Неустанно работать над собой

Появление моей статьи об А. М. Горьком и моей переписки с ним в № 7 журнала «Жизнь глухонемых» за 1940 г. у многих читателей вызвало естественное желание узнать, как я училась, развивалась и овладевала логической речью. Мне кажется, что будет целесообразнее, если я отвечу на вопросы товарищей на страницах журнала «Жизнь глухонемых».

В моей учебе и формировании логической речи красной нитью проходят три момента: 1) правильно организованное рабочее время, 2) умелый подход, руководство и чуткое отношение ко мне моего учителя — проф. И. А. Соколянского, 3) моя настойчивость и неотступность в овладении знаниями.

Я рано поняла неоспоримую истину: для слепых, глухонемых и слепоглухонемых знания — все. Кто владеет знаниями, тому доступно все в жизни человека. Как я начала учиться?

Так же, как и все глухонемые, в специальной школе, с той только разницей, что осязание заменяло мне зрение.

Занятия были систематизированы только до того периода, когда я овладела знаниями за семилетку. Далее учеба видоизменилась в связи с тем, что учреждение перешло в ведение Украинского институту экспериментальной медицины. Техника нашей работы требовала от меня некоторых познаний в естественных науках.

Мне начали читать научно-популярную литературу. После прочтения книги или брошюры (зрячего шрифта) я конспектировала их совместно с педагогом. Так, я прочитала и законспектировала «Историю развития естественных наук», несколько книг по психологии и физиологии, прошла неполный курс биологии. Так же мне читали сочинения классиков марксизма-ленинизма. Проф. И. А. Соколянский сам перепечатал для меня шрифтом Брайля материалы по историческому и диалектическому материализму. Под диктовку-педагога я перепечатала шрифтом Брайля философский словарь. Ко всему этому следует добавить систематическое чтение художественной литературы — классической и современной.

Это было самое счастливое время моей юности. Мне читали «зрячие» книги при каждом удобном случае. Воспитательница — и, между прочим, в то время моя лучшая чтица т. Белецкая — читала мне и по ночам. Так, мы прочитали несколько произведений Дюма, Шекспира, Шиллера.

При школе слепых имелась небольшая брайлевская библиотека, все ее книги я прочитала по нескольку раз. Из русских классических поэтов Пушкин и Лермонтов были и остаются для меня самыми любимыми. Увлекаясь их поэзией, я и сама начала «марать бумагу»…

Знаменитый русский композитор М. И. Глинка, когда ему было 12 лет, воскликнул: «Музыка — душа моя!» Я же говорю: «Поэзия — душа моя!»

В самом деле, как можно не любить поэзию? Но многие глухонемые товарищи равнодушны к ней. Вероятно, это объясняется незнанием литературного языка, чего, конечно, я им в вину не ставлю: виноваты плохие учителя их.

Для глухонемых поэзия (стихи) может оказать большую помощь в развитии их логической речи. Стоит только полюбить поэзию, и вы скорее и лучше овладеете литературным языком. Я знаю это по себе.

Для тех, кто говорит устной речью, стихи также крайне полезны. Нельзя скрывать то печальное обстоятельство, что подавляющее число глухих имеет плохое произношение.

А. П. Чехов однажды сказал, что знаки препинания — ноты языка. Верно! А для глухонемых они ноты вдвойне.

Когда вы читаете что-либо, обращайте внимание на знаки препинания, и вы научитесь говорить более выразительно, с соответствующими интонациями и логическими ударениями.

Конечно, не следует игнорировать и указания слышащих: напротив, к ним надо прибегать возможно чаще. Даже теперь, когда я говорю внятно, я с благодарностью выслушиваю указания на неверные ударения в незнакомых мне словах.

Вероятно, многих удивит мое утверждение, что стихи могут оказать помощь в налаживании и совершенствовании устного произношения. Приведу примеры.

На каком слоге ставить ударение в стихотворении Пушкина «Делибаш»? Когда я прочитала название Стихотворения, мысленно поставила ударение на втором слоге. Но, читая стихотворение, я обнаружила свою ошибку сразу:

Перестрелка за холмами,

Смотрит лагерь их и наш;

На холме пред казаками

Вьется красный делибаш.

Ударение приходится на последний слог слова «делибаш».

В современной художественной литературе и стихах на русском языке нередко встречаются украинские слова. Слышащим нетрудно правильно произносить эти слова, но для глухонемых это труднее. Так, большинство из них не может сказать, на каком слоге приходится ударение в слове «влада» (власть). Прочитайте следующую строфу из поэмы А. Безыменского «Трагедийная ночь», и вы легко определите ударение:

Батько с Демой счастливцы теперь:

Им учиться, как Риджи, не надо.

Знай, строительство тоннами мерь

В честь и славу радянской влады.

Таким образом, стихи помогают нам правильно произносить слова, а это далеко не пустяк. Каждому из нас необходимо хорошо владеть нормальной устной речью.

Конечно, трудно сразу отыскать в стихах нужный пример правильного ударения в словах. Но вот поэтому-то и надо больше читать стихи!

Я знаю украинский язык, хотя училась на русском. Чтение украинской литературы, и главным образом поэзии, помогло мне без труда изучить этот язык. Я прочитала всего «Кобзаря» Т. Г. Шевченко, сочинения Ивана Франко, М. Коцюбинского и других украинских писателей и поэтов.

Взрослые товарищи в личной беседе со мной спрашивают: «Как мне развиваться дальше?»

Мой ответ: читайте книги, читайте систематически и серьезно относитесь к чтению. Книги — лучшие друзья и учителя наши. Об этом замечательно пишет А. М. Горький:

«…с глубокой верой в истину моего убеждения я говорю всем: любите книгу, она облегчит вам жизнь, дружески поможет разобраться в пестрой путанице мыслей, чувств, событий, она научит вас уважать человека и самих себя, она окрыляет ум и сердце чувством любви к миру, к человеку. Пусть она будет враждебна вашим верованиям, но если она написана честно, по любви к людям, из желания добра им — тогда это прекрасная книга».

Все замечательные люди — ученые, изобретатели, писатели и другие — своими успехами и достижениями прежде всего обязаны книгам. Очень хорошо об этом пишет А. д’Аламбер:

«…Зародышами почти всех открытий являются плодотворные идеи, приобретаемые чтением и общением с людьми. Это тот воздух, которым нечувствительно дышишь и живешь».

У меня еще мало знаний; верно классическое изречение: век живи, век учись. Но то немногое, что я знаю, дали мне книги и общение с культурными людьми.

Врожденных знаний у человека нет. Они приобретаются учебой, упорной работой над собой.

В нашей стране имеются неограниченные возможности для культурного роста людей.

В солнечной стране социализма, где всепобеждающий разум человека восторжествовал над силами природы, каждый может стать образованным и высококультурным, нужно только любить знание, стремиться к нему, упорно работать над собой.

Незабываемый друг

В своем нервом напечатанном рассказе «Макар Чудра» Алексий Максимович пересказывает простые слова Чудры, который говорит о цыгане Лойко Зобаре: «…Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе в очи и полонит твою душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей!..» Эти слова я часто вспоминаю, ибо ценила дружеское отношение Алексея Максимовича Горького ко мне и гордилась им.

1933 год навсегда сохранится в моей памяти, так же как 18 июня — день, когда я получила первое письмо от Алексея Максимовича. Письмо это не только сильно обрадовало меня, но без преувеличения можно сказать — оно потрясло меня своей глубиной и мудростью.

Если попы и монахи восхищались и умилялись перед «разумом природы» и «божиею мудростью», когда слепоглухонемая американка Елена Келлер начала «быстрыми шагами идти к знаниям (приближающим ее к богу)», то А. М. Горький раз навсегда отказался верить в «разум природы» и неоднократно смеялся над ним.

«Я никогда не восхищался „разумом природы“, не верил него и не верю, ибо в природе слишком много бессмысленного вредного для человека, лучшего и самого сложного из ее созданий, которое, однако, может быть убито тифозной вошью, туберкулезной бациллой и т. д…»

Эти слова поразили меня — слепоглухонемую девочку — своей простотой, мудростью и неоспоримой правотой. Я мысленно повторяла: «Верно, это очень верно». И, читая дальше это письмо, я с радостью, какую могут испытывать люди, будучи на моем месте, узнала, во что верит Алексей Максимович:

«Верю я в разум человека, он, человек, кажется мне органом самопознания природы, исследователем и организатором ее хаотических сил…»

В течение дня я несколько раз принималась читать это письмо. Я вспомнила Е. Келлер. Ее окружали епископы, монашки, попы поповствующие ученые. Они более всего заботились о том, чтобы «Приблизить Елену к богу», и до слез умилялись, что она так быстро «постигает божию мудрость», а вот Алексей Максимович пишет мне о могучем разуме только человека.

Мой учитель рассказывал мне о воспитании Елены Келлер и, между прочим, сказал: реакционный американский психолог В. Джемс заявил, когда познакомился с Е. Келлер: «Все попы его мира не могли доказать бытия бога, а вот Е. Келлер своим развитием показывает, что есть нечто выше нашего разума и Елена Келлер своим существованием доказала это».

Но Алексей Максимович не верил ни в разум природы, ни в другие «сверхъестественные силы»…

… Он горячо любил нашу Родину, гордился ею, не раз говорил и писал о том, что наша страна богата здоровыми, талантливыми людьми… не удивительно поэтому, что когда он получил от меня первое письмо, то живо им заинтересовался; письмо это возбудило в нём желание ознакомится с задачами нашего учреждения. Алексей Максимович совершенно правильно оценил нашу работу и понял, что даже слепоглухонемого можно сделать Человеком. А как это сделать? Алексей Максимович понимал и то и в следующих словах освещал этот вопрос:

«… Я думаю, что скоро наступит время, когда наука властно спросит так называемых нормальных людей:

— Вы хотите, чтобы все уродства, несовершенства, преждевременная дряхлость и смерть человеческого организма были подробно изучены? Такое изучение не может быть достигнуто экспериментами над собаками, кроликами, морскими свинками. Необходим эксперимент над самим человеком, необходимо на нём самом изучать технику его организма, процесс внутриклеточного питания, кровообразования, химию нервно-мозговой клетки и вообще все процессы его организма. Для этого потребуются сотни человеческих единиц, это будет службой, действительной службой человечеству, и это, конечно, будет значительно полезнее, чем истребление десятков миллионов здоровых людей ради удобства жизни ничтожного, психически и морально выродившегося класса хищников и паразитов». (Из письма ко мне.)

Читая это освещение вопроса об изучении человеческого организма, думаешь, что А. М. Горький не только был гениальным художником и публицистом, но и обладал колоссальной эрудицией ученого и — в то же время — был человеком будущего коммунистического строя. Недаром же он вдохновлял и призывал меня быть полезной для науки и писал мне: «…Вы вправе этой службой гордиться…»

Интересен тот факт, что Алексей Максимович, несмотря на непрерывную работу над художественными произведениями, на редкость для писателя-художника интересовался науками о человеке. А когда он начал переписываться со мной, он живо заинтересовался и проблемой слепоглухонемоты, и притом не так, как был заинтересован Диккенс Лаурой Бриджмен (слепоглухонемой предшественницей Е. Келлер): Диккенса больше всего поразило в Лауре Бриджмен то обстоятельство, что она может ощущать руками звуки музыки, прикасаясь к инструменту рукой, и то, что она в состоянии выражать свою радость смехом. «…Она смеется. Великий боже! Она смеется!;.» — восклицал Диккенс.

Каждое письмо Алексея Максимовича доставляло мне такую же неисчерпаемую радость, как и первое письмо, и, кроме того, с каждым его письмом, я умственно росла: я лучше понимала прочитанные книги, больше узнавала жизнь и людей, а все это потому, что каждое слово Алексея Максимовича приближало меня к пониманию окружающего мира. Я охотно, с сильно бьющимся сердцем писала письма Алексею Максимовичу; я часто думала о том, что у меня еще слишком мало знаний и это печалило его. Но в одном письме Алексей Максимович написал мне: «…Ваше письмо также свидетельствует о прекрасном росте Вашего интеллекта…» Это признание сильно обрадовала меня и внушило мне уверенность, что дружба с Алексеем Максимовичем принесла мне колоссальную пользу — он вдохновлял меня и направлял ко всему доброму и разумному.

Все письма А. М. Горького ко мне хранятся у меня. Мой учитель перепечатал их для меня брайлевским шрифтом, я самостоятельно могу их читать в любую минуту. Да, я их читаю и изучаю, ибо они богаты неиссякаемой мудростью такого великого и пламенного человека, каким был Алексей Максимович Горький.

Случайная экскурсия

Однажды летом мы с М. Н. были в городе по своим делам. Освободились раньше, чем предполагали, а домой идти еще не хотелось. Стали думать да гадать, в какой музей нам пойти. Н. предложила:

— Пойдемте в домик Романовых. Мы как раз идем по этой улице. Вы там не были? — Нет.

— А мне очень хочется осмотреть боярские покои…

В исторических повестях и романах я много читала о царских боярских палатах, покоях и покойчиках с изразцовыми печами и лежанками. Боярские дома описываются с «красным крыльцом», узенькими оконцами, с женскими теремами и т.д. Палаты и покои представлялись мне такими же комнатами, какие имеются и в наших современных домах, только палаты представлялись мне большими залами, а покои — маленькими комнатками.

Изразцовые печи и лежанки я представляла как самые обыкновенные, сделанные из кирпича и глины русские печи, только со множеством маленьких и больших выступов и карнизов.

Я вообразила, что в бывшем доме Романовых в самом деле находится музей, и шла туда с большим оживлением, ибо надеялась увидеть там все в таком или почти в таком виде, как это было при жизни бояр. Но до чего же мы были разочарованы, когда, подойдя к усадьбе, узнали, что там уже нет музея, а разместилось какое-то учреждение. Мы все же попросили разрешения войти в дом, чтобы отыскать хоть какие-нибудь следы старинной архитектуры и боярской жизни.

И действительно, на мое счастье, в нижнем этаже еще сохранилось несколько маленьких комнат — покоев. Кое-где на стенах крепко держались куски парчи, которой, очевидно, были обиты стены.

В одном из покойчиков (эти комнаты были так малы, что я могу назвать их только покойчиками) нашлась и заинтересовавшая меня изразцовая печь с лежанкой.

Увы! Эта печь была совсем не похожа на русские печи в избах и украинских хатах. Я внимательно осмотрела небольшую печь и миниатюрную лежаночку. Сделаны они были из очень гладких, как бы отшлифованных или кафельных «кирпичиков» различной величины и формы, со множеством красивых, рельефно исполненных рисунков. Тут были цветы, деревья, птицы, звери. М. Н. сообщила, что все эти фигуры цветные и очень красивые. Мне они тоже нравились, я долго не могла отнять рук от этих изображений.

Захотелось мне осмотреть и дверь, хотя я совсем не предполагала, что обыкновенная дверь может быть какой-то необыкновенной, но в этих покойчиках и двери были необычайны: не такие, как в наших современных домах. Прежде всего я споткнулась о высокий порог. Такие пороги были во всех комнатах, двери же низенькие, очень тяжелые, массивные, толстые, обитые сукном и вверху заканчивались полумесяцем. Осмотрев две двери, я поняла, почему в старых книгах писали, что, когда человек заходил в боярский покой, он сильно нагибался. Я очень сожалею, что никакой мебели, никакой домашней утвари в покоях не сохранилось.

Осмотрев низ, мы подошли к лестнице, чтобы подняться наверх в бывший женский терем. По книгам мне представлялась очень простая, довольно узкая, с низенькими ступеньками деревянная лестница, по которой поднимались на верхний этаж. Мне казалось, что очень легко было не только обычно всходить по ней, но даже бегать. Та лестница, к которой мы подошли, была не такова. Ступеньки оказались высокими, вся лестница очень узкая, крайне неудобная для подъема и спуска, тем более что над ней низко навис потолок. М. Н. не успела наклонить мне голову, и я имела удовольствие проверить прочность потолка собственным лбом.

Да, хорошо оберегали бояре своих жен и дочерей: по такой лестнице, а особенно в темноте, не очень-то разбежишься! В стене на лестнице находились узенькие слуховые оконца. К величайшей нашей досаде, от прежнего терема не сохранилось никаких следов: там все комнаты были заново перегорожены деревянными перегородками. Суетились какие-то люди. Нам оставалось только повернуть назад. И когда мы спускались вниз по этой предательской лестнице, я снова ушиблась о выступ потолка. Внутренне я очень посочувствовала боярским затворницам…

Эта старинная лестница напоминала мне некоторые сцены из повести А. К. Толстого «Князь Серебряный». Я представила себе старого боярина Дружину Андреевича Морозова, одетого в старинную длиннополую одежду. Он казался мне суровым, хитрым и длиннобородым стариком… Потом постепенно возник большой, с высокой оградой боярский сад.

Теплая, душистая, летняя ночь… В длинной женской одежде, закутанная кисеей, идет по саду к дому молодая жена боярина — Елена.

Она только что встретилась у садовой ограды с князем Серебрянным и теперь вся трепещет от страха…

И вот сердитый старый боярин со свечой в руке медленно взбирается по этой крутой узенькой лестнице в терем жены…

Потом у боярина пируют опричники. Мне представилась большая толпа бражничающих людей, тесно набившихся в эти маленькие покойчики, где они задыхаются от жары… А вот разгоряченный вином ужасный князь Афанасий Вяземский, сгибаясь почти вдвое, спешит вниз из терема по крутой лестнице и несет на руках бесчувственную женщину. Он спешит и не замечает, как бедная Елена ударяется головой о потолок…

Пока эти картины неясно мелькали перед моим внутренним взором, я медленно спускалась вниз, придерживаясь рукой за стену. В стене я обнаружила узенькие оконца и начала их осматривать. О стрельчатой архитектуре я только читала; верхняя часть этих окошек была остроконечной, и теперь мне стал ясен стиль стрельчатой архитектуры.

Спустившись с лестницы, мы вышли через массивную, тяжеловесную железную дверь на маленький, как я подумала, балкончик. Однако М. Н. сказала, что это бывшее «красное крыльцо». Так ли это, не знаю, но «красное крыльцо» в боярских домах мне представлялось совсем не таким: я представляла его широким, с красивой решеткой по бокам и резными легкими колонками, которые поддерживали навес с затейливой резьбой и узорами.

Я обратила внимание на то, что в доме Романовых все, что сохранилось — стены, двери, окна, — было крепкое, толстое, рассчитанное на долгое время; а мне думалось, когда мы подходили к усадьбе, что я вижу развалины.

Как интересно знакомиться со стариной и мысленно переноситься в то далекое время, представить себе жизнь прошедших поколений, прошедших столетий!

Когда я брожу по Москве, мне всегда очень хочется представить этот город в разные времена и сравнить его с нашей кипучей, заново перестраивающейся столицей. Когда-то разными переулками и закоулками по Москве пробирались бедные люди, а по большим улицам в экипажах проносились сытые, раздутые и преждевременно обрюзгшие богачи. А теперь, теперь… десятки тысяч нарядных, здоровых и веселых людей заполняют просторные улицы и широкие площади Москвы — красавицы столицы.

Быстро мчатся машины, автобусы, троллейбусы. А как чудесно в метро! Когда я бываю в подземных дворцах метро, я испытываю большую человеческую гордость за нашу советскую созидательную эпоху, за наш сильный, мужественный и свободный от эксплуатации народ.

Мне представляется, что мы живем одной большой значительной жизнью и равно пользуемся всеми ее благами. И люди мне представляются тогда не такими, как я привыкла наблюдать их в обыденной жизни, — нет, они мне кажутся чем-то большим, ибо их творческий разум, направляемый родной Коммунистической партией и вооруженный знаниями, побеждает природу, творит чудеса в технике, зодчестве, искусстве.

О море и дендрарии

I

Я стояла на берегу моря в Сочи и декламировала стихи о море:

А вот оно море, горит бирюзой,

Жемчужною пеной сверкает.

На белую отмель волна за волной

Тревожно и тяжко взбегает.

Смотри, он живет, этот зыбкий хрусталь,

Он стонет, грозит, негодует.

А даль-то какая! О как эта даль

Усталые очи чарует…

(С. Надсон)

Моя спутница Таня слушала стихи, смотрела на море и говорила, что сейчас оно у берега темно-голубое с зеленым оттенком а вдали темно-синее, сливающееся с горизонтом. Далеко-далеко плыл пароход. Но я ощущала только запах моря да легкие порывы освежающего бриза, а под ногами песок и гравий. Таня часто восклицала:

— Какое море прекрасное и безбрежное!..

Я не могла представить себе величину моря, но волны — этот живущий какой-то своей жизнью «зыбкий хрусталь» — представлялись мне неустанно действующей, никогда не иссякающей, а, наоборот, вновь и вновь нарождающейся сердитой силой, которая в то время была ощутимой, осязаемой.

Волны накатывались на берег, мощно ударялись о камни; это я ощущала и именно потому могла представить себе, что вокруг меня громадный простор, что волны катятся издалека и где-то там, далеко сливаются с горизонтом. И о горизонте у меня не было зрительного представления, но если бы мне кто-нибудь начал объяснять, сравнивая горизонт, например, с опрокинутой над землей гигантской чашей, края которой соприкасаются с землей или водой, то, очень может быть, у меня возникло бы своеобразное представление о горизонте. В стихах я читала:

И видно оттуда, как даль горизонта

Сливается с зыбью морской…

(С. Надсон. «На могиле Герцена»)

Вот почему я и говорю, что сравнение горизонта с опрокинутой чашей помогло бы мне приблизительно представить горизонт. Но это только так кажется мне; того же, что есть в действительности, я не знаю.

Величина моря крайне занимала меня. Очень хотелось так или иначе представить его. Когда я впервые отдыхала у моря, я каждый день ходила купаться или просто сидела на берегу у самой воды и ногами ощущала, как волны набегали на берег, а потом, отхлынув, куда-то исчезали. Я старалась купаться во всякую погоду, чтобы иметь возможность представлять море спокойным, убаюкивающим или бурным. Я взбиралась на скалы, которые вдавались в море; в бурную погоду волны с титанической силой разбивались об эти скалы, обдавая меня брызгами. И я думала о том, какое громадное пространство должна занимать масса воды, которая бушует с такой стихийной силой.

Вспомнились мифологические легенды, и чудилось мне, что это огромные руки властителя морей, силача и повелителя Посейдона большими ведрами черпают воду из недр земли, а потом с размаху выливают ее на сушу, чтобы затопить весь земной шар. Сам Посейдон представлялся мне великаном, широкоплечим, длинноруким, с пушистыми длинными кудрями из морской тины и такой же пышной бородой. Когда Посейдон сердился, он сильно раскачивал своей головой; развевающиеся кудри и борода нарушали спокойствие воздуха, и тогда начиналась буря… Так я фантазировала, сидя на скале…

В Сочи мы с Таней в течение дня по нескольку раз спускались к морю (я отдыхала в санатории «Кавказская Ривьера»). Из сада санатория по хорошей лестнице легко было попасть прямо на пляж. К сожалению, я отдыхала в такое время года, когда купаться в море еще рано — в марте и первой половине апреля; поэтому мы ходили на берег просто погулять. Таня неизменно восхищалась красотой и простором моря. Иногда она говорила: «Сегодня море не совсем спокойное. Волны заливают ту отмель, где мы вчера вечером гуляли. Хочешь, я подведу тебя ближе к воде, ты посмотришь волны».

Один раз мы подошли к морю в тот момент, когда волна отхлынула назад. Я наклонилась и потрогала руками песок: он был мокрый; я понимала, что нужно поскорее уходить от следующей волны, да и Таня тащила меня назад, но упрямое желание поймать на лету волну, чтобы ощутить и представить силу ее удара, удерживало меня на месте… Набежавшая волна почти до пояса залила нас, обдала лицо и голову брызгами и, как бы любуясь совершенным ею делом, неторопливо откатилась в море.

— Ну как, представляешь теперь волны? — смеялась Таня. Я тоже смеялась, несмотря на то что туфли, чулки и нижняя часть одежды основательно вымокли; я ощущала даже, как в моих туфлях «квакали лягушки». Мы ушли в санаторий, чтобы переодеться.

Я впервые на опыте убедилась, что этот «зыбкий хрусталь» хорош только тогда, когда зрячие любуются им издали, но в туфлях и в одежде он доставляет меньше удовольствия, тем более что у меня не было второй пары обуви и другого пальто и я весь день так и проходила мокрая.

Размеры моря не давали мне покоя, я допытывалась у отдыхающих: сколько километров от Сочи до Севастополя или Одессы? Таня отвлекла мое внимание от этого вопроса предложением пойти в дендрарий.

II

В солнечный, яркий и теплый апрельский день сразу после завтрака мы отправились в дендрарий. Уже раннее теплое утро обещало хорошую погоду, и, действительно, день был великолепен: мне так и чудилось, что в такой день все живое в природе должно радоваться и ликовать, а неживое —-оживать и тоже радоваться тому, что оно обрело жизнь. У одних существ — больших, сильных и крепких, каковы крупные животные и деревья, — жизнь будет длительной; у других — маленьких насекомых, травинок — жизнь коротка, она продлится ровно столько, сколько будет сверкать, ликовать и петь этот день, согретый и озаренный ярким южным солнцем.

Дендрарий представлялся мне в виде большого сада или, лучше сказать, парка, расположенного на ровной поверхности земли, с одинаково прямыми, широкими и ровными аллеями, усыпанными песком и мелким гравием. В действительности дендрарий оказался не таким. Уже у входа в этот чудесный уголок, когда Таня покупала билеты, я ощутила приятные смешанные запахи различных растений. Пройдя некоторое расстояние по первой аллее, я уже вообразила, что погружаюсь в воздушно-ароматное море, — так хорошо пахло со всех сторон. Чтобы попасть на следующую аллею, надо было взойти на ступеньку. Такими ступеньками начиналась каждая следующая аллея. В обычных садах и парках подобных ступенек я не встречала, поэтому все аллеи дендрария представились мне громадными террасами, последовательно возвышающихся одна над другой, где росли вечнозеленые лавры, кипарисы, громадные веерные пальмы, магнолии, мамонтовые деревья и т.д. Таня подводила меня к кустам, деревьям, к невысоким декоративным растениям с очень мелкими листочками (не знаю их названия), которые были посажены кругами. В середине таких кругов величественно возвышались веерные пальмы или лавры. Такими же декоративными растениями были оплетены бассейны. И чем дальше мы углублялись в дендрарий, тем больше я восхищалась, ибо настоящий дендрарий превзошел все мои ожидания и все мои представления о нем.

Я всегда очень любила растения, охотно изучала ботанику, сама сажала всякое семечко, всякую фруктовую косточку, и, несмотря на то что много читала о растениях, я не имела ясного представления о таких громадных пальмах, кипарисах, лаврах, могучих кедрах. Дендрарий напоминал мне волшебные сказки из «Тысячи и одной ночи». У одной пальмы я почему-то вспомнила стихотворение Лермонтова «На севере диком…», но в этом царстве растений, где было так много пальм, огромных сосен и кедров, трудно было вообразить себе одинокую, засыпанную снегом сосну, стоящую на голой вершине, а сон этой сосны, грезящей о прекрасной, но грустной и одинокой пальме «на утесе горючем», показался здесь нелепым.

В дендрарии растения не росли одиноко, не грустили; они непривычно и оживленно как бы переговаривались между собой. Мои пальцы подслушивали их торопливый шепот, хотя я не понимала своеобразного языка листьев. Когда рука, осторожно прикасаясь, скользила по веткам и листьям, а легкий ветерок раскачивал их, мне именно чудилось, что растения шевелят своими гордыми кронами, спешат сообщить мне что-то таинственное, очень важное, что им одним поведали земля, море и жаркое южное солнце…

В дендрарии было много таких растений, о которых я знала только понаслышке, но представляла их более красивыми или совсем невзрачными. Так, я никогда не видела цветов камелии, хотя и знаю запах духов «Камелия». Цветок этот представлялся мне очень красивым, по форме похожим на большую белую розу с нежнейшими лепестками. В дендрарии я увидела куст камелии, но цветов еще не было. На ветках были довольно толстые, грубоватые листья; трудно было подумать, что между ними росли представлявшиеся мне цветы. Даже вслух я разочарованно сказала:

— Неужели это камелия? Быть может, это ошибка? Я думала, что листья камелии тонкие, по краям вырезанные и бархатистые…

Незаметно от сторожа я срывала листочек или цветочек с каждого растения и прятала в карман жакета. Мне хотелось все эти сокровища засушить и повезти с собой домой. С одной молоденькой, но уже расцветшей магнолии мне удалось сорвать цветок.

Еще до поездки в Сочи мне как-то привезли из Туапсе несколько веток магнолии с нераскрывшимися бутонами. Поэтому я раньше не знала настоящего запаха цветущих магнолий. Я думала, что самый чудесный, приятный аромат источают только розы. Но в дендрарии я убедилась, что цветы магнолии пахнут еще ароматнее, еще сильнее роз. И, вдыхая все запахи дендрария, я думала: «Никогда я не видела и, вероятно, не увижу лотосов. Но полагаю, что только в дендрарии или в лотосных зарослях можно ощущать такие запахи».

Лотосы представлялись мне в виде больших лилий, с огромными бокалами и неописуемо приятным запахом. Весь лотос — стебель, листья и цветы — казался мне таким прекрасным, что в письмах к друзьям я писала: «Сравниваю этот запах только с запахом божественного лотоса»… Значительно позднее я прочитала в одной статье следующее описание лотоса: «Цветок лотоса имеет большое сходство с розой, но только во много раз крупнее ее. Жизнь цветка коротка — три дня. Интересна окраска цветка лотоса: в первый день — ярко-розовая, на второй день она становится значительно светлее, а на третий превращается в светло-кремовый с розоватыми кончиками лепестков…»

Как видите, мое представление о лотосе было совершенно иным. И кроме того, мне казалось, что, произрастая в теплом климате, где не бывает зимы, лотосы цветут почти круглый год, а в действительности оказалось, что жизнь цветка коротка. Не знаю, какие листья красивее: те ли, которые цвели и благоухали в моем воображении, или же те, что есть в действительности? Но несомненно одно: «мои» лотосы относительно «вечные» цветы…

К большому моему огорчению, мы за одну экскурсию не успели обойти весь дендрарий; быть может, мы нашли бы там и лотосы. Но и независимо от этого карманы моего жакета туго были набиты различными листьями и маленькими веточками. Пришлось таким же «научным материалом» наполнить и Танин портфель. От всего, что я сумела осмотреть и воспринять, я была в величайшем восторге и, кажется, подобно листьям растений без умолку болтала с Таней, которая не знала, к какому растению раньше подводить меня.

— Мы здесь как в сказке, — говорила она.

— Да, мне все это напоминает сказки Шехерезады, но только здесь красивее, ибо это не фантазия, а сама жизнь. Вот ты говоришь мне о море, о красоте гор, о городе, который тебе хорошо виден с нашего балкона. Но для меня это лишь словесные образы — бескрасочные и неясные, потому что я не могу к ним прикоснуться; а дендрарий я так четко восприняла. Я ощущала запах, осматривала растения, проходила с тобой по аллеям и приблизительно представляю их расположение, и поэтому дендрарий я «вижу» гораздо отчетливее, чем морскую даль, вершины отдаленных гор или вечерние огни города. Здесь я гуляю с тобой, осматриваю все, что только можно осмотреть, и наслаждаюсь, наслаждаюсь глубоко, растроганно и восхищенно…

В самом деле, разве можно было не наслаждаться? Жаркие лучи солнца приятной, успокаивающей теплотой весны согревали все уголки земли, в какие только могли проникнуть. Солнце мне представлялось огромным огненным кругом, от которого в ясные дни непрерывно отлетают искры. Отлетев на некоторое расстояние от центра, эти искры меняют свою форму; путем соединения друг с другом они превращаются в длинные стрелы, пронзающие воздух, освещают и согревают все на своем пути. От моря струился лёгкий бриз, и едва уловимыми волнами чуть ощутимой прохлады он умалял жару.

Итак, впечатление от дендрария было значительно ярче и сильнее, чем от моря; море я любила крепкой и немного поэтической любовью, но представить его таким, какое оно есть в действительности, не могла; дендрарий же был для меня более доступен, а значит, и представление о нем как о большом парке складывалось гораздо проще.

Возвратясь с курорта, я много рассказывала своим друзьям об экскурсии в дендрарий. С тех пор прошло восемь лет, и сейчас, когда я пишу этот очерк, мне представляется дендрарий таким, каким я его «видела» весной 1941 г. Возможно, в очерке найдется много неточностей: я ведь сейчас не пользуюсь никакими предварительными записями, я просто, представляя себе дендрарий пишу о нем.

На даче в Рай-Семеновском

Меня с моей переводчицей М. Н. пригласили на летний отдых в пионерский лагерь глухонемых, который помещался в селе Рай-Семеновском, расположенном в 10 км от Серпухова. Сказали, что поедем мы машиной. Представлялось мне, что буду сидеть в кабине, словно в каюте воздушного корабля, который скользит в воздухе, чуть касаясь земли, что буду ощущать все его колебания, все толчки, все запахи полей и лесов. Мечтала я так потому, что еще не ездила на машинах в окрестности Москвы.

Но когда мы с М. Н. прибыли в школу глухонемых, откуда намечалась отправка, мы узнали, что поедем грузовой машиной. В лагерь везли продукты и другие вещи. С нами ехали директор школы, начальник лагеря и еще кое-кто. Когда мы расселись на тюках и узлах, я подумала: «Так еще лучше, чем в закрытой кабине, по крайней мере, я получу больше впечатлений».

Пока мы ехали по городу, я ощущала его запахи, пыль и обычную летнюю духоту. По этим признакам я догадывалась, что мы еще не выехали за пределы Москвы. Я попросила М. Н. сказать, когда мы выедем из города, для того чтобы по времени представить (у меня были часы) то расстояние, которое мы проехали. Наша машина быстро мчалась по улицам, но у меня не было ни малейшего зрительного или слухового представления о том, что кроме нашей машины по этим улицам проносятся и другие машины, трамваи, троллейбусы, что проходят толпы людей и по обеим сторонам улиц расположены дома и т.д. Об этом я, конечно, знала, но, поскольку я ехала в машине, а не шла по улице и со мной никто не разговаривал, не сообщал мне о том, что происходит вокруг нас, у меня и представлений о какой-то другой жизни не возникало. Я представляла себе только тех людей, которые находились в машине рядом со мной, ибо я к ним прикасалась по собственному желанию; представляла только те вещи, которые лежали в машине. Но если бы, например, на улице случилось что-нибудь необыкновенное и М. Н. начала мне передавать происходящее и при этом она бы сильно на это реагировала, так что я заметила бы волнение, тревогу либо веселость в зависимости от события, тогда бы и у меня создалось представление о том, что происходит на улице. Теперь же я ощущала только ветер и движение нашей машины.

Но мне вскоре стало скучно сидеть молча, и я стала спрашивать у М. Н., что она видит на улицах. Ничего особенного она мне не рассказал<