Глава lxxxiii. иона с исторической точки зрения

В предыдущей главе мы упоминали об историческом случае с Ионой и китом.

Следует, между прочим, заметить, что в Нантакете не очень-то верят в этот

случай с Ионой и китом. Однако были вот, например, иные скептически

настроенные греки и римляне, которые, выделяясь среди правоверных язычников

своего времени, в равной мере подвергали сомнению историю о Геркулесе и ките

или о дельфине и Арионе; и все-таки, как бы то ни было, их сомнение в

достоверности упомянутых преданий ни на йоту не уменьшает самую эту

достоверность.

Один старый китолов из Сэг-Харбора выдвигал против этой древнеиудейской

легенды следующее соображение: у него дома было старинное и редкое издание

Библии, украшенное удивительными и весьма ненаучными иллюстрациями, на одной

из которых Ионин кит изображен с двуструйным фонтаном над головой - а эта

особенность присуща только тем разновидностям Левиафана (настоящему киту и

ему подобным), относительно которых у рыбаков есть пословица: "Такой и

копеечной булкой подавится", настолько узкая у них глотка. Правда, на это у

епископа Джебба есть готовый ответ. Вовсе не обязательно, замечает епископ,

считать темницей Ионы китовое брюхо, вполне возможно, что он нашел себе

временное пристанище в одном из закоулков его пасти. И казалось бы,

почтенный епископ вполне прав. Ведь в самом деле, в пасти настоящего кита

легко можно было бы разместить пару карточных столов вместе с игроками. Или

же Иона мог расположиться в дупле гнилого зуба; хотя, с другой стороны, ведь

у настоящего кита зубов-то нет.

Второе соображение, которое высказал Сэг-Харбор (он так под этим

прозвищем и ходил), обосновывая свое неверие, как-то туманно касалось

заточенного тела пророка и желудочных соков кита. Но и это возражение можно

считать опровергнутым, потому что, по мнению одного немецкого экзегетика,

Иона нашел себе приют в теле мертвого кита - подобно тому как французские

солдаты во время русской компании превращали в палатки туши павших лошадей,

забираясь к ним в брюхо. А какие-то европейские комментаторы и вовсе

выяснили, что, будучи выброшен за борт с яффского корабля, Иона тут же был

подобран другим кораблем, у которого на носу была резная скульптура кита и

который, добавлю я, вероятно, так и назывался - "Кит", как в наши дни иные

суда носят названия "Акула", "Чайка" или "Орел". Не было также недостатка в

ученых экзегетиках, полагавших, что кит, упоминаемый в книге Ионы, это всего

лишь спасательный баллон, надутый воздухом мешок, к которому в минуту

смертельной опасности подплыл пророк и тем избег гибели в морской пучине.

Так что бедняга Сэг-Харбор вроде как бы побит по всем статьям. Однако у него

нашлось и еще одно обоснование для своего неверия. Сводилось оно, насколько

я помню, вот к чему: кит проглотил Иону в Средиземном море, а через три дня

изрыгнул его где-то в трех днях пути от Ниневии, города на берегу Тигра, а

город этот от любой точки средиземноморского побережья находится по прямой

гораздо дальше, чем в трех днях пути. Как же это так? Но разве не мог кит

доставить пророка в окрестности Ниневии каким-нибудь иным путем? Мог. Он мог

пронести его кружной дорогой мимо мыса Доброй Надежды. Но не говоря уже о

переходе вдоль по всему Средиземному морю и о другом переходе вверх по

Персидскому заливу и Красному морю, такая версия предполагает путешествие

вокруг всей Африки в течение трех дней, не говоря уже о плавании до Ниневии

вверх по Тигру, слишком мелкому, чтобы по нему мог пройти кит. Кроме того,

допуская, что Иона еще в те давние времена обогнул мыс Доброй Надежды, мы

отнимем честь открытия этого знаменитого места у Бартоломео Диаса, его

прославленного первооткрывателя, и тем самым объявим лживой всю новую

историю.

Но все эти глупые рассуждения старого Сэг-Харбора доказывали только

глупую гордыню его ума - свойства, тем более достойного порицания, что

всей-то его учености было только то, чего он понабрался у солнца и моря. Я

повторяю, все это говорит лишь о его глупой, безбожной гордыне и о его

мерзком, вдохновленном дьяволом бунте против преподобных церковников. Ибо,

как утверждает один португальский католический священник, сама эта идея

путешествия Ионы в Ниневию вокруг мыса Доброй Надежды служит лишь

возвеличению божьего чуда. И так оно и есть. Высокообразованные турки и по

сей день свято веруют в историческую истинность приключившегося с Ионой

события. Еще три столетия тому назад один английский путешественник описывал

(см. "Путешествия" Гарриса) выстроенную в честь Ионы турецкую мечеть, внутри

которой без всякого масла горит денно и нощно чудесная лампа.

Глава LXXXIV. ЗАПУСК

Чтобы карета катилась легче и быстрее, ее оси обычно смазывают жиром;

примерно с такими же целями некоторые китобои подвергают сходной операции

свои вельботы: они смазывают салом днища. И, без сомнения, подобная

процедура, при любых обстоятельствах безвредная, может сослужить весьма

ценную службу; вспомним, что ведь масло и вода - враждебные стихии; что

масло способствует скольжению, а задача в данном случае - заставить вельбот

резво скользить по волнам. Квикег горячо верил в смазывание своего вельбота,

и однажды утром, вскоре после того как скрылось из виду немецкое судно

"Юнгфрау", он принялся за это дело с жаром, превосходящим обычный; он заполз

под днище висящей за бортом лодки и так старательно вмазывал притирание,

словно рассчитывал обеспечить себе урожай волос с лысых лодочных боков.

Казалось, он подчинялся голосу особого предчувствия. И вскоре оно было

оправдано реальными обстоятельствами.

К полудню были замечены киты, но как только судно подошло к ним

поближе, они развернулись и со стремительной поспешностью пустились в

бегство, в беспорядочное бегство, подобно баркам Клеопатры, бегущим от

Акциума.

Но вельботы все-таки продолжали погоню, и впереди шел Стабб. Наконец

Тэштиго с большим трудом удалось влепить один гарпун; но подраненный кит, и

не подумав нырнуть, продолжал с возросшей скоростью свое бегство по

поверхности моря. А при таком непрекращающемся натяжении засевший в теле

кита гарпун рано или поздно обязательно будет выдернут. И потому надо было

либо забить кита острогой, либо смириться с его неизбежной потерей. Но

подтянуть вельбот к киту было невозможно, он, словно вихрь, мчался по

волнам. Что же оставалось делать?

Из всех чудесных изобретений и достижений, из всех проявлений ловкости

рук и всевозможных ухищрений, к каким столь часто прибегает ветеран-китобой,

ничто не может сравниться с тем тонким маневром острогой, который называется

"запуском". Ни шпага, ни рапира со всеми своими выпадами не могут похвастать

ничем подобным. Применяется этот прием только в тех случаях, когда кит,

несмотря на все меры, злостно ударяется в бегство; основное и самое

замечательное в нем - это огромное расстояние, на которое с удивительной

меткостью забрасывается длинная острога из отчаянно раскачивающегося

вельбота, да еще на полном ходу. Вся острога от стального острия до конца

деревянной рукоятки имеет около десяти-двенадцати футов в длину, древко у

него гораздо тоньше, чем у гарпуна, и делается оно из более легкого

материала - сосны. К нему прикрепляется тонкая, но довольно длинная веревка

- перлинь, при помощи которого заброшенная острога снова втягивается в

лодку.

Здесь, прежде чем мы последуем дальше, необходимо заметить, что, хотя

гарпун и можно запустить так же, как острогу, прибегают к этому весьма

редко, а если и прибегают, то чаще всего неудачно, по причине большего веса

и малой длины гарпуна, что при метании оказывается довольно чувствительным

препятствием. Так что, как правило, сначала нужно взять кита на гарпунный

линь, а уж потом можно начинать "запуск".

А теперь взгляните на Стабба; взгляните на этого человека, который,

сохраняя ровное, жизнерадостное хладнокровие при любых опасностях, словно

нарочно создан для того, чтобы отличаться в "запуске". Поглядите на него:

вот он стоит, поднявшись во весь рост на ныряющем носу лодки, которая летит

во весь опор на тросе за китом, мчащимся в космах пены в сорока футах

впереди. Легко приподняв длинную острогу на уровень глаз, чтобы проверить,

достаточно ли она пряма, Стабб, посвистывая, подхватывает последнее кольцо

перлиня и зажимает в кулаке свободный конец. Затем, держа острогу вровень со

своей поясной пряжкой, он начинает прицеливаться в кита, нацелившись,

медленно опускает вниз конец древка, поднимая тем самым острие, так что

теперь это смертоносное оружие стоит стоймя у него на ладони, поблескивая

лезвием в пятнадцатифутовой вышине. Он напоминает вам жонглера,

балансирующего длинным шестом у себя на подбородке. Но вот еще мгновение - и

сверкающая сталь, получив молниеносный неуловимый толчок, взмывает ввысь,

описав над пенным простором роскошную крутую арку, и трепещет, впившись в

живую китовую плоть. И вместо искристой воды кит выпускает в воздух струю

красной крови.

- Ага! вышибло из него втулку! - крикнул Стабб. - У нас сегодня

благословенный праздник Четвертого Июля; пусть все фонтаны бьют вином!

Неплохо бы было, если бы из него лилось старое орлеанское виски, или старый

огайо, или наш бесценный старый мононгахела! Вот тогда бы, друг Тэштиго, я

бы велел тебе подставить кружку под струю и мы бы ее пустили вкруговую! Да

ей-богу, братишки, мы бы с вами наварили отменного пуншу у него в дыхале и

похлебали бы из живой чаши этой живительной влаги!

Снова и снова под такие веселые речи проводится искусный "запуск", и

каждый раз острога послушно возвращается к хозяину, словно борзая на своре.

У кита начинается агония, гарпунный линь провисает, а метатель остроги,

скрестив руки, усаживается на носовую банку и молча следит за тем, как

умирает кит.

Глава LXXXV. ФОНТАН

То обстоятельство, что вот уже шесть тысяч лет - и еще бог знает

сколько миллионов веков до этого - великие киты пускают фонтаны по всем

морям, орошая и поливая подводные сады, точно они не киты, а садовые

опрыскиватели, то обстоятельство, что за последние несколько столетий тысячи

охотников вплотную подходили к этим фонтанам, собственными глазами

разглядывая искристые струи; что все это так, а тем не менее по сей

благословенный момент (в пятнадцать с четвертью минут второго пополудни

шестнадцатого дня декабря месяца в год от рождества Христова 1851)

по-прежнему не выяснено, являются ли эти фонтаны в конечном счете водяными

струями или же в них содержится только один пар, обстоятельство это,

безусловно, достойно особого внимания.

Рассмотрим же этот вопрос вместе с некоторыми интересными

подробностями, сюда же относящимися. Каждому известно, что благодаря особому

устройству жабр весь рыбий род дышит воздухом, растворенным в самой той

стихии, в которой он плавает; так что какая-нибудь треска или сельдь может

сто лет прожить на свете, ни разу не высунув голову из воды. Но кит, в силу

своеобразия своего внутреннего строения снабженный настоящими легкими,

подобными человеческим, может существовать только вдыхая свободный воздух из

атмосферы. А отсюда и необходимость его регулярных визитов в верхний мир. Но

он не имеет ни малейшей возможности вдыхать воздух ртом, поскольку в обычном

положении пасть кашалота погружена по крайней мере на восемь футов в воду,

да к тому же его дыхательное горло вообще не сообщается с пастью. Нет, он

получает воздух только через дыхало, а оно находится у него на самой

макушке.

Если я скажу, что для каждого существа дыхание является совершенно

необходимой жизненной функцией, поскольку при этом из воздуха извлекается

некое вещество, которое, приведенное вслед за тем в соприкосновение с

кровью, передает ей свое живительное свойство, я думаю, что не ошибусь,

хотя, быть может, и злоупотреблю при этом учеными словами. Примем это; но

отсюда следует, что если бы всю кровь человека удавалось провентилировать за

один вдох, после этого можно было бы надолго запечатать себе ноздри и

отложить следующий вдох на продолжительное время. Иначе говоря, после этого

человек мог бы жить не дыша. Сколь бы противоестественным это ни казалось,

но именно так и случается с китом, который по целому часу, а то и больше,

проводит обычно в глубине под водой, не сделав ни единого вдоха и не получив

никаким иным путем ни малейшей частицы воздуха, ибо, как мы помним, жабр у

кита нет. Как же это ему удается? По обе стороны от спинного хребта между

ребрами у него имеется целый критский лабиринт замысловато переплетенных,

похожих на вермишель сосудов, которые, после того как он покинет

поверхность, бывают все до предела раздуты от окисленной крови. Так что он

целый час или даже дольше несет в себе по бездонным глубинам запас жизненной

энергии, подобно тому как верблюд, пересекая бездонные пустыни, несет

изрядный запас воды для питья в своих четырех дополнительных желудках. С

анатомической точки зрения существование этого лабиринта - непреложный факт,

а в том, что основанная на нем теория вполне состоятельна и правильна,

убеждает меня иначе совершенно необъяснимая привычка китов во что бы то ни

стало отрабатывать все свои фонтаны, как говорят китобои. Я имею в виду

следующее. Непотревоженный кашалот, поднявшись на поверхность, остается там

всегда и неизменно один и тот же всегда одинаковый отрезок времени. Скажем,

например, он проводит на поверхности одиннадцать минут и выпускает за этот

срок семьдесят фонтанов, то есть делает семьдесят вдохов и выдохов; и

значит, когда бы он ни поднялся снова, он обязательно сделает те же

семьдесят вдохов и пробудет на поверхности ровно столько же времени, минута

в минуту. Если же вы вспугнете его - не успеет он еще вдохнуть раз-другой -

и он поспешно уйдет в глубину, он обязательно снова всплывет на поверхность,

чтобы восполнить образовавшийся недостаток воздуха. И пока он не сделает все

свои семьдесят вдохов и выдохов, он не уйдет под воду на полный срок.

Заметим, однако, что для разных индивидуумов все эти цифры различны; но для

любого одного индивидуума они одинаковы и неизменны. Так почему бы кит стал

стремиться во что бы то ни стало отработать все свои фонтаны, если бы ему не

нужно было заново наполнить резервуар воздуха прежде окончательного

погружения? И сколь очевидно при этом, что именно необходимость регулярно

показываться на поверхности подвергает кита смертельным опасностям охоты.

Ибо ни крюк, ни сеть не могут изловить левиафана, когда тот плавает в

тысячесаженной дали от солнечного света. Так что победу тебе приносит не

столько твое искусство, о китобой, сколько сама жестокая необходимость.

У человека дыхание совершается непрерывно - один вдох обслуживает лишь

два-три удара сердца; так что какие бы дела и заботы его ни одолевали, спит

ли он или бодрствует, все равно ему приходится дышать, иначе его ждет

неизбежная гибель. А кашалот дышит только одну седьмую срока своей жизни -

лишь воскресенье своей жизненной недели.

Выше уже говорилось, что кит дышит только через дыхало; если теперь в

полном соответствии с истиной прибавить, что выдыхаемый им воздух смешан с

водой, тогда, на мой взгляд, мы получим удовлетворительное объяснение тому

факту, что у кита потеряно обоняние; ведь единственное, что хоть отдаленно

напоминает у кита нос, это именно дыхало; а оно до такой степени забито у

него этими двумя стихиями, что нечего и ожидать в нем чувствительности к

запахам. Но вот что касается самой загадки китового фонтана - состоит ли он

из воды или же из пара, - по этому вопросу полной ясности еще получить не

удалось. Определенно можно утверждать только, что органов обоняния у

кашалота нет. Да и зачем они ему? В море нет ни роз, ни фиалок, ни туалетной

воды.

Далее. Поскольку дыхательное горло соединено у него с каналом дыхала и

поскольку этот длинный канал - наподобие великого канала Эри - имеет целый

ряд шлюзов (открывающихся и закрывающихся), для того чтобы задерживать

поступающий снизу воздух или отключать напирающую сверху воду, - в силу

всего этого голоса у кита нет; если, конечно, не прибегать к оскорбительному

для него предположению, будто, испуская свое странное гудение, он просто

говорит в нос. Но опять же, о чем киту разговаривать? Редко случалось мне

встречать обитателя глубин, у которого было бы что сказать миру, разве

только приходится ему бормотать что-нибудь невнятное, чтобы заработать на

кусок хлеба. Еще слава богу, что этот мир готов так терпеливо слушать!

Дыхательный канал кашалота, предназначенный по преимуществу для

проведения воздуха, расположен горизонтально, он тянется на несколько футов

вдоль головы у самой поверхности, но не посредине, а чуть к одному боку;

удивительный этот канал очень сильно напоминает трубу газопровода, уложенную

по одной стороне городской улицы. Но тут вновь возникает вопрос, является ли

этот газопровод в то же время и водопроводом; иначе говоря, является ли

фонтан кашалота просто паром от его дыхания, или же выдыхаемый воздух

смешивается у него с водою, которую он вбирает через рот и выливает через

дыхало. Установлено, что рот кита косвенным образом сообщается с дыхалом, но

доказать, что эта связь служит для выпускания воды, невозможно. Ведь,

казалось бы, киту больше всего нужно бывает выпускать воду во время

кормления, когда он вбирает ее вместе с пищей. Но пища кашалота находится

глубоко на дне морском и оттуда он даже при всем желании не смог бы пускать

фонтаны. К тому же, если вы внимательно к нему присмотритесь и с часами в

руках проследите за его поведением, вы увидите, что у непотревоженного

кашалота существует твердое соответствие между частотой фонтанирования и

нормальной частотой дыхания.

Но к чему все эти мудрствования и разглагольствования? Выскажись прямо!

Ты видел китовые фонтаны, вот и скажи нам, из чего они состоят; разве ты не

можешь отличить воду от воздуха? - Мой дорогой сэр, в этом мире не так-то

легко разрешаются даже простейшие проблемы. Я всегда считал, что простейшие

проблемы, они и есть самые мудреные. Что же до китового фонтана, то вы

можете выкупаться под ним, как под душем, и все-таки не понять, что именно

он собой представляет.

Центральная струя китового фонтана окутана сверкающей белоснежной

пеленой брызг; вот и попробуй определи, падает ли из-за нее вода, если

всякий раз, как ты приближаешься к киту настолько близко, чтобы виден был

как следует его фонтан, животное приходит в страшное волнение и начинает

биться, так что целые каскады воды взлетают и обрушиваются вокруг него. И

если в такие мгновения вам покажется, что вы и в самом деле различили в

белой струе отдельные капли влаги, откуда вы знаете, что это не

сконденсированный пар его дыхания? а может быть, это капли влаги, проникшие

с поверхности в отверстие дыхала, расположенное на самой китовой макушке?

Ведь даже во время штиля, безмятежно плавая по полуденному морю и вздымая

кверху свой высушенный солнцем горб, словно горб дромадера над песками

пустыни, кашалот неизменно несет у себя на голове небольшую лужицу воды в

дыхале, подобно тому как на скалах, даже в палящий зной, можно найти порой

углубление, до краев заполненное дождевой водой.

Да и неосмотрительно это со стороны охотников слишком уж упорствовать в

своем любопытстве относительно природы китового фонтана. Не стоит им

чересчур близко к нему присматриваться и совать в него нос. К этому фонтану

не подойдешь с кувшином, чтобы, наполнив до краев, унести с собой. Ведь

стоит только наружной, туманной оболочке фонтана слегка коснуться вашей

кожи, что нередко случается во время охоты, и у вас возникает нестерпимое

жжение, вызванное этим едким веществом.

А я знал одного человека, который подобрался к струе фонтана еще ближе,

с научной ли, с иной ли какой целью, не смогу сказать, но только у него со

щеки и с руки от плеча слезла вся кожа. По всему по этому китоловы считают

китовый фонтан ядовитым; они предпочитают обходить его стороной. Мало того,

я слышал и не вижу причин сомневаться, что струя фонтана, угодившая человеку

в глаза, вызывает слепоту. Вот почему, думается мне, самое разумное, что

может сделать исследователь, это оставить подобру-поздорову упомянутую

смертоносную струю.

Однако, даже если доказательства и утверждения не в нашей власти, мы

все-таки можем еще оперировать гипотезами. Так вот, моя гипотеза такова:

китовый фонтан - это один пар. К подобному заключению меня, помимо всего

прочего, привела мысль о величии и достоинстве, присущих кашалоту; я

рассматриваю его не как какое-нибудь там заурядное, мелководное существо,

ведь непреложно установлено, что в отличие от остальных китов он никогда не

встречается на отмелях и у побережий. Он в одно и то же время и возвышен, и

глубок. А я убежден, что из головы каждого, кто возвышен и глубок, будь то

Платон, Пиррон, Дьявол, Юпитер, Данте или еще кто-нибудь в этом роде, всегда

исходит некий полувидимый пар - знак того, что там бродят их глубокомудрые

мысли.

Однажды, занявшись сочинением небольшого трактата о Вечности, я

любопытства ради поставил перед собой зеркало; каково же было мое изумление,

когда я увидел у себя над головой непонятное струение и колебание атмосферы.

А влажность моих волос при глубокомысленных занятиях после шести чашек

горячего чая под тонкой дранковой крышей моей мансарды жарким летним полднем

- все это служит только лишним доказательством в пользу моего предположения.

А как возвеличивает оно наши представления о могучем, туманном

чудовище, гордо плывущем по безмятежному лону тропических вод и несущем над

своей громадной обтекаемой головой балдахин белого пара, порожденного его

непередаваемыми мыслями! да еще пар этот (так нередко бывает) украшен

сиянием радуги, будто это само Небо приложило свою печать к его

размышлениям. Ибо радуги, понимаете ли, они не снисходят в чистый воздух;

они пронизывают своим свечением только пары и туманы. Так сквозь густой

туман моих смутных сомнений то здесь, то там проглядывает в моем сознании

божественное наитие, воспламеняя мглу небесным лучом. И за это я благодарен

богу, ибо у всех бывают сомнения, многие умеют отрицать, но мало кто,

сомневаясь и отрицая, знает еще и наитие. Сомнение во всех истинах земных и

знание по наитию кое-каких истин небесных - такая комбинация не приводит ни

к вере, ни к неверию, но учит человека одинаково уважать и то и другое.

Глава LXXXVI. ХВОСТ

Другие поэты щебечут хвалу кроткому оку антилопы или прекрасному

оперению вечно порхающей птички; не столь возвышенный, я воспеваю хвост.

Если учесть, что хвост самого большого из кашалотов начинается в том

месте, где туловище сужается у него до размеров человеческого тела, то

площадь хвоста только с верхней стороны окажется равной по меньшей мере

пятидесяти квадратным футам. Его плотный круглый ствол раздваивается затем

на широкие, сильные плоские лопасти хвостового плавника, которые постепенно

утончаются до одного дюйма в разрезе. На развилине эти лопасти слегка

находят одна на другую, а затем расходятся друг от друга в стороны, точно

крылья, образуя посредине широкий промежуток. И ни в одном живом существе не

найти вам линий столь совершенной красоты, как в изогнутых внутренних гранях

этих лопастей. У взрослого кита хвост в самом широком месте значительно

превосходит двадцать футов в поперечнике.

Вся эта конечность с первого взгляда представляется тугим сплетением

густо перепутанных сухожилий; но разрубите хвост, и вы обнаружите, что он

состоит из трех отчетливо выраженных слоев: верхнего, среднего и нижнего. В

нижнем и верхнем слоях волокна длинные, горизонтальные, а в среднем слое они

короткие и расположены поперек тех, что снаружи. Эта триединая структура

придает хвосту силы не меньше, чем все остальное. В глазах археолога

описываемый средний слой составит забавную параллель тонкой черепичной

прослойке, чередующейся в древнеримских стенах с камнями и, несомненно,

придающей прочность старинной кладке.

Но словно не довольствуясь этой силищей в жилистом хвосте левиафана,

природа оплела и окутала его туловище замысловатой сетью мускульных волокон

и нитей, которые, проходя по обе стороны подбрюшья, тянутся к лопастям и,

неотторжимо переплетаясь с их тканью, придают им добавочную мощь; так что

вся безмерная сила кита как бы слилась и сосредоточилась у него в хвосте.

Если бы мирозданию предстояло рухнуть - именно этот хвост мог бы стать

орудием его уничтожения.

Но не подумайте, что такая удивительная силища препятствует изящной

гибкости движений; почти детская легкость проглядывает в этом титанизме

мощи. Более того, движения приобретают благодаря ей особую, подавляющую

красоту. Подлинная сила никогда не мешает красоте и гармонии, она сама

нередко порождает их; во всем, что ни есть прекрасного на свете, сила сродни

волшебству. Уберите узлы сухожилий, что выпирают по всему мраморному торсу

Геркулеса, и очарование исчезнет. Когда преданный Эккерман приподнял

простыню, которой был накрыт обнаженный труп Гете, его поразил вид

широчайшей грудной клетки, вздымающейся, словно римская триумфальная арка. А

вспомните ту массивность, какую придает телу Микеланджело, даже когда рисует

бога-отца в облике человека. И сколько божественной любви ни выражал бы

нежный, округлый, гермафродический образ сына на итальянских полотнах, где

полнее всего воплощена его идея, изображения эти, лишенные каких бы то ни

было признаков силы, говорят лишь о той отрицательной, женственной силе

покорности и долготерпения, которая для всякого, на кого она снисходит,

составляет отличительную черту его учения.

Утонченная гибкость органа, о котором я веду здесь речь, столь

замечательна, что, ударяя по воде, для забавы ли, для дела, или же в

приступе ярости, он всегда изгибается с неизменным, удивительным изяществом.

Ручка маленькой феи не превзойдет его грациозностью.

Ему присущи пять основных движений. Первое - когда он действует как

плавник, для того чтобы двигаться вперед; второе - когда он действует как

булава во время боя; третье - при поворотах из стороны в сторону; четвертое

- при вскидывании; пятое - при отвесном вздымании бабочки лопастей.

Первое. Горизонтальный по своему положению хвост левиафана действует

отлично от хвостов других морских тварей. Он никогда не виляет. Виляние - у

человека ли, у рыбы ли - есть признак слабости. Для кита его хвост -

единственное орудие продвижения вперед. Он то скручивается под брюхом, то

вдруг быстро распрямляется, и это придает киту своеобразное молниеносное

движение рывками, с какими плывет чудовище на полной скорости. А боковые

плавники служат ему лишь рулями.

Второе. Интересно отметить, что кашалоты, пуская в ход при сражениях с

себе подобными только лоб и челюсть, в своих столкновениях с человеком по

большей части пользуются в знак величайшего презрения хвостом. Нападая на

вельбот, кит внезапно загибает над ним хвост, который, распрямляясь, и

наносит удар. И если в воздухе ему ничего не помешает, и если он обрушится

на свою цель, то удар такой будет неотразим. Ни ребра человека, ни шпангоуты

вельбота не выдержат его. Единственное спасение - уклониться от удара; а

если он настигнет вас сбоку, скользнув сначала по воде, тогда благодаря

высокой плавучести китобойных вельботов и упругости материалов, из которых

их изготовляют, в худшем случае удается чаще всего отделаться трещиной в

шпангоуте, двумя-тремя вышибленными досками да небольшим колотьем в боку.

Такие подводные боковые удары настолько часты на промысле, что это, можно

сказать, просто детские игрушки. Только скинет кто-нибудь куртку, вот и

заткнута пробоина.

Третье. Я не могу доказать этого, но, на мой взгляд, осязание у кита

сосредоточено в хвосте, ибо ему свойственна такая высокая чувствительность,

с какой может сравниться лишь чувствительность слоновьего хобота. Это

свойство особенно наглядно проявляется при боковом движении хвоста, когда

кит с чисто девическим изяществом медленно и осторожно поводит из стороны в

сторону по поверхности моря колоссальной бабочкой хвостовых лопастей, и если

ему попадется при этом хотя бы ус матросский, то горе тому матросу, с его

усами и со всеми потрохами. А сколько нежности в этом предварительном

прикосновении! Будь у его хвоста хватательная способность, мне бы непременно

припомнился слон Дармонода, который столь часто посещал цветочные базары и,

с нижайшими поклонами поднося дамам бутоньерки, нежно ласкал хоботом их

талии. Да, по многим причинам жаль, что хвост кита лишен хватательной

способности; я вот слышал еще об одном слоне, который, будучи ранен в

сражении, закинул назад хобот и вытащил стрелу.

Четвертое. Подобравшись к киту незаметно по мнимой безмятежности

пустынного морского лона, вы можете застать его, когда он, презрев всю

тяжеловесность своего величия, резвится в океане, словно котенок перед

очагом. Но и в игре его видна сила. Широкие лопасти хвоста то взлетают

высоко в воздух, то обрушиваются на воду, и на мили вокруг раздается

оглушительный гул. Подумать можно, что это стреляют из большой пушки; а если

вы заметите венчик пара над дыхалом на другом конце его туловища, вам

покажется, что это дымит дуло выпалившего орудия.

Пятое. Поскольку у плывущего в обычном положении левиафана хвостовые

лопасти погружены значительно глубже уровня его спины, их поэтому совершенно

не видно с поверхности. Но готовясь нырнуть в глубину, он вздымает отвесно

над водой хвостовой плавник вместе с тридцатью футами туловища, тот трепещет

мгновение в воздухе, а затем стрелой уходит вниз. Не считая божественного

"выпрыгивания" - о котором речь еще впереди, - это, думается мне, одно из

самых величественных зрелищ, какие можно встретить в живой природе.

Гигантский хвост, воздвигнувшись из бездонных глубин, как бы рвется

судорожно ввысь, к небесам. Так во сне случалось мне видеть величавого

Сатану, протягивающего из пламенной пучины преисподней свою огромную

когтистую лапу. Но при созерцании подобных сцен все в конечном счете зависит

от вашего настроения; если вы расположены на дантовский лад, вам будут

мерещиться черти; если на исайевский, тогда архангелы. Стоя однажды утреннюю

вахту на мачте нашего корабля, когда рассвет заливал алыми лучами небо и

воды, я увидел на востоке большое стадо китов; они быстро уходили навстречу

Солнцу и вдруг разом - словно сговорились - взметнули к небу бабочки

хвостов. И мне подумалось, что никогда еще не видел мир столь грандиозной

картины поклонения богам, даже в Персии, этой родине огнепоклонников. И как

Птолемей Филопатор свидетельствовал в пользу африканского слона, так и я

торжественно заявляю, что кит - самое набожное из земных существ. Ведь вот

пишет про древних боевых слонов царь Юба, что они часто приветствовали

наступление утра, в глубочайшем молчании поднявши хоботы к небесам.

Случайное сопоставление между китом и слоном в связи с некоторым

своеобразием хвоста у одного и хобота у другого не должно восприниматься как

попытка приравнять эти противоположные органы друг к другу и, еще менее

того, как попытка приравнять друг к другу животных, которым они принадлежат.

Ибо как величайший из слонов - не более чем маленький терьер в сравнении с

левиафаном, так и хобот его - всего лишь стебелек лилии рядом с левиафановым

хвостом. Самый свирепый удар слоновьего хобота покажется игривым

прикосновением дамского веера в сравнении с оглушительным треском и громом

сокрушительных хвостовых лопастей кашалота, которые не однажды подбрасывали

в воздух один за другим целые вельботы вместе с веслами и гребцами

совершенно так же, как индусский факир бросает вверх мячи(1).

Чем больше думаю я о могучем китовом хвосте, тем горше я сетую на свое

неумение живописать его. Подчас ему свойственны жесты, которых не

постыдилась бы и человеческая рука, хотя значение их и остается

неразгаданным. В большом стаде эти таинственные жесты бывают порой настолько

очевидны, что китоловы, как я слышал, считают их сродни масонским знакам или

символам; они полагают, что таким способом кит вполне сознательно беседует с

внешним миром. Да и телу кита тоже свойственны самые необъяснимые движения,

загадочные даже для наиболее опытных охотников. И как бы я ни расчленял его

тушу, я все равно остаюсь на поверхности; я не знаю его и не узнаю никогда.

Но если я не знаю даже его хвоста, то куда уж мне уразуметь его голову! и,

тем более, как мне понять его лицо, если у него вообще нет лица? Ты увидишь

мою спину и мой хвост, словно говорит он, но лица моего тебе не увидеть. Но

я и в спине-то его толком не могу разобраться; а что бы он там ни намекал

насчет лица, я еще раз повторяю, что лица у него нет.

----------------------------

(1) Хотя всякое сравнение общих габаритов кита и слона будет просто

нелепо, поскольку слона можно так же сопоставить с китом, как моську со

слоном, тем не менее между ними есть некоторые любопытные черты сходства, и

среди них - фонтан. Известно, что слоны нередко набирают воду или песок в

хобот, а затем, подняв его над головой, выпускают в воздух крутую струю. -

Примеч. автора.