Бал под сенью трезубца Нептуна
Кто не рискует, тот, как известно, не пьет шампанского. Эти люди рисковали. И как рисковали! И теперь пьют не только шампанское. И как пьют! Впрочем, в нынешнем возрасте - уже весьма умеренно. Бутылки с национальными (прихваченными из дома) напитками переходили «от нашего стола к вашему столу»: чилийцы посылали нам кактусовую текилу, мы отвечали им пшеничной водкой, французы слали немцам коньяк, получая в ответный дар кальвадос, шотландские виски и американский бренди двигались навстречу друг другу…
За столами сидели вперемешку и бывшие адмиралы, и бывшие матросы, офицеры и унтеры… Каждый из них имел право сказать - «да, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы опять…» Мы не торпедное мясо! Мы были им. Но мы остались людьми и сохранили в себе человеческое достоинство. Потому-то и встречаемся со своими коллегами, независимо от того, под какими флагами они плавали. Каждый из них честно служил своему флоту, следуя одним и тем же принципам: Родина, честь, отвага. Другое дело, что Родина у каждого своя…
Конгресс не принимал никаких меморандумов. Вместо заключительной декларации был дан прощальный бал. Многие гости приехали со своими верными подругами. Под вальсок французского аккордеона кружились куда как немолодые пары. И кружились золотые значки-субмарины на черных лацканах смокингов и клубных пиджаков, как кружились недавно стальные акулы в черных глубинах все той же Атлантики. Взблескивали золотые дельфинчики на брошах дам… Я никогда не видел сразу столько счастливых пар. Они безусловно, были счастливы, ибо все эти женщины - француженки, русские, немки, англичанки, итальянки - сумели дождаться своих суженых из океанских водоворотов, а те сохранили им преданность до седых волос.
Принимавшую сторону возглавлял бывший военно-морской атташе Франции в России, президент ассоциации французских подводников контр-адмирал Жан-Мари Маттей. Он оказался радушным и хлебосольным хозяином, который сумел показать и красоты Бретани, и военно-морскую базу, где подводные лодки укрыты под многометровой толщью бетонных бункеров.
Ежегодные конгрессы подводников - мероприятия негосударственные, неполитические, некоммерческие. А началось все с того, что в далеком 1961 году французские моряки пригласили к себе в Париж бывших немецких подводников, с которыми воевали в годы второй мировой войны. Былые враги не питали друг к другу никакой личной ненависти. Шла война и они обязаны были топить корабли воющих флотов. Но в отсеках стальных рыбин, погибали люди… Вот они-то, те кто уцелел, и стали потом приезжать и в Германию, и во Францию, и в Лондон, чтобы посмотреть на тех, в чьих руках были их жизни.
Точно так же потом стали общаться между собой и национальные союзы подводников-ветеранов. Первый конгресс состоялся в 1963 году во Франции, предпоследний - 35-й - в Англии. Следующий - 37-й - решили провести в морской столице России Санкт-Петербурге.
ПОД СЕНЬЮ СКИПЕТРА НЕПТУНА
В последний год двадцатого века Санкт-Петербург стал столицей подводников мира. Главы делегаций 14 морских держав (а среди них были ветераны подводных флотов США, Великобритании, Франции, Германии, Италии и других стран) торжественно передали Президенту Санкт-Петербургскому Клуба моряков-подводников Герою России контр-адмиралу А.Берзину бронзовую колонку, увенчанную субмариной. Она будет хранится в Питере, словно скипетр подводного царства, до 2001 года. Впервые за сорок лет подобных конгрессов этот горделивый символ утвердился на российском берегу. До сих пор подводники всех стран объединялись то в Париже, то в Лондоне, то в Венеции, то в Гамбурге, но никогда в России, что в общем-то и понятно. Сначала нас разделяли линии фронтов Холодной войны, потом финансовая немощь русских моряков. И только в прошлом году, благодаря бывшему флотскому офицеру, а ныне удачливому предпринимателю Игорю Федорову, десять наших подводников смогли приехать на 36-й Конгресс во французском Бресте.
Трудно представить себе, чтобы, чилийские танкисты или пехотинцы, решив повидаться, скажем, со своими российскими коллегами по оружию, отправились за тридевять земель куда-нибудь в Наро-Фоминск или Тверь. Но именно это сделали чилийские подводники, совершив 18-часовой перелет из Сантъяго в Санкт-Петербург. И американским командирам ракетных атомарин вдруг позарез стало необходимым посидеть за одним столом с командирами некогда советских атомных ракетоносцев, и они тоже перемахнули через океан. А польские подводники во главе с капитаном 1 ранга Эдвардом Кинасом, те и во вовсе, снарядив яхту, отправились на питерскую «ассамблею» через 9-бальный шторм. И даже израильским подводникам понадобилось о чем-то потолковать за чаркой чая с российскими моряками. О чем? Зачем? В чем секрет этого «подводно-дипломатического» феномена? Об этом чуть позже… А пока о двух, воистину, знаковых фигурах питерского Конгресса.
Примиренные смертью
Герой Советского Союза Адмирал Флота Георгий Егоров и бывший лейтенант кригсмарине Алвин Гуллманн воевали на Балтике. Первый, будучи старшим лейтенантом, командовал в годы войны малой подводной лодкой М-90; второй - командовал сверхмалой подводной лодкой «Зеехунд». Оба пребывали тогда почти в одном звании и погружались в глубины одного и того же Балтийского моря. Разве что не выходили друг против друга в атаку («Зеехунд» Гуллманна охотился за английскими кораблями). Но встретились они здесь - на Конгрессе - у большого гранитного камня на лютеранском кладбище Кронштадта. На камне - чугунная доска, извещающая, что в сей земле покоится прах немецких подводников с U-250 и советских противолодочников с морского охотника МО-105. Сначала ударили немцы - с катера, поднятого на воздух торпедой, не спасся никто. Потом ответили балтийцы, накрыв U - 250 глубинными бомбами. С германской субмарины спаслись лишь шесть человек вместе с командиром Вернером Шмидтом. Вскоре немецкую лодку подняли, поставили в кронштадтский док, извлекли из торпедных аппаратов секретные акустические торпеды, а из отсеков трупы, которые и схоронили в дальнем углу чудом уцелевшего лютеранского кладбища. Несколько лет назад по инициативе морского историка Бориса Каржавина был поставлен этот первый в России общий российско-германский памятник бывшим лютым врагам, «примиренным смертью», как гласит выбитая на камне надпись.
- Я тоже командовал немецкой подводной лодкой, - сказал адмирал Егоров Гуллманну. - После войны десять трофейных «немок» вошли в состав нашего флота. Одна из них - Н-26 - и попала под мое начало…
На той субмарине мог бы служить со временем и Гуллманн, но история распорядилась иначе.
Георгий Михайлович Егоров командовал Северным флотом, достиг высшего существующего ныне адмиральского звания, получив бриллиантовую - «маршальскую» - звезду на галстук, в конце 70-ых возглавлял Главный штаб ВМФ СССР. Судьба его невольного «коллеги» Алвина Гуллманна сложилась скромнее: после краха фашистской Германии ему, как бывшему офицеру кригсмарине, запрещалось занимать какие-либо командные должности на флоте и даже повышать свое образование. Алвин нанялся на торговое судно простым матросом. Много раз ходил в страны западной Африки, потом переучился на штурмана и стал в 1953 году капитаном дальнего плавания. Его сухогруз «Зее Вандерер» хорошо знали в портах Конго, Нигерии… По иронии судьбы название теплохода Гуллманна начиналось с того же слова, что и его бывшей подлодки - «Зее…» Из десяти «зеехундов», ушедших в последний апрельский поход сорок пятого в базу вернулся только один - тот, которым командовал 20-летний лейтенант-смертник. Впрочем, тогда он смотрел на свою судьбу не столь мрачно:
- Главное преимущество сверхмалой лодки, - рассказывает Гуллманн, - в сверхбыстром погружении. Мы с механиком ныряли за шесть секунд. Рекорд - четыре. Обычные лодки уходили под воду при самых экстренных действиях каждого члена экипажа за 27-30 секунд. Чаще всего этого было недостаточно, чтобы укрыться на глубине от авиабомбы. Мы же могли подразнить летчиков, поиграть со смертью в кошки-мышки. А что вы хотите? Нам было по двадцать - чуть больше, чуть меньше - лет. Мальчишки, фенрихи…
Бывало так. Видишь, что английский самолет тебя засек и разворачивается, чтобы набрать высоту для атаки. Я не спешу, даю ему возможность слегка удалиться. Как только он становится размером со шмеля - сигарету за борт, соскальзываю в рубочный люк на свое сиденье, задраиваю крышку над головой и ныряем прямо с работающим дизелем. На безопасной глубине стопорим его и переходим на электродвижение…
- С работающим дизелем? А воздух откуда?
- Воздух цилиндры высасывали из самой лодки. Его и так там было не так уж много, но на несколько секунд подводного хода хватало. Конечно, ощущение не из приятных, когда из стальной бутылки выкачивают воздух - болят уши, круги перед глазами. Но на войне, как на войне…
Есть что вспомнить и адмиралу Егорову. Из всех его рассказов в память врезался эпизод, когда подводная лодка Щ-310, на которой мой собеседник служил штурманом, выходила из Кронштадта в одну из самых жестоких бомбежек сорок первого года.
- Картина, которая открывалась нашему взору была жуткой. Всюду пожары - в Кронштадте, Ораниенбауме, Петергофе, Стрельне… Полыхало пламя на Лисьем Носу. В полнеба расплылось зарево в самом Ленинграде. Казалось, вся Балтика в огне… Я спросил командира: «Куда возвращаться-то будем?» Ярошевич вместо ответа тихо сказал: «Молчи! Знаешь, что бывает за такие вопросы?…»
А после боевого похода мы, как и положено, вернулись в Кронштадт. Ведь мы из Кронштадта…
День Победы Егоров встретил в море на мостике своей «малютки».
Сняв беловерхую фуражку, адмирал долго смотрел с кронштадского форта на взрытое ветром море, откуда ему и очень немногим подводникам посчастливилось вернуться…
Судеб скрещенье…
Три дня Конгресса вобрали в себя множество событий - возложение венков на Пискаревском кладбище, общий молебен в Морском Николо-Богоявленском соборе, закладку аллеи Подводников в Петергофе. Но все же самым памятным стал день, проведенный в Кронштадте. В нем, что ни шаг, то судеб скрещенье…
…На чугунной доске со списками погибших экипажей польские гости Конгресса обнаружили фамилии двух поляков: матрос-ефрейтор Тадеуш Ожимковский служил на немецкой подлодке U-250, краснофлотец Михаил Наливко - на советском охотнике М-105. Оба нашли свой последний причал на кронштадтской земле. Была в том грустная символика… Нечто подобное случалось и в наполеоновские времена, когда одни поляки под знаменами Бонапарта встречались на поле боя с другими поляками под стягами Кутузова. Об этом, а также о трагической судьбе польского подводного флота в годы второй мировой войны говорили мы с бывшим командиром подводной лодки «Дзик» капитаном 1 ранга Эдвардом Кинасом, главой польской делегации на Конгрессе. Это он, заядлый яхтсмен, привел в Питер из Гдыни яхту «Секстант», доказав, что подводникам подвластны не только морские глубины, но и стихия ветра - исконно моряцкая стихия. «Секстан» отдыхает после штормов у клубного причала в Шкиперском протоке, а мы, устроившись в тесной (подводникам к тесноте не привыкать), но уютной кают-компании, пьем доставленный из Польши «Живец» - Конгресс продолжается.
- На обратном пути мы зайдем в Таллин, - говорит командор, - положим цветы у мемориальной доски нашему «Орлу»…
То была одна из самых героических авантюр второй мировой войны. Польская подводная лодка «Орел» пришла в Эстонию, чтобы укрыться в нейтральном порту от преследовавших ее фашистских кораблей. По международным законам корабль подлежал разоружению, а экипаж - интернированию. Однако подводники хотели сражаться против гитлеровцев, и ночью, сняв эстонскую охрану, совершили по сути дела предерзкий побег в море на подводной лодке. С «Орла» уже были выгружены торпеды, из штурманской рубки изъяты карты. Польские моряки вслепую (нарисовав «карту» Балтики по памяти) сумели пробраться сквозь проливы, захваченные немцами, и прийти в Англию. Там, в составе британского флота они боролись с поработителями своей родины, топили вражеские суда, пока однажды сами не погибли в боевом походе.
В 1999 году в Таллин пришел новый «Орел» - третий по счету в польском флоте. Его моряки и установили на стенке Минной гавани памятную доску в честь отважных соотечественников. Далее планировался поход в Англию по маршруту храбрецов, но… не хватило финансов. У тех ребят не было ни денег, ни карт, ни торпед и они дошли. Новый «Орел» - дизельная подводная лодка типа «варшавянка» - была построена на питерских верфях и передана польскому флоту в 1986 году. Теперь он входит в состав объединенных ВМС НАТО. Судьбы кораблей неисповедимы так же, как и их командиров.
Эвард Кинас учился когда-то в Ленинграде, водил свою подводную лодку из Гдыни в Мурманск на совместные учения с нашим Северным флотом. Теперь у него не укладывается в голове, что ему, как и многим другим его бывшим сослуживцам запрещен вход на родные причалы. Там теперь натовская база, там теперь другой пропускной режим…
- Мы очень хотели, чтобы визит «Орла» в Петербург совпал бы с днями международного Конгресса, - говорит Кинас, - но вмешалась политика…
Право, стоило бы иным политикам поучиться духу взаимопонимания у тех, кто по долгу службы были призваны топить друг друга.
«БРАВО ЗУЛУ»!
«Скипетр Нептуна», оставленный на хранение в морской столице России, символ не менее почетный, если не более, чем пресловутый «Оскар». Ведь речь идет о всемирном признании заслуг страны в таком наукоемком и архисложном в технологическом, производственном, психологическом плане деле, как подводное плавание, как воинское мастерство в гидрокосмической сфере.
Выбирать в России место проведения Конгресса не приходилось. Конечно же, Санкт-Петербург - научно-техническая колыбель подводного флота России. Именно здесь век назад была построена первая боевая подводная лодка нашего флота - «Дельфин». Именно здесь были разработаны проекты самой быстроходной подводной лодки в мире К-162 и самой глубоководной К-278; их рекорды не превзойдены и по сию пору. Именно здесь покоится прах и первых создателей «Дельфина» - Беклемишева и Бубнова, и легендарного командира С-13 Александра Маринеско. Именно здесь здравствуют, слава Богу, и герой «карибской корриды» командир Б-4 Рюрик Кетов, и командир С-360, чей перископ напугал когда-то самого Эйзенхауэра, Валентин Козлов, и «флотский Маресьев» капитан 3 ранга Сергей Лохов - не перечтешь всех героев, ветеранов и создателей подводного флота, живущих ныне в Питере. Незримыми участниками Конгресса были и экипажи тех 38 советских подводных лодок, которые так и не вернулись с прошлой войны к кронштадтским причалам. О них говорили, о них помнили, за них пили.
Град Петра по полному праву принял регалию властителя подводного царства. И несмотря на нынешнюю нищету, не ударил перед гостями в грязь лицом. Напротив, просиял во всем блеске своих куполов, флотских мундиров и надраенной корабельной меди. Гостям конгресса Клуб моряков-подводников подарил Эрмитаж и фонтаны Петергофа, сцену Мариинки и форты Кронштадта, щедрые застолья в старейшем из морских училищ и в роскошном банкетном зале гостиницы «Прибалтийская». А самое главное подарил радушие моряцких сердец, помноженное на русское хлебосольство, сохранил традиционный дух подобных встреч, когда за общими столами нет ни морских сверхдержав, ни флотов третьего мира, нет ни адмиралов, ни старшин, есть подводное братство. Надо было видеть «чопорных» британцев, которые сняв пиджаки и засучив брюки до колен, исполнили на прощальном вечере старинный матросский танец… Такое они позволяют себе только на самых свойских вечеринках.
Вот тут-то и кроется разгадка того, почему чилийские, равно как и французские, германские, российские, американские танкисты, пехотинцы, артиллеристы не устраивают подобных встреч. Дело в том, что подводники с особой остротой ощущают не только свою личную, человеческую бренность, но и смертность всего мира, поскольку ходят по морям-океанам с наимощнейшим термоядерным оружием. Под прицелами подводных крейсеров ныне не корабли, а континенты. Тут особая ответственность. О ней очень хорошо поведал бывший командир подводной лодки Б-130 Николай Шумков. В дни карибского кризиса 1962 года, на его субмарину, вооруженную ядерными торпедами, стали падать американские гранаты. Шумкову, кстати сказать, единственному в той дьявольской корриде моряку, имевшего реальный опыт стрельбы торпедами с атомным зарядом (на новоземельском полигоне) пришлось мучительно решать - отвечать ударом на удар или нет.
- Сегодня с горы своих лет ясно вижу по краю какой бездны мы ходили. Конечно, я мог уничтожить своей ядерной торпедой американский авианосец. Но что бы потом стало с Россией? С Америкой? Со всем миром?
Вот почему подводники всех стран, воевавших когда-либо меж собой или все еще конфликтующих, положили сами себе - встречаться и общаться, знать друг друга в лицо, а не только по силуэтам подводных лодок. Это движение возникло на неправительственном уровне, а само по себе, стихийно, и превратилось в мощное средство народной дипломатии. И то, что российские подводники тоже включились в международное общение, - большая личная заслуга председателя санкт-петербургского клуба моряков-подводников бывшего командира атомного ракетного подводного крейсера стратегического назначения капитана 1 ранга Игоря Курдина. Он только что получил телеграмму из Америки:
«Дорогие друзья из Клуба подводников! В ВМС США есть сигнал «БРАВО ЗУЛУ» (BZ), который означает «Отличная работа». Это для вас. Фантастическая работа! Все говорят, что это был лучший из конгрессов… Поверьте на слово, мне не приходилось видеть ничего лучшего! Ли Стил (США)».
«В Париже днем шел дождь, вызвавший ностальгические воспоминания о друзьях, с которыми мы только что расстались. Все члены нашей группы переполнены чувствами от того приема, который оказали всем участникам Конгресса. Будет трудно превзойти вас в организации подобных встреч… Ален Петэш и все члены французской делегации».
Подобными посланиями была забита электронная почта Клуба. Трудно представить, что столь престижную для чести государства акцию, точнее международный праздник души и сердца, в котором приняли участие свыше четырехсот посланцев 14-ти флотов мира, устроили, организовали всего семь клубных энтузиастов - четыре женщины и трое бывших подводников. Как не назвать их имена: Лариса Морозова, Надежда Полякова, Ирина Руденко, Людмила Волощук, Валентина Леонова, Елена Кузнецова, Евгений Азнабаев, Игорь Козырь, Иван Малышев.
Так получилось, что заключительный день Конгресса совпал с городским праздником Пива, которому были отданы все святоисторические места Петербурга - от Дворцовой площади до Невского проспекта.
А радоваться-то надо было вовсе не по поводу дармового пива компании «Балтика». Право, у всех нас был более серьезный повод для ликования.
Не пивной кураж, а законная национальная гордость россиян должна была отметить тот день. День, когда Европа с Америкой передали России «скипетр Нептуна». Увы, никто этого не заметил, кроме самих участников потаённого праздника великой морской державы.
ХОДОВЫЕ ОГНИ РОССИИ
«АЩЕ МОЛИМСЯ ОБ ЭКИПАЖЕ…»
За вагонным окном - черный космос зимней российской ночи. В непроглядной темени - редкие огоньки. Страшно расстаться с уютным купе на каком-нибудь утонувшем в снегах вокзальчике, забытом Богом и железнодорожным начальством. Все равно что прыгнуть за борт с корабля посреди океана. Экая глушь после Москвы! Поезд ушел, а ты остался. А дальше-то куда в начинающейся пурге? И где эта деревня Горушка? И есть ли в ней жизнь?…
* * *
Бывшее монастырское село Горушка в версте от старинного града Данилова. От Данилова Великий рельсовый путь, ведущий от Москвы к Тихому океану, круто поворачивает на восток - на Дальний Восток. Туда-то и летит из разоренного обезглавленного, но оживающего Казанского собора в Горушке древняя молитва с престранными словами - «…Аще молимся об экипаже атомного подводного крейсера «Святой Георгий Победоносец».
При слове «атомный» старушки-прихожанки слегка вздрагивают.
Под рясу отец Георгий надевает полосатую флотскую тельняшку. Морская душа. Служил когда-то морю, теперь - Небу. Он встает рано и, как когда-то спешил к подъему флага, так сейчас поспевает к утренней молитве. Творит ее истово и по полному чину вместе с матушкой пред домашними образами. Потом - без завтрака и утреннего чая - уходит на службу. Благо идти сквозь метель недалече: храм его виден с порога…
Собор Казанской Божьей Матери напоминает израненный цусимский броненосец, чудом оставшийся на плаву. Некогда трехпрестольный о пяти главах чертог-красавец - самый большой в ярославской епархии - за семьдесят лет воинствующего безбожия побывал поочередно и зерновым складом, и дизель-генераторной, и водонапорной башней, и овощегноилищем… Закрыли его в 1926 году, старинные образа враз лишились золотых и серебряных окладов и риз, роскошная богослужебная утварь, украшенная драгоценными камнями, «ушла по назначению», а печи местного ВЧК и уездкома всю зиму топились иконами. В 1980 году доморощенные геростраты сожгли все пять огромных куполов. То было зрелище, достойное апокалипсиса, когда в пять костров запылал высоковерхий храм. А когда рухнул главный крест, местные механизаторы набросились на него с ножевками по металлу - думали золотой… Увы! Кованый крест этот и сейчас хранится в доме настоятеля вместе с медным яблоком, многажды прострелянным потехи ради из винтовок на заре советской власти. Список глумлений и кощунств можно продолжать до бесконечности. Остановим его на том, что даниловские байкеры носились на своих мотоциклах по просторной трапезной, как по арене цирка, а некий подвыпивший тракторист умудрился въехать туда на тракторе…
В доме отца Георгия приколота на стене выписка из Евангелия от Матфея: «Смотрите, не ужасайтесь: ибо надлежит всему тому быть.»
Надлежит. Надлежало. Но теперь не должно тому быть.
И вот глухо воет ветер в выбитых стеклах обезглавленного барабана, снег покрывает ступени клироса. Во все цвета плесени, сырости и инея расписаны стены собора. Но даже в мерзости запустения поражает он своим изначальным величием, архитектурным ладом, неистребимой духовностью. Место для горушкинского храма выбрал сам Иоанн Кронштадский, а освящал его в лето 1918 года патриарх Тихон. За причастность к судьбе собора этих двух православных святых он и был внесен указом президента в реестр памятников федерального значения.
Храм в огромном соборе теплится лишь в одном уголке - в бывшем кабинете игуменьи. Сварная печка-«буржуйка» с коленчатой трубой в окно с трудом нагревает каменную келью. В норд-ост ветер задувает так, что в молельне сизо от дыма, как в курной избе. Отслужить в таком угаре многочасовую службу, все равно, что отстоять вахту в дизельном отсеке. Некоторые прихожане выходят в промерзшую трапезную - отдышаться. А он остается, не прерывая литургии ни на минуту. И только потом в утешение себе и другим стоикам кротко заметит:
- Ничего, ничего, надо и плоть свою немного помучить! Нечего ей над духом властвовать…
С тем же настроем выходит он и на пасхальные всенощные в главный алтарь собора, нетопленого все последние семьдесят лет.
Разумеется, создать нормальные условия для верующих - первейший долг настоятеля, и отец Георгий его отнюдь не чурается. Рассчитывать на помощь малосильного прихода или полуживого в Горушках совхоза никак не приходится. Даниловские власти собор не жалуют - его ремонт для городской казны черная финансовая дыра. Вот и мечется настоятель между Ярославлем и Вологдой, Москвой и Петербургом в поисках состоятельных благодетелей. Да немного нынче охотников тратиться на купола провинциального храма. Рекламная отдача не та…
Куда и к кому он только не обращался: и в московскую мэрию, и в нефтяную фирму Лукойл, даже в германский журнал «Штерн» от великого отчаяния, даже в московское отделение процветающего на ниве быстрой и недешевой еды Мак Дональдса. Но отовсюду лишь вежливые отказы на красочных бланках. Их сельский священник подшивает в специальную папку, которая пухнет день ото дня.
Пишет отец Георгий пламенные воззвания к жертвователям и рассылает по российским газетам: «Помогите!» Откликнулись однажды аж из глубинной Сибири - из города Кемерово. Худо-бедно, а с помощью кемеровчан удалось закрыть кровлю, поднять два купола из пяти сожженных, застеклить окна, а их в соборе без малого сто проемов. Да и бьют их постоянно то хулиганье, то птицы, привыкшие за многие годы вольно влетать под высокие своды.
Сделано довольно много по силам одного человека, но безмерно мало в масштабах всего собора-мученика. Необходимы полтора десятка двухстворчатых дверей, выдранных когда-то сельчанами вместе с коробками, тонны кирпича, кубометры леса, ящики гвоздей, бочки с краской…
А служба в Казанском соборе правится в любое время года, даже в эти морозы, какие я подгадал в Данилове. Матушка Татьяна отговаривает мужа:
- Ведь ухо застудил. Не ходил бы сегодня…
В самом деле, в такую стужу едва ли больше трех старушек придет (отец Георгий знает их по именам, делам и бедам, как, впрочем, и всех остальных своих прихожанок), да и ухо бы поберечь не мешало, осложнение глухотой обернуться может. А он идет.
- Меня от простуды служба лечит! - Восклицает он всем своим благожелателям.
- И вправду лечит! - Удивляется потом матушка. - Утром встает - совсем никакой. А возвращается - бодрый, веселый, здоровый.
А все потому, думаю я, что служит он не по должности, а по долгу, по высокой вере, потому и воздается ему.
Храм Казанской Божьей Матери давно обезглашен: колокольню сломали. Колоколов нет. Ни звонаря, ни дьякона в Горушках, ни церковного старосты. Одна лишь алтарница бабка Клава в старпомах у отца Георгия ходит: и кадило раздует, и облачение подаст, и половики постелит, чтобы не так было холодно на ледяном полу стоять.
Есть нечто от первохристианских молений в пещерах в этих службах под сенью разоренного продрогшего собора. Говорят, молитвы, вознесенные из таких сирых храмов, слышнее Богу. Во всяком случае, прихожанки отца Георгия в это свято верят. Сам же настоятель верит еще и в то, что женская обитель в Горушках, существовавшая до 1926 года, однажды снова возродится. Главное - собор поднять да землю монастырскую отстоять.