Змеиная история Сан-Франциско

Если задуматься о Сан-Франциско, вряд ли кому в голову придут змеи. Туристский же город — люди ездят поглазеть на французские батоны. Не нужны им в Сан-Франциско змеи. Если бы они знали, что вместо французских булок им подсунут змей, сидели бы дома, во всей остальной Америке.

Но туристы могут спать спокойно. Я знаю только одну змеиную историю Сан-Франциско.

Когда-то я дружил с очень красивой китаянкой. Она была необыкновенно умна, а на отличной фигуре сильнее всего выступали груди. Большие и прекрасной формы. Груди цвели пышным цветом и снимали урожай внимания всюду, где бы она ни появилась.

Интересно, что в этой женщине меня больше привлекал ум, а не тело. Ум вообще очень меня возбуждает, а она была умнее чуть ли не всех моих знакомых.

Любой другой таращился бы на грудь, я же вглядывался в ее ум, аналитический и архитектурно четкий, как свет зимних звезд.

Какое отношение интеллект прекрасной китаянки имеет к сан-францисским змеям, спросите вы, повышая градус нетерпения.

Однажды мы с ней заглянули в магазин, где торговали змеями. Нечто вроде сада рептилий; мы без особой цели гуляли по Сан-Франциско и случайно наткнулись на эту змееводческую нору.

Ну, зашли.

Магазин заполняли сотни змей.

Змеи были всюду, куда ни посмотри.

В этой лавке после того, как человек замечает, я бы даже сказал — сразу после того, как он замечает змей, он замечает и вонь змеиного дерьма. Насколько я помню — хотя, если вы серьезно изучаете змей, не стоит особо молиться на мои слова, — так мог пахнуть труп ленивого и сладкого пирога-утопленника размером с хороший фургон; хотя и не настолько ужасно, чтобы сразу бежать из магазина.

Нас очаровал этот грязный змеюшник.

Почему хозяин не убирает за своими змеями?

Змеи не любят жить в собственном дерьме. Им бы забыть эту проклятую богом лавчонку. Вернуться туда, откуда пришли.

В грязной змеиной лавке собрались змеи из Африки, Южной Америки, Азии — со всего мира, и теперь лежат в дерьме. Им нужен билет на самолет в один конец.

В центре змеиного кошмара стояла огромная клетка с очень тихими белыми мышами, чья судьба, наверное, — стать в конце концов лавочной вонью.

Разглядывая змей, мы с китаянкой обошли магазин. В аду рептилий было интересно и жутко одновременно.

Наконец мы остановились у ящика с двумя кобрами, и обе змеи уставились на ее груди. Змеиные головы только что не прижались к стеклу. Точно как в кино, только в кино не крутят вонь змеиного дерьма.

Китаянка была не очень высокая, примерно пять футов и дюйм. Две вонючие кобры пялились на ее груди, до которых им оставалась пара дюймов. Может, поэтому мне всегда нравился ее ум.

Футбол Ледникового Периода

Честь, которую ему оказали, послав на всеамериканский чемпионат по футболу, осталась с ним на всю жизнь. В двадцать два года он погиб в автокатастрофе. Хоронили его под дождем. В середине службы священник забыл, о чем говорит. Все стояли у могилы и ждали, когда он вспомнит.

Вспомнил.

— Этот молодой человек, — сказал священник, — играл в футбол.

Таксопарк

Горы в Монтане бесконечно меняются: от минуты к минуте, ничего не бывает прежним. Так работают солнце, ветер и снег. Так играют облака и тени. Я опять смотрю на горы. Время нового заката. На этот раз — приглушенного. Выходя из дому и направляясь сюда, в комнату, что уселась под крышей красного амбара, а в ней к большому окну с видом на горы, я ждал совсем иного заката.

Я предполагал увидеть чистый резкий закат, аналитичный в своем понимании этого первого в долине снежного осеннего дня.

…10 октября 1977 года.

Вчера, когда мы ложились спать, падал снег, но теперь закат меняется снова, от минуты к минуте, примеряя другой характер. Приглушенность уступает место туманной резкости, что будто нож умеет резать что-то одно, а другого не умеет. Режет персик, но не режет яблоко.

В городке жила потрясающая бабуля — она командовала таксопарком, в котором вряд ли наберется две машины. Можно сказать, таксопарк состоял из одного такси с хвостиком, и это будет недалеко от истины.

Короче, год назад она везла меня из города — в тот день высокие белые облака заключили сделку с резким июньским солнцем, дела у них пошли хорошо, и потому свет в горах мелькал быстро и напряженно.

Мы, конечно, говорили о ледниковых периодах.

Бабуля обожала разговоры о ледниковых периодах. Это была ее излюбленная тема. А покончив с ледниковыми периодами, она переключилась на бегущий по горам световой узор.

— …ледниковые периоды! — воскликнула она, театрально подводя черту под ледниковыми периодами. Потом заговорила мягче. — Эти горы, — добавила она. — Я живу здесь больше полувека, миллион раз смотрела на горы и ни разу не видела одинаковых. Всегда разные, всегда меняются.

Когда бабуля заговорила о горах, они были одни, а когда замолчала — совсем другие.

Кажется, именно это я хочу сказать о закате.

— Разный, меняется.

Карповый храм

Пятничными вечерами в Сибуе закрываются бары и народ, смеясь и лопоча по-японски, выдавливается на улицы, словно пьяная и счастливая зубная паста.

Поток машин очень плотный, все такси заняты. Хорошо известно, что пятничными и субботними вечерами поймать в Сибуе такси очень трудно. Иногда и вовсе невозможно, если только судьба или прямое вмешательство богов не сберегут для вас машину.

Я в Сибуе, посреди гигантской японской гулянки. Домой спешить не нужно, ведь я живу один. В номере меня ждет пустая кровать, похожая на мост через одинокий и односпальный покой.

Вот и стою, мирный, как банан, и весьма в этой всеяпонской толпе на него похожий. В потоке, что ползет еле-еле, все такси заняты. Впереди попадаются свободные машины, но их всякий раз перехватывают, едва они подъезжают поближе.

Мне все равно.

Мне торопиться некуда — в отличие от многочисленных парочек, что рвутся навстречу счастливому и пьяному траху.

Пусть такси достаются им.

Я тоже был когда-то молод.

Но тут я замечаю, как Приближается машина; парочки почему-то куда-то подевались, и я машинально поднимаю руку. Не то чтобы мне нужна машина. Просто бессознательно. Очень мне надо уводить такси у них из-под носа.

Когда человек размышляет таким образом, машина, конечно, останавливается, и я залезаю внутрь. Доброта хороша в меру. Такси явно принадлежит водителю: интерьер говорит много о его характере и профессиональной гордости за то, что он водит не чью-то машину, а свою собственную.

Я объясняю по-японски, куда ехать, и мы трогаемся. Я не успел прийти в себя оттого, что такси вообще остановилось, и потому только через минуту до меня доходит, какая машина мне досталась. Залезая внутрь, я соображаю, что она совсем не похожа на другие, которые тоже не скрывают хозяйских вкусов.

Чуть позже меня, как говорится, осеняет прямо в Сибуе, в плотном после закрытия баров потоке машин. Я не в такси. Я в карповом храме. Машину заполняют карпы — на рисунках, фотографиях и даже на картинах маслом. Два карпа устроились у заднего сидения на картинах с золочеными рамами. По одному у каждой дверцы.

Карпы плавают по всему такси.

— Карп, — говорю я по-английски, надеясь, что это слово для водителя имеет смысл. Не знаю я, как будет карп по-японски.

— Хай, — отвечает таксист — это «да» по-японски. Подозреваю, он знает, как называется карп на всех земных языках, даже на эскимосском, хотя там нет никаких карпов, а только айсберги. Этот человек действительно любит карпов.

Я с интересом его рассматриваю.

Радостный живчик.

В Японии, вспоминаю я, есть поверье, будто карп приносит удачу, и вот я в передвижном карповом храме, ползаю туда-сюда в японском любовном потоке. Все сходится. Юные любовники вокруг меня рвутся в своих машинах к наслаждению и страсти. Мы плывем среди них, как сама удача.

Мясо

Человек смотрит на мясо. Он смотрит на мясо так пристально, что все вокруг стало тенью миража.

У него на пальце обручальное кольцо.

На вид ему чуть за шестьдесят.

Он хорошо одет.

Совершенно невозможно догадаться, почему он так пристально смотрит на мясо. Мимо по тротуару идут люди. Он их не замечает. Иногда они его обходят.

Его интересует только мясо.

Он неподвижен. Руки прижаты к бокам. Лицо ничего не выражает.

Сквозь открытую дверь рыночного холодильника он пристально смотрит, как свешиваются с крюков половинки говяжьих туш. Они выстроились в ряд, словно красные домино.

Я прохожу мимо и оглядываюсь, потом мне хочется узнать, почему он тут стоит, я разворачиваюсь и шагаю назад, опять мимо него, стараясь разглядеть, что же он там увидел.

Должно же там что-то быть, но я ошибаюсь — уже в который раз в этой жизни.

Ничего, только мясо.

Зонтики

Никогда не понимал зонтиков, ведь я никогда не боялся промокнуть. Зонтики — вечная моя загадка, и я не знаю, почему они возникают всякий раз перед самым дождем. Все остальное время их нет на картине, как будто их не существует вовсе. Наверное, зонтики живут сами по себе в маленьких квартирках на окраине Токио.

Неужели зонтики знают, когда пойдет дождь? Ведь люди этого не знают точно. Человек из бюро погоды говорит, что завтра пойдет дождь, но он не идет, и вы не найдете в округе ни одного из этих проклятых зонтиков. Потом человек из бюро погоды говорит, что день будет ясным, и вдруг, куда ни посмотри, — зонтики, а через пять секунд уже льет как из ведра.

Кто они, эти зонтики?

Смерть в Канаде

Здесь, в Токио, о сегодняшнем дне почти нечего, сказать. Я кажусь себе тупым, как ржавый нож на кухне монастыря, заросшего бурьяном и брошенного двести лет назад, когда обитателям наскучило читать молитвы и они, перебравшись в другое место, начали там новую жизнь, которая и свела их потом в могилу, впрочем, все там будем.

В Канаде пять секунд назад кто-то умер во сне. Совсем легкая смерть. Человек просто не встанет утром. В Японии его смерть не откликнется никак, ведь никто о ней не узнает — ни один японец из 114 миллионов.

Послезавтра канадского покойника похоронят. По всём стандартам, погребение пройдет скромно. Священнику будет трудно не отвлекаться от церемонии. Он вместо похорон, пожалуй, предпочел бы заняться чем-нибудь поинтереснее.

Он чуть ли не злится на мертвеца, что разлегся в дешевом гробу в нескольких футах от его ног. В какой-то миг священнику хочется схватить его и потрясти, как напроказившего ребенка, но голос забубнит дальше:

— Все мы лишь частица бренной плоти на опасном пути от рождения к… — он переводит взгляд на мертвеца, стараясь удержать свои руки от… — …смерти.

Через пару часов, когда покойника благополучно засыплют землей, священник вернется домой и, заперев двери кабинета, выпьет полный стакан хереса.

Все это никак не отзовется в Японии. Никто даже не узнает.

В Киото сегодня вечером кто-то умрет во сне. Прямо в постели — повернется на другой бок и умрет. Тело постепенно остынет, и Канада не объявит национальный траур.

Осенний сбор форели

Время идти на рыбалку…

Опять октябрь, жди меня, Монтана, я опять уезжал, а теперь вернулся, жди меня, Япония, и т. д., жди меня, Скалистый хребет. Записывая все это, я думаю о слове «жди». Я думаю, оно родственник слову «дожди». У них так много общего. Начинаются дожди, и что еще остается только жди и жди, когда же они кончатся, минуты, часы или дни.

Для осенней рыбалки мне нужны новая лицензия, приманки и крючки, и я отправляюсь в рыболовный магазин обновлять в себе рыболова.

Я люблю рыболовные магазины. Они — храмы детской романтики, я провел в них тысячи часов, преклонив колена перед могуществом удочек и спиннингов, что, будто религия, ведут нас к рекам, озерам и рыбалке в страну Фантазию, где я поймаю все капли воды на этой планете.

Весь следующий день я готовлюсь к рыбалке. Я выбираю семифутовую удочку и решаю попытать счастья в горном ручье.

Я достаю высокие сапоги и рыболовную куртку.

Я решаю, какие возьму с собой приманки. Моя японская жена украдкой, но внимательно наблюдает за приготовлениями, которыми я занят с таким неприкрытым энтузиазмом.

Я уже у порога, пора идти на рыбалку, и тут она говорит:

— Не забудь «клинексы».

— Что? — спрашиваю. Я ловлю рыбу уже треть века, и «клинексы» никогда не имели отношения к моей рыбалке.

— Возьми с собой «клинексы».

— Что?

Я занимаю четкую оборонительную позицию и пытаюсь разобраться с этим совсем новым аспектом рыбалки, который никогда раньше не приходил мне в голову.

— Вдруг ты чихнешь.

Я задумываюсь.

И вправду.

Школа гармоники

В какой-то случайный миг, словно быстрая птица, нежданное и зачарованное наваждение вдруг влетело ко мне в мысли, посидело чуть-чуть на ветках разума, поглядело на меня с довольным видом и улетело, чтобы позже вернуться столь же ненадолго. Оно всегда возвращается.

Другими словами — Школа Гармоники!

Сон наяву: школа, где все играют на гармониках — ученики, учителя, директор, вахтер и столовский повар.

У каждого своя гармоника, все играют с той минуты, когда школа открывается, и до закрытия. Школа Гармоники — отличная школа, в ней учат единственному предмету — игре на гармонике, а после уроков ученики несут гармоники домой, чтобы делать домашние задания.

В Школе Гармоники нет ни футбольной, ни баскетбольной, ни бейсбольной команд. Зато есть гармонические команды, которые с радостью ввязываются в любые состязания и никогда не проигрывают.

В первый школьный день, каждый сентябрь, новички получают гармоники, а в последний выпускники уносят гармоники с собой: гармоники — это их аттестаты.

Вокруг Школы Гармоники растут прекрасные зеленые деревья, с сентября по июнь в листьях разносится гармонический ветерок, а сама школа слышна за многие мили.

Эту совершенно особую концепцию образования можно назвать Школой Гармоники, и никак иначе.

Зимний отпуск

Еду в город: могилы обернулись припорошенным ветром и теперь мягко закручиваются на другой стороне дороги, но бояться нечего. Обычный в Монтане зимний день проходит мимо кладбища, на котором нет сейчас других знаков препинания, кроме, торчащих из снега пластмассовых цветов.

Кладбище современное, без крестов и надгробий. Спроектировано грамотно, как холодильник, со вкопанными в землю железными колышками: о том, что это кладбище, напоминают лишь пластмассовые цветы и запорошенный ветер, что дует с могил и ластится к дороге. Спустившись с гор, ветер помогает могилам оторваться от якорей серьезности.

Еду мимо: и чудится мне, что могилы почти шалят, они рады оторваться от швартовов, портов приписки, морских графиков и груза молчания.

В этот зимний день могилы свободны — и счастливы.

Назначение

Телефону незачем звонить в воскресенье среди ночи, да еще так долго.

Кофейня совсем закрыта.

Здесь продают кофе не чашками, а фунтами, так что некому сидеть, попивая, и ждать телефонного звонка.

Здесь жарят кофейные зерна и продают их либо прямо так, либо молотыми, как пожелаете, смотря зачем вам нужна чашка кофе, чего вы ждете от кофейных зерен. Может, вы предпочитаете Шекспира. А кого-то интересуют Лорел и Харди.

Но телефон все звонит.

Кофейня пуста, не считая кофежарочного аппарата, чье истинное назначение, судя по виду, — нечто средневековое, далекое от жарки кофейных зерен, какая-нибудь пакость из девятого века.

Рядом ждут прожарки безмолвные мешки кофейных зерен. Они прибыли из Южной Америки, Африки, из каких-то таких краев, далеких, загадочных — однако не таких загадочных, как телефонные звонки. Кофейня закрылась в шесть вечера.

В субботу.

Сейчас два ночи.

Воскресенье.

Телефон все звонит.

Кто там, на другом конце провода? О чем думает этот человек, слушая, как звонит телефон в пустой кофейне, где никто не снимет трубку до восьми утра понедельника? Пока звонит телефон, он сидит или стоит? Это мужчина или женщина?

Одно, по крайней мере, мы знаем точно: человек нашел себе занятие.