Вопрос о возвращении кулаков

Проект Устава содержал статью, позволявшую принимать в колхоз раскулаченных, доказавших своим поведением, что они исправились и не являются больше врагами советской власти. В своей речи на открытии съезда Яковлев остановился на этом во­просе несколько подробнее, указав на трудовой вклад бывших ку­лаков «на различных участках работы, в том числе в северных лесах, на Беломорском канале», и призывая не следовать полити­ке «мести»⁷². Однако в этой речи была, безусловно намеренно, допущена неясность относительно того, какие категории раскула­ченных имел в виду Яковлев, говоря о возможном приеме их в

колхоз. Шла ли речь о контингенте Гулага (кулаках «первой ка­тегории»), судя по словам о Беломорском канале? Или о сослан­ных кулаках («второй категории»), на которых вроде бы указы­вали несколько упоминаний о «ссылке»? И если так, то что имен­но предлагал Яковлев: принимать их в колхозы в местах нового поселения или разрешить им вернуться в родные села? А может быть, наконец, он имел в виду в первую очередь кулаков «третьей категории», раскулаченных, но не сосланных и не отправленных в Гулаг, а оставшихся в селе?

По мнению делегатов, задававшихся этими вопросами, они ус­лышали в речи Яковлева по крайней мере намек на возможность того, что кулакам, насильственно удаленным из деревни в резуль­тате депортации или ареста, разрешат вернуться. Такая перспек­тива явно приводила делегатов в ужас, хотя ввиду позиции, заня­той руководством, выражались они обиняками. Читая между строк, можно заметить, что местные активисты ничего, кроме смуты, междоусобицы и насилия в деревне, от такого поворота со­бытий не ожидали. Они, разумеется, тоже говорили о недопусти­мости «мести» — однако думали при этом главным образом о воз­можной мести раскулаченных сельским активистам.

«Если советская власть будет говорить, что нужно принимать бывших кулаков, то мы будем принимать, — говорил один из вы­ступавших, председатель колхоза с севера, после того как выска­зал свои сомнения, процитировав слова Сталина о необходимости постоянной бдительности в отношении классовых врагов, — но мы будем зорко смотреть, что представляет собой этот человек». Надо внимательно следить, чтобы эти бывшие кулаки в самом деле были «овцами», а не только «овечью шкуру носили», пред­упреждал другой колхозный председатель. Несколько выступав­ших заявили, что не возражают против того, чтобы сосланным ку­лакам, которые исправились, разрешили вступать в колхозы — но только не в их колхозы. Пусть становятся колхозниками там, в дальних краях, куда их сослали, а «обратно нам посылать не нужно». В особенности это касается Украины, добавил один обес­покоенный украинский председатель. Исправившиеся или нет, раскулаченные все равно «особо опасны» для пока еще шатких и (дальнейшее не было произнесено вслух, но подразумевалось) не оправившихся от последствий голода колхозов. «Я бы считал, что... пускать в слабые колхозы тех кулаков, которые высыла­лись в Соловки, — от этого нужно было бы воздержаться»⁷³.

В окончательной редакции Устава сохранилась весьма дву­смысленная формулировка первоначального проекта. Таким обра­зом, формально уступки встревоженным делегатам сделано не было, хотя позже Яковлев воспользовался некоторыми выраже­ниями из их выступлений, когда объяснял партийным активам Москвы и Ленинграда, что «[исправившихся кулаков] с оглядкой и строгой проверкой, чтобы под видом исправившихся не пролез-

ли волки в овечьей шкуре, Примерный Устав разрешает прини­мать в состав членов артели...»⁷⁴.

Вопросы членства в колхозе и исключения из колхоза

На Первом съезде, проходившем в тот год, когда массовое бег­ство из села перед лицом надвигающегося голода вызвало пугаю­ще огромную нехватку рабочих рук во многих колхозах, прави­тельство, как и делегаты, придерживалось весьма жесткой линии в вопросе об исключении из колхоза и о праве колхоза требовать возвращения отсутствующих или «лодырей». Однако в 1935 г. си­туация уже была иной. Нехватка рабочих рук больше не являлась для колхозов острой проблемой, гораздо более тревожным явле­нием стали произвольные исключения колхозников, и партийное руководство, наконец, сочло своевременным объявить, что насто­ящий приоритет имеет задача привлечения крестьян в колхоз, а не отталкивания их.

В проекте Устава предлагалось поэтому наделить правом ис­ключения из членов колхоза только общее колхозное собрание (т.е. отобрать это право у председателей колхозов и сельсоветов, а также заезжих районных чиновников) и потребовать, чтобы ис­ключение утверждалось только в том случае, если за него прого­лосуют две трети членов колхоза. Большинство делегатов выска­зались за это предложение и согласились, что ситуация с исклю­чениями совершенно вышла из-под контроля, однако в их выступ­лениях явственно сквозила тревога по поводу того, как смогут колхозные руководители поддерживать дисциплину среди колхоз­ников и заставлять их выходить в поле, если в их распоряжении не будет такой санкции, как исключение из колхоза⁷^. Как при­знался один делегат после съезда, старому колхозному активисту трудно было смириться с таким попустительством в отношении обязанностей членов колхоза⁷*>.

Вопрос о приеме в колхоз новых членов был на Втором съезде еще более щекотливой темой. В своей речи на открытии съезда Яковлев напомнил аудитории, что цель правительства — вовлечь в колхозы все крестьянство, а не сохранить существующее разде­ление села на колхозников и единоличников. Он отметил тенден­цию некоторых колхозных активистов заставлять единоличников помаяться в отместку за прежнее враждебное отношение к колхо­зу, несмотря на то что теперь они хотят вступить в него. Многие колхозные руководители «выдерживают» единоличников, пока те, в конце концов, не махнут рукой и не уедут из деревни, сказал Яковлев. Когда единоличники подавали заявления о приеме, кол­хозы требовали от них немедленной уплаты вступительного взно­са, эквивалентного полной стоимости скота или инвентаря, кото­рый единоличник продал за последние 4 — 5 лет, чтобы не ока-

заться в списке кулаков. Это, совершенно очевидно, было не под силу большинству единоличников, подававших заявления о при­еме в колхоз скорее всего потому (хотя Яковлев и не сказал это вслух), что их разорили чрезвычайные налоги и хлебозаготовки. Новый Устав разрешал колхозам требовать компенсацию у жела­ющих вступить в них, только если те в последние два года рас­продавали лошадей и семенное зерно. Если же вступающие не могли собрать такую сумму, их все равно следовало принимать в колхоз, позволяя выплачивать долг в течение шести лет⁷⁷.

Это явилось для делегатов горькой пилюлей. В конце концов, они-то, вступая в колхоз, отдали в него своих лошадей и инвен­тарь. Почему же крестьянам, продавшим или забившим свой скот, теперь можно приходить с пустыми руками? Где справедливость, если вступающим позже всех — тем, кто годами насмехался над колхозами, — прием в колхоз обойдется дешевле, чем первым его членам, самой надежной его опоре? В ходе дискуссии, развернув­шейся на съезде, целый ряд делегатов выражал это горестное не­доумение и предлагал различные поправки с целью ужесточить правила приема новых членов колхоза⁷⁸. «...В докладе товарища Яковлева насчет Устава многое нам непонятно, — заявил один председатель колхоза из Сибири. — Например, относительно того, что вступающий в колхоз единоличник как будто бы мелкий инвентарь не должен сдавать в колхоз, оставляя его в своем еди­ноличном пользовании для огорода. Товарищи, к моему отъезду к нам должны были вступить 20 новых колхозников. Если у них ос­танется в пользовании мелкий инвентарь, а мы мелким инвента­рем считаем плуг и борону, тогда и старые колхозники будут про­сить отдать им для огородов плуги и бороны... А если это так, то... может нарушить дисциплину колхоза»⁷^.

В окончательной редакции Устава, выработанной редакцион­ной комиссией, были учтены некоторые возражения делегатов: новые члены колхоза должны были выплачивать взнос «до шести лет» (а не просто «шесть лет»), что оставляло колхозу больше возможности припомнить им прошлые грехи. Кроме того, плуги и бороны были отнесены к категории крупного сельскохозяйствен­ного инвентаря, т.е. подлежали обобществлению⁸⁰.

Когда Тимофей Власенко, делегат от Ленинградской области, вернулся в свое село Шишково и делал доклад о работе съезда, этот вопрос все еще терзал его. Начал он с честного изложения новой официальной линии в отношении приема в колхоз, имев­шей существенное значение для Шишково, где до сих пор было 30 дворов единоличников:

«Еще недавно можно было слышать такие разговоры: "На кой черт их принимать, когда у них ничего нет". По новому уставу мы их должны принимать и дать шестилетнюю рассрочку для того, чтобы они сумели снести всю плату за лошадь и семена, которые они разбазарили».

Сказав это, Власенко, однако, тут же свернул на привычные рельсы:

«Многие единоличники... рассуждали неверно: "Пусть колхоз­ники строят, а мы поглядим, придет время, и мы сядем к накры­тому столу". Нет, товарищи, это не выйдет. Поработали мы, по­трудились, так будьте добры, верните ваше разбазаренное имуще­ство»^ .

Примерный устав сельскохозяйственной артели был опублико­ван в качестве общего, но не обязательного руководства. Каждый колхоз должен был обсудить его, модифицировать применительно к местным условиям, утвердить голосованием и зарегистрировать в райзо. Демократический характер этого документа подчеркивался тем, что он был обнародован не как правительственное постановле­ние, а как решение Второго съезда колхозников-ударников, просто утвержденное высшими органами партии и правительства⁸².

Демократичность и необязательность Устава во многом была обманом. Однако в том, что партийное руководство представляло его как результат компромисса с крестьянством, обмана не было. Второй съезд и Устав окончательно установили, что колхоз явля­ется организацией на основе села, сочетающей элементы общест­венного и личного сельского хозяйства, которая могла и должна была устроить всех крестьян (за исключением остававшихся в не­милости кулаков), а не только меньшинство сельских активистов, и не пользовалась чрезмерной дисциплинарной властью над свои­ми членами. Это было самое ободряющее заявление, какое слыша­ла деревня за многие годы. Устав 1935 г. стал, как справедливо выразился один эмигрантский писатель, манифестом «колхозного нэпа», примирительной интерлюдией после политики конфронта­ции и принуждения, проводившейся в эпоху коллективизации⁸³.

Второе крепостное право?

В представлении Сталина колхоз был крупным, современ­ным, механизированным хозяйством, в экономическом и соци­альном отношении на годы опережающим отсталое, мелкое хо­зяйство российского крестьянина¹. Именно такой образ колхоза пропагандировался советскими публицистами и запечатлелся в сознании множества сторонних наблюдателей. При чтении совет­ской прессы 30-х гг. трудно за потемкинским фасадом разгля­деть черты реальной российской деревни, и не только из-за без­застенчивых преувеличений и прямой лжи, ставших обычными для всех писавших о сельском хозяйстве в эпоху коллективи­зации, но и потому, что для описания крестьянского хозяйства в его колхозном обличье был изобретен целый новый язык.

Одним из следствий (если не целью) применения этого нового языка стало совершенное затемнение каких-либо преемственных связей с прошлым. Кто бы мог, опираясь на знание реалий крес­тьянского труда и быта до коллективизации, догадаться об истин­ном содержании понятий «трудодень», «ревизионная комиссия», «бригадир», «выполнение плана сева», «неделимый фонд», «ме­ханизатор», «ударник», «стахановец», «оргнабор», «единолич­ник», не говоря уже о таком неуклюжем акрониме, как «трудгуж-повинность»?

Крестьяне, по крайней мере часть их, постепенно привыкали пользоваться новым языком. В этой связи родился новый жанр деревенского юмора — люди начали, в целях достижения коми­ческого эффекта, пересыпать обычную, повседневную речь «со­ветскими» словечками^. При всем том суть коллективизации они понимали совершенно иначе, нежели Сталин. Для них это был не рывок в будущее, а откат к прошлому.

Немедленно напрашивающейся исторической аналогией явля­лось крепостное право³. Использование подобной аналогии крес­тьянами, которых силой заставляли вступать в колхозы, было, по­жалуй, неизбежно в любом случае, но в какой-то степени оно дей­ствительно соответствовало истинному положению дел, особенно проведение аналогии с барщиной. Подкрепляющие его аргументы заключались в следующем. В колхозе, как и в прежнем помещи­чьем имении, крестьяне обязывались по меньшей мере половину своего времени работать на чужих (т.е. колхозных) полях прак­тически без оплаты. Жили они за счет продукции собственных маленьких участков, но за то, чтобы получить достаточно времени на их обработку, крестьянам постоянно приходилось бороться. Как во времена крепостничества, крестьяне не имели права уйти работать на сторону без разрешения. Это означало, что колхозни-

ки относились к особой категории граждан второго сорта, подобно крепостным. Они должны были нести трудовые повинности в пользу государства. Местные представители власти, председатели колхозов и бригадиры нередко играли роль помещиков и их уп­равляющих, подвергая простых колхозников побоям и оскорбле­ниям.

Ограничения свободы передвижения крестьян, введенные зако­ном о паспортизации в 1932 г., трудовая повинность, размеры обя­зательных поставок и уровень цен на сельхозпродукцию, навязыва­емых государством колхозам в 30-е гг., придали немалый вес ана­логии с крепостным правом. Пока государство забирало большую часть выращенного колхозом урожая, платя за нее до смешного мало, большинство колхозников за свою работу на колхозных полях наличными не получали почти ничего, а размеры натураль­ной оплаты колебались, падая порой ниже прожиточного миниму­ма. Если это и не было барщиной в буквальном смысле слова, по­скольку крепостным не полагалось никакой платы за работу на полях хозяина, то, во всяком случае, недалеко от нее ушло.

В отношении крестьян к работе в колхозе проявлялись многие черты, свойственные подневольному труду. Они работали мало и неохотно, поздно выходя в поле и стараясь ускользнуть оттуда как можно раньше. Работу начинали только по приказу бригадира и продолжали лишь до тех пор, пока бригадир за ними следил. Тащили из колхоза все, что могли, выказывая тем самым полное неприятие мысли, будто общественная собственность в какой-либо мере является их собственностью, а не государственной. Они из­бегали прямой конфронтации со своими хозяевами, но пускались на всевозможные хитрости и обман, демонстрировали нарочитую глупость, чтобы не выполнять распоряжений. Среди них часто проявлялись «иждивенческие настроения» (как называли это сби­тые с толку представители власти), выражавшиеся в том, что крестьяне приступали к работе, только получив точные инструк­ции, и в трудные времена ожидали подачек от властей.

Судя по этой последней черте, память о крепостном праве пре­терпела в сознании крестьян более сложное преломление, нежели показывала их антиколхозная риторика, — и, вероятно, их отно­шение к колхозу отличалось такой же неоднозначностью. Хода­тайства и жалобы крестьян, так же как и повседневная практика, свидетельствовали о существовании в селе-колхозе 30-х гг. не­скольких расхожих представлений о «хорошей жизни».

Требования возврата лошадей, расширения приусадебных участков, усилия, предпринимавшиеся крестьянами, чтобы выиг­рать больше времени на обработку своих участков, а не колхоз­ных полей, связаны с одним идеалом хорошей жизни — мелким малоприбыльным хозяйством такого типа, какое было у большин­ства крестьян в период нэпа. Однако существовали и рыночно-ориентированные крестьяне — в основном по России они состав-

ляли меньшинство, зато преобладали в конце 30-х гг. в Причерно­морье и овощеводческих районах вокруг больших городов вроде Москвы и Ленинграда, — и их представления о хорошей жизни носили более отчетливый капиталистический оттенок. Эти крес­тьяне использовали приусадебные участки для производства про­дукции на рынок и расширяли их площадь путем нелегальной по­купки и аренды земли⁴.

Согласно третьей концепции хорошей жизни государство должно было нести патриархальную или патрональную ответст­венность за колхозников, какую (по крайней мере в идеале) нес помещик за своих крепостных. Это подразумевалось во многих жалобах крестьян, где те выражали глубокое возмущение руко­водителями, не помогавшими колхозникам в беде (при неурожае, потере лошади, пожаре и прочих стихийных бедствиях) — т.е. поступавшими не так, как поступал добрый барин при крепостном праве. О том же самом свидетельствовали, пожалуй, еще более неожиданно, все учащавшиеся требования, чтобы государство предоставило и колхозникам такие льготы, как пенсии, нормиро­ванный рабочий день и гарантированный минимум зарплаты, быв­шие достоянием городских рабочих и служащих⁵.

ОБЩЕСТВЕННОЕ И ЛИЧНОЕ

Термин «колхоз» означал коллективное хозяйство. Но что такое коллективное хозяйство? Какая часть земли, скота, сельско­хозяйственного инвентаря и повседневной жизни крестьянина под­лежала обобществлению? По этому вопросу велись дискуссии⁶, но окончательное решение дал лишь практический метод проб и оши­бок в ходе коллективизации начала 30-х гг. В итоге крестьяне по­теряли свои наделы общинной земли и лошадей (ставших собст­венностью колхоза), но сохранили коров, свиней, кур и приуса­дебные участки.

Приусадебный участок в 30-е гг. являлся одним из основных источников средств существования для крестьян, поскольку нату­ральные и денежные выплаты колхозникам были непредсказуемы и, как правило, очень малы. В 1935 г. Сталин открыто признал двойственную сущность колхозника, члена производственного коллектива во время работы на колхозном поле и единоличного хозяина во время работы на приусадебном участке. Признал он и то, что крестьяне часто вынуждены жить за счет своих приусадеб­ных участков, потому что колхозы еще недостаточно сильны⁷.

Колхоз давал крестьянину существенную часть его рациона, однако это не были мясные и молочные продукты. Основным про­дуктом питания являлись крупы, и их крестьянин главным обра­зом получал от колхоза. Далее следовал картофель: треть необхо­димого количества в середине 30-х гг. поставлял крестьянину

колхоз, две трети — приусадебный участок. Почти все мясные, молочные продукты и яйца, потребляемые крестьянами, обеспечи­вали им приусадебные участки. Согласно исследованиям бюджета колхозных дворов в 1937 г. многие продукты колхозники потреб­ляли в меньшем количестве, чем в 1923 — 1924 гг. Уровень потреб­ления молочных продуктов в 1937 г. составлял немногим более половины от уровня 1923—1924 гг., потребление круп и мяса тоже несколько снизилось. Взамен крестьяне ели больше картош­ки⁸.

Приусадебный участок имел для крестьян важное значение не только как источник продуктов питания, но и как источник товар­ной продукции. В 1932 г. крестьяне (колхозники, единоличники и колхозы в целом) получили право продавать излишки продукции на колхозном рынке⁹, — что во многих отношениях являлось ано­малией в обществе, где любого рода торговля, производимая гражданами, за исключением колхозников и крестьян-единолич­ников, рассматривалась как «спекуляция», уголовное преступле­ние. Однако, если бы крестьяне не могли торговать, государство лишилось бы возможности собирать с них весьма значительные налоги, установленные в 30-е гг.

Хотя колхоз, наряду с натуральной оплатой, должен был обес­печивать своим членам и денежный доход, менее 10% денежных доходов колхозных дворов поступали из этого источника. Более половины давали торговля и продажа государству по контракту продукции приусадебных участков. Доля торговли была скром­ной — бюджетные исследования в середине 30-х гг. показали, что крестьяне пускали в свободную продажу 17 — 22% мяса и сала и 6 — 7% молочных продуктов, произведенных в приусадебном хо­зяйстве (правда, эти цифры не дают полной картины легальной торговли и деятельности черного рынка), — но к концу 30-х гг. она, по-видимому, резко увеличилась. Отход также служил в 30-е гг. важным источником денежного дохода для колхозного двора. По подсчетам экономиста А.Бергсона, в 1937 г. советские колхозные дворы зарабатывали на стороне наличными почти столько же, сколько получали за работу в колхозе (включая, наряду с выпла­тами на трудодни, премии и оклады председателей колхозов)¹⁰.

Повинности

Крестьяне платили государству как деньгами (налоги), так и натурой (обязательные поставки). В каждом случае для колхоза существовал один пакет обязательств, для отдельного колхозного двора — другой¹¹. Основными налогами в 30-е гг. являлись сель­скохозяйственный налог, культурный налог (культжилсбор, вве­денный в 1931 г.) и местные налоги (самообложение). Налоговое бремя было значительно тяжелее, чем до коллективизации, в пер­вую очередь в результате большого повышения налогов в годы

первой пятилетки. Если подсчитать в чистом виде (как вполне могли сделать российские крестьяне, даже не являясь экономиста­ми), собранные с крестьян налоги за период 1929 — 1934 гг. уве­личились более чем на 500% — с 405 млн руб. в 1929 — 1930 гг. (когда существовал один сельскохозяйственный налог) до 2197 млн руб. в 1934 г. (когда в придачу к сельхозналогу крес­тьянам пришлось платить новый культурный налог и «доброволь­но» покупать облигации государственного займа на еще более зна­чительную сумму)¹².

Разумеется, то был период сильной инфляции: даже по совет­ским данным, индекс цен, если принять за 100% уровень 1928 г., к 1937 г. вырос до 536%, а американский экономист Дж.Чепмен считает, что он был значительно выше. Однако крестьян рост цен не затронул в такой степени, как городских работников. С их точки зрения, налоговое бремя следовало рассматривать не в кон­тексте снижения покупательной способности рубля, а в контексте резкого сокращения денежных доходов крестьян, сопутствовавше­го коллективизации. В середине 30-х гг. это бремя, по-видимому, несколько уменьшилось, но затем в 1939 г. последовало новое по­вышение налогов, причем сельхозналог стал взиматься не по еди­ной, а по прогрессивной ставке, которая могла доходить до 15% от прибыли с приусадебного участка¹³.

Наряду с налогами и на колхозе, и на отдельном колхознике лежали обязательства по поставкам, — которые один американ­ский экономист удачно назвал «натуральным налогом»¹⁴. Колхоз должен был сдавать государству определенное количество зерна, картофеля и другой продукции. Зернопоставки колхоза составля­ли значительно большую часть урожая, чем продали бы крестьяне до коллективизации, а цены, по которым расплачивалось за них государство, по словам советского историка, были «символически­ми», «в 10 — 12 раз ниже рыночных», а часто и ниже себестоимос­ти продукции. После того как урожай был собран, в первую оче­редь производились обязательные поставки. Затем зерно ссыпа­лось в семенной фонд колхоза, и лишь после выполнения всех обязательств колхоз мог распределить остатки между своими чле­нами в зависимости от того, как они работали в течение года¹⁵.

Колхозный двор должен был сдавать государству мясо, молоч­ные продукты, яйца и другую продукцию со своего приусадебного участка — совсем как крепостной двор помещику в прежние вре­мена. Согласно правилам проведения государственных заготовок, впервые вступившим в силу в 1934 г., каждый колхозный двор (и, конечно, каждое единоличное хозяйство) обязывался к сдаче определенного количества мяса и молока, даже если не имел ни свиней, ни овец, ни коров. Это вызывало сильнейшее возмущение и являлось темой многих жалоб крестьян¹⁶.

Тот факт, что государство устанавливало планы заготовок раз­личной сельскохозяйственной продукции, сам по себе уже обязы­вал колхозы и отдельные колхозные дворы выращивать опреде-

ленные культуры в определенных количествах. Но государство не желало пускать это дело на самотек, опасаясь, что если не про­контролировать посевные работы, то к моменту уборки урожая крестьяне найдут массу оправданий и отговорок, объясняющих, почему они не могут предоставить требуемые продукты. Именно подобными соображениями были продиктованы печально извест­ные «посевные планы», в которых райзо давал колхозам указа­ния, какие культуры на какой площади возделывать.

Ежегодный «посевной план» района включал даже приусадеб­ные участки. Впервые взявшись за эту задачу в 1935 г., Воронеж­ский райзо дал колхозникам подробные инструкции, сколько вы­ращивать на приусадебных участках зерна, льна, картофеля, ка­пусты, огурцов, моркови, свеклы, гороха и помидоров. Это так возмутило колхозников, что они грозились отказаться от предла­гаемых им по недавно принятому Уставу сельскохозяйственной артели приусадебных участков, не желая принимать их на столь тягостных условиях. Ретивые воронежские чиновники со своим планированием посадок капусты и огурцов действительно зашли слишком далеко, однако земельные отделы все же имели право и даже обязаны были составлять посевные планы для приусадебных участков по таким культурам, как, например, картофель, — куль­турам, включавшимся в планы государственных заготовок¹⁷.

Колхозники относились к посевным планам резко отрицатель­но, как потому, что работники земельных отделов часто ничего не понимали в сельском хозяйстве, так и потому, что предпочтения государства в отношении тех или иных культур не обязательно со­впадали с предпочтениями крестьян. На этой почве вспыхивало множество конфликтов между районным руководством и колхоза­ми, и во время Большого Террора, когда крестьян поощряли вы­ступать с претензиями против местных представителей власти, такие конфликты служили одним из главных источников крес­тьянских жалоб. Вероятно, в ответ на них ЦК в конце 1939 г. сде­лал уступку колхозам, позволив им (хотя и в строго ограничен­ных пределах) самим решать, какие зерновые культуры сеять, и запретив району вмешиваться, пока колхоз способен выполнять планы обязательных поставок. Неясно, какой результат это дало на практике, в любом случае он оказался недолговечным. Вскоре после войны район снова получил право определять посевные планы колхозов¹⁸.

Помимо налогов и обязательств по поставкам, колхозники несли трудовые и гужевые повинности (трудгужповинность) в рамках системы трудовых повинностей, установленной в начале 30-х гг. Непосредственные истоки этой системы восходят к эпохе гражданской войны, но, если взглянуть шире, она представляла собой возрождение практики крепостничества. Нести трудовые повинности обязаны были все крестьяне, а не только колхозники (тогда как все наемные работники на жалованье от повинностей освобождались), однако поскольку колхозников было гораздо

легче мобилизовать, чем единоличников, то всей тяжестью это бремя падало на колхозы.

Трудгужповинность требовала от крестьян шесть дней в году участвовать в дорожных работах, приводя для этого собственных или (если речь шла о колхозниках) колхозных лошадей. Женщи­ны обязаны были выполнять повинность в возрасте от 18 до 40 лет, мужчины — от 18 до 45. Когда трудовая повинность впе­рвые была введена в 1929 г., предполагалось, что услуги крестьян будут оплачиваться, однако вопрос об оплате был снят дополни­тельными узаконениями 1931 и 1932 гг. Юристы порой все еще утверждали, что крестьяне должны получать плату, но, судя по материалам, обычно они не получали ничего. Из Белоруссии в 1932 г. сообщали, что не желающие исполнять трудовую повин­ность могли откупиться деньгами. Те, кто не выходил на работу, подлежали штрафу «в размере до 10-кратной стоимости работы» за каждый пропущенный день¹⁹.

В начале 1930 г. была введена еще одна трудовая повинность: крестьяне в лесных местностях обязывались зимой отправлять ра­бочие бригады и лошадей на лесоповал и лесосплав. В данном случае им платили за работу, но не за использование лошадей; мобилизованные отсутствовали дома неделями, а то и месяцами. Для колхозов эта повинность была весьма тягостной, и они неред­ко игнорировали указания послать колхозников на лесозаготовки или всячески уклонялись от их выполнения. Наконец, не следует забывать и о том, что у работников районных и сельских советов вошло в привычку рассматривать колхозную рабочую силу и кол­хозных лошадей как некие свободные ресурсы, которые они могут мобилизовать в любое время для каких угодно целей (см. гл. 8). Законодательно подобная практика никак не была закреплена, од­нако являлась существенным элементом материального и психоло­гического бремени, лежавшего на плечах коллективизированного крестьянства в 30-е гг.²⁰.

Приусадебный участок

Приусадебный участок по сути представлял собой усадьбу, т.е. землю вокруг жилого дома, включающую огород и, может быть, несколько плодовых деревьев. Крестьянские усадьбы, разумеется, различались по своим размерам, и, конечно, советская власть не могла не попытаться урегулировать этот вопрос и установить еди­нообразие. На Втором съезде колхозников-ударников надлежа­щий размер приусадебного участка стал предметом самых ожив­ленных дебатов, причем активисты проявляли меньшую щедрость, нежели Сталин. Окончательное решение, записанное в Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г., гласило, что в большинстве регионов приусадебные участки колхозников должны иметь раз-

меры 0,25 — 0,5 га (около 1 акра), не считая площади, занятой крестьянской избой²¹.

Размеры приусадебных участков единоличников, а позднее — работников на постоянном окладе, живущих в деревне, также в конце концов были установлены официально: они должны были быть меньше приусадебных участков колхозников²².

Перед местными властями встала гигантская задача привести все сельские усадьбы в соответствие с узаконенными размерами. Дело это было хлопотное, повлекшее за собой множество кон­фликтов. Так как многие коммунисты считали, что колхозникам лучше не иметь приусадебных участков вообще, то районные и местные власти часто старались свести разрешенную норму до ми­нимума. К примеру, на правом берегу Волги Саратовский обком партии установил размеры приусадебных участков всего лишь в 0,1 га (за что его в июле резко осудил Жданов). Колхозники же, со своей стороны, упорно и порой небезуспешно боролись за по­вышение размеров участков в своих районах²³.

В Киевской области, так же как и на Северном Кавказе, воз­никли проблемы с крестьянскими усадьбами, включавшими пло­довые сады и, следовательно, превышавшими установленную мак­симальную площадь. Местные власти задавались вопросом, не следует ли им заставить колхозников рубить плодовые деревья, пока их участки не сократятся до предписанных размеров? На­чальник облзо посоветовал руководствоваться здравым смыслом и стараться не обижать крестьян без нужды: если не будет возмож­ности включить отрезки садов в общий колхозный сад, предло­жил он, лучше оставить плодовые деревья в покое²⁴. Однако не в характере местных представителей советской власти было прислу­шиваться к здравому смыслу, и топор несомненно погулял весной 1935 г. по многим вишневым садам.

Существование твердо установленных размеров приусадебного участка предполагало также, что некоторые колхозники имеют право требовать дополнительных земель, поскольку их участки слишком малы. Такие прирезки иногда делались за счет соседних усадеб, превышавших норму, а там, где это было невозможно, колхозники добивались выделения земли под приусадебный учас­ток из колхозного поля. В результате, с точки зрения советской власти, понятие приусадебного участка становилось опасно растя­жимым. Несмотря на весьма существенную разницу между при­усадебным участком в 1 акр и наделом в 20 акров, бывшим нор­мой для Европейской России до революции²⁵, партийные руково­дители постоянно беспокоились, как бы приусадебные участки колхозников не начали вгрызаться в колхозные поля, постепенно отхватывая все больше и больше, и не превратились в один пре­красный день снова в наделы, не оставляя места коллективному хозяйству.

В начале 1934 г. партийная организация Белоруссии подвер­глась суровому порицанию со стороны ЦК за то, что позволила

колхозникам занять под приусадебные участки добрую часть кол­хозных полей. «Доходили до того, что приусадебные участки фактически превращались в основные хозяйства». Та же озабо­ченность выражалась, правда без указания на конкретные мест­ности, в постановлении 1939 г. о защите колхозных общественных земель от разбазаривания, вызвавшем, как уже отмечалось, новую кампанию по усечению участков. Повсеместно распространилась практика «всякого рода незаконных прирезок участков сверх предусмотренных», заявлялось в постановлении, в том числе «на­деления» колхозников землей в колхозных полях. Если земля приусадебного участка расположена в поле, а не вокруг дома крестьянина, то приусадебный участок «теряет характер подсоб­ного хозяйства» и становится предметом первоочередного внима­ния колхозного двора, члены которого порой могут жить исклю­чительно за счет своего участка и практически прекращают тру­диться в сфере общественного хозяйства²⁶.

Вряд ли можно сомневаться в том, что таким путем крестьяне хотели осуществить фактическую деколлективизацию. Однако по имеющимся материалам невозможно с достаточной ясностью уста­новить, удалось ли им в конце 30-х гг. сколько-нибудь значитель­но преуспеть в этом деле, и если да, то в каких частях страны. Интересно, однако, что, несмотря на энергично проведенное в 1939—1940 гг. усечение размеров приусадебных участков, точно такие же процессы, как осуждавшиеся в постановлении 1939 г., стали происходить в колхозах, когда они более или менее оста­лись без надзора во время Второй мировой войны. Как показыва­ют исследования Ю.В.Арутюняна, в годы войны приусадебные участки имели общую тенденцию к расширению, а колхозные поля — к сокращению. Иногда перемены совершались разитель­ные, как, например, в одном колхозе на Нижней Волге, где пред­седатель раздал колхозным дворам в придачу к имеющимся у них приусадебным участкам более чем по 30 акров колхозной земли. В то же время приусадебные участки все чаще стали засеваться зерновыми — что в 30-е гг. было в основном прерогативой обще­ственного хозяйства и в личных хозяйствах не одобрялось, а то и прямо запрещалось. В 1945 г. 31% приусадебных участков колхоз­ников был отведен под зерновые (ср. с 19% в 1940 г.)²⁷.

Следует отметить еще некоторые последствия государственного регулирования вопроса о приусадебном участке. Участок не яв­лялся личной собственностью и по закону не мог продаваться или сдаваться в аренду (хотя на деле очень часто становилось извест­но о такого рода сделках). Однако дом и другие строения, стояв­шие на участке, были личной собственностью, и крестьяне вполне законно могли их продавать или сдавать. Это порождало множе­ство сложностей. Сообщалось об одном случае, когда колхозник хотел продать и дом, и участок другому сельчанину, не являвше­муся членом колхоза. Колхоз воспротивился продаже и лишил колхозника права на участок, передав его другому колхознику.

Когда несостоявшийся продавец обратился в местный суд, послед­ний подтвердил законность продажи как дома, так и участка. Но затем, в свою очередь, в судебные органы обратился колхоз, и суд высшей инстанции постановил, что законной являлась только продажа дома²⁸.

Как правило, дом оставался в личной собственности, даже если его владелец уезжал из села. Правда, бывали и особые об­стоятельства: если, например, село вначале коллективизирова