морщинах.

- Это он, это он! - воскликнул Ахав, переводя наконец дыхание.

- А по правому борту возле плавника в боку у него торчали гарпуны.

- Да, да! Это мои, мои гарпуны! - вскричал Ахав в страшном волнении. -

Но продолжай!

- Я бы рад, да ты мне не даешь, - добродушно заметил англичанин. - Ну

так вот. Этот древний китовый прадед с белой головой и белым горбом

врывается, подняв столбы пены, прямо в середину нашего стада и начинает в

ярости грызть мой линь.

- Ага, понятно! Хотел перекусить его и освободить твою рыбу. Старый

прием. Я узнаю его!

- Как это получилось, не знаю, - продолжал однорукий капитан, - но

только пока он перекусывал пеньковые волокна, линь запутался за его зубы и

зацепился довольно прочно; но мы-то этого не знали; стали понемногу выбирать

линь и подтягивать вельбот, как вдруг - бац! уткнулись прямо в его горб! а

тот кит, который был на лине, уходит преспокойно, вне себя от счастья. Ну,

раз такое положение и раз перед нами оказался такой превосходный кит - это

был самый большой и прекрасный кит, сэр, какого мне когда-либо приходилось

видеть, - я порешил забить его, хоть он так весь и кипел от ярости. А

поскольку я опасался, а вдруг мой случайно закрепившийся линь распутается

или вырвется у кита из пасти вместе с зубом, за который он зацепился (потому

что у меня в вельботе не гребцы, а сущие дьяволы), опасаясь всего этого,

говорю, я перепрыгнул в лодку моего первого помощника мистера Маунттопа -

вот, рекомендую, капитан: Маунттоп; Маунттоп, - господин капитан; - Так вот,

я перепрыгнул в лодку Маунттопа, которая в этот момент шла борт о борт с

моей, и, схватив первый попавшийся гарпун, влепил его этому древнему

прадедушке. Но господи ты боже мой, сэр! в ту же секунду я совершенно ослеп,

точно летучая мышь, на оба глаза, меня всего залепило и окутало черной

пеной, и только видно было сквозь нее, как китовый хвост навис над нами,

отвесно поднявшись в воздух, словно мраморный обелиск. Тут уж табань не

табань - делу не поможешь, но как раз когда я нащупывал вслепую - это в

самый-то полдень, когда солнце сверкало, словно все брильянты королевской

короны, - когда я нащупывал, говорю, второй гарпун, чтобы швырнуть его за

борт, хвост вдруг обрушивается вниз, точно башня Лимы, и разрезает мой

вельбот надвое, обе половины разбив вдребезги, а затем и сам белый горбун,

пятясь хвостом вперед, проплывает среди этих обломков, раскидав их, как

ничтожные щепки. Мы все попрыгали в воду. Чтобы избежать сокрушительных

ударов его хвоста, я ухватился за рукоятку своего гарпуна, торчавшего у него

в боку, и на мгновение повис на нем, точно рыба-прилипала. Но накатил

высокий вал, меня снесло, а кит, сделав мощный рывок вперед, камнем ушел в

глубину; при этом второй гарпун, волочившийся позади меня на лине, зацепил

меня вот здесь (он шлепнул себя ладонью чуть пониже плеча); да, да, вот в

этом самом месте, где я показываю, и уволок меня, как мне представлялось,

прямо в преисподнюю; но тут вдруг, хвала господу, лезвие прорезало кожу,

прошлось у меня вдоль кости до самого запястья и вышло наружу; и я всплыл на

поверхность; ну, а остальное вам расскажет вот этот джентльмен (кстати,

капитан: доктор Кляп, судовой врач; Кляп, дружище: господин капитан). Давай,

Кляп, расскажи нам свою порцию.

Служитель Эскулапа, к которому теперь обращались столь панибратским

образом, все это время стоял поблизости. С виду в нем не было ничего, что

говорило бы о его джентльменской должности на судне; у него было до

чрезвычайности круглое, но вполне разумное лицо; одет он был в шерстяную

блузу синего цвета, сильно вылинявшую, которая легко могла сойти за

матросскую рубаху, а брюки у него были заплатанные; до этой минуты он

разделял свое внимание между свайкой, которую держал в одной руке, и

коробочкой пилюль в другой, бросая по временам критический взгляд на

костяные конечности обоих покалеченных капитанов. Но когда капитан

представил его Ахаву, он вежливо поклонился и поспешил исполнить полученное

приказание.

- Рана была ужасная, - начал судовой врач, - и, послушавшись моего

совета, капитан Вопли положил нашего старичка Сэмми...

- "Сэмюэл Эндерби" - это название моего корабля, - прервал его

однорукий капитан, обратившись к Ахаву. - Дальше, дружище.

- ...положил нашего старичка Сэмми на курс норд, чтобы выбраться из

непереносимой жары, стоявшей на экваторе. Но все было тщетно, я сделал что

мог, сидел с ним по ночам, был очень строг с ним в вопросах диеты...

- Ох, страшно строг, - вмешался капитан; и вдруг изменившимся голосом

добавил:- Каждую ночь напивался вместе со мною горячим пуншем чуть не

дослепу, так что уж и сам не видел, куда накладывал повязку. И спать

отправлял меня, совсем упившегося, не раньше трех часов утра. О небо! Это

он-то сидел со мной по ночам и был строг в вопросах диеты! Вот уж

сердобольная сиделка и строгий блюститель диеты, этот доктор Кляп (смейся,

Кляп, сукин сын, смейся! Сам знаешь, что ты порядочный негодяй). Но плети

дальше, дружище, я предпочитаю быть убитым тобою, чем спасенным кем-нибудь

другим.

- Мой капитан, как вы, наверное, заметили, уважаемый сэр, - проговорил

Кляп с невозмутимо благочестивым видом, слегка поклонившись Ахаву, - любит

иногда пошутить; он нередко сочиняет для нас забавные историйки в этом духе.

Но я могу пояснить, между прочим - en passant, как говорят французы, - что

лично я, то есть Джек Кляп - лицо духовного звания (в недавнем прошлом) -

сторонник абсолютной трезвенности, я никогда не пью...

- Воду! - заключил капитан. - Он никогда ее не пьет. У него от нее

припадки делаются; пресная вода вызывает у него водобоязнь. Но продолжай,

расскажи про руку.

- Пожалуй, - спокойно согласился доктор. - Я как раз собирался

рассказать, сэр, когда капитан Вопли перебил меня своими остроумными

воплями, что, несмотря на все мои старания и строгости, рана становилась все

хуже и хуже; правду сказать, сэр, это была самая ужасная, зияющая рана,

какую только можно увидеть в медицинской практике; два фута и несколько

дюймов в длину. Я измерил ее лотлинем. Коротко говоря, в конце концов рука

почернела; я знал, чем это грозит, ну и отнял ее. Но к этой костяной руке я

и пальцем не притронулся; такие вещи, - он махнул в сторону капитана своей

свайкой, - против всех правил. Это капитанская работа, не моя; он сам

приказал судовому плотнику снарядить себе такую и велел наладить на нее вот

этот молоток, чтобы выбивать из людей мозги, надо думать, как он однажды

попробовал вышибить их из меня. На него иногда находят приступы бешеной

ярости. Вы видите это углубление, сэр? - тут он снял шляпу и, откинув назад

волосы, обнажил у себя на черепе большую круглую впадину, ничем, впрочем, не

напоминавшую бывшей раны и не похожую на шрам. - Так вот, наш капитан

расскажет вам, откуда она у меня; он знает.

- Нет, не знаю, - отозвался капитан, - обратитесь лучше к его матушке;

он родился с этим. Ах ты, чертов Кляп, негодяй ты этакий. Ну найдется ли на

свете второй такой Кляп, чтобы заткнуть черту глотку? Ты, сукин сын, Кляп,

скажи, когда будешь подыхать, мы сунем тебя в рассол; нужно сохранить тебя

для грядущих веков, подлец ты этакий.

- А что сталось с Белым Китом? - не выдержал наконец Ахав, нетерпеливо

дожидавшийся финала интермедии, которую разыгрывали два англичанина.

- О! - воскликнул однорукий капитан, -да, да! Он нырнул тогда, и мы

надолго потеряли его из виду; дело в том, что я ведь не знал в то время - я

уже говорил, - что это был за кит, сыгравший со мной такую штуку. И только

потом, когда мы снова спустились к экватору, мы услышали рассказ о Моби Дике

- как его называют некоторые, - и тогда я понял, что это был он.

- Встречал ли ты его потом?

- Дважды.

- Но не мог загарпунить?

- А я и не пытался; хватит с него одной моей руки. Что бы я стал делать

без обеих? Что попало на зуб Моби Дику, то пропало, я так полагаю. Уж он

если схватит, то заглотает.

- Что же, отлично, - вмешался Кляп. - Дайте ему вместо наживки вашу

левую руку, чтобы добыть правую. Известно ли вам, джентльмены, - он отвесил

точно по поклону каждому из капитанов, - известно ли вам, джентльмены, что

пищеварительные органы кита столь непостижимо устроены божественным

провидением, что он не в состоянии переварить полностью даже одну

человеческую руку? Ему-то это известно отлично. То, что вы считаете

кровожадностью Белого Кита, это всего лишь его неловкость. Ведь у него и в

мыслях не бывает проглотить вашу руку или ногу, он делает это, просто чтобы

припугнуть вас. Но иногда с ним случается то же, что произошло как-то с

одним старым цейлонским факиром, моим бывшим пациентом; он делал вид, будто

глотает ножи, но в один прекрасный день действительно уронил себе в желудок

настоящий нож, и он пролежал там целый год, а то и больше; потом я дал ему

рвотного, и нож вышел из него, по кусочкам, понятное дело. Он не в состоянии

был переварить нож и включить его в состав т<