И, глядя на мелькание косилок

Коней,

Колосьев,

Кепок

И косынок,

Мы доставали булки из корзинок

И пили молодое молоко.

Из-под колёс взметались перепёлки,

Трещали, оглушая перепонки.

Мир трепыхался, зеленел, галдел.

А я - я слушал, слушал и глядел.

Мальчишки у ручья швыряли камни,

И солнце распалившееся жгло.

Но облака накапливали капли,

Ворочались, дышали тяжело.

Всё становилось мглистей, молчаливей,

Уже в стога народ колхозный лез,

И без оглядки мы влетели в ливень,

и вместе с ним и с молниями - в лес!

Весь кузов перестраивая с толком,

Мы разгребали сена вороха

и укрывались...

Не укрылась только

Попутчица одна лет сорока.

Она глядела целый день устало,

Молчала нелюдимо за едой

И вдруг сейчас приподнялась и встала,

И стала молодою-молодой.

Она сняла с волос платочек белый,

Какой-то шалой лихости полна,

И повела плечами и запела,

весёлая и мокрая она:

«Густым лесом босоногая

Девчоночка идёт.

Мелку ягоду не трогает,

Крупну ягоду берёт».

Она стояла с гордой головою,

И всё вперёд

И сердце и глаза,

А по лицу -

Хлестанье мокрой хвои,

И на ресницах -

Слёзы и гроза.

«Чего ты там?

Простудишься, дурила...» -

Её тянула тётя, теребя.

Но всю себя она дождю дарила,

И дождь за это ей дарил себя.

Откинув косы смуглою рукою,

Глядела вдаль,

Как будто там,

Вдали,

Поющая

Увидела такое,

Что остальные видеть не могли.

Казалось мне,

Нет ничего на свете,

Лишь этот,

В тесном кузове полёт,

Нет ничего -

Лишь бьёт навстречу ветер,

И ливень льёт,

и женщина поёт...

Мы ночевать устроились в амбаре.

Амбар был низкий.

Душно пахло в нём

Овчиною, сушёными грибами,

Мочёною брусникой и зерном.

Листом зелёным веники дышали.

В скольжении лучей и темноты

Огромными летучими мышами

Под потолком чернели хомуты.

Мне не спалось.

Едва белели лица,

И женский шёпот слышался во мгле.

Я вслушался в него:

«Ах, Лиза, Лиза,

ты и не знаешь, как живётся мне!

Ну, фикусы у нас, ну, печь-голландка,

Ну, цинковая крыша хороша,

Всё вычищено,

Выскоблено,

Гладко,

Есть дети, муж,

но есть ещё душа!

А в ней какой-то холод, лютый холод...

Вот говорит мне мать:

«Чем плох твой Пётр?

Он бить не бьёт,

На сторону не ходит,

Конечно, пьёт,

А кто сейчас не пьёт?»

Ах, Лиза!

Вот придёт он пьяный ночью,

Рычит, неужто я ему навек,

И грубо повернёт

И - молча, молча,

Как будто вовсе я не человек.

Я раньше, помню, плакала бессонно,

Теперь уже умею засыпать.

Какой я стала...

Все дают мне сорок,

А мне ведь, Лиза,

только тридцать пять!

Как дальше буду?

Больше нету силы...

Ах, если б у меня любимый был,

Уж как бы я тогда за ним ходила,

пускай бы бил, мне только бы любил!

И выйти бы не думала из дому

И в доме наводила красоту.

Я ноги б ему вымыла, родному,

и после воду выпила бы ту...»

Да это ведь она сквозь дождь и ветер -

Летела молодою-молодой,

И я -

Я ей завидовал,

Я верил

Раздольной незадумчивости той.

Стих разговор.

Донёсся скрип колодца -

И плавно смолк.

Всё улеглось в селе,

И только сыто чавкали колёса

по втулку в придорожном киселе...

Нас разбудил мальчишка ранним утром

В напяленном на майку пиджаке.

Был нос его воинственно облуплен,

И медный чайник он держал в руке.

С презреньем взгляд скользнул по мне,

По тёте,

по всем дремавшим сладко на полу:

«По ягоды-то, граждане, пойдёте?

Чего ж тогда вы спите?

Не пойму...»

За стадом шла отставшая корова.

Дрова босая женщина колола.

Орал петух.

Мы вышли за село.

Покосы от кузнечиков оглохли.

Возов застывших высились оглобли,

И было над землёй синё-синё.

Сначала шли поля,

Потом подлесок

В холодном блеске утренних подвесок

И птичьей хлопотливой суете.

Уже и костяника нас манила,

И дымчатая нежная малина

В кустарнике алела кое-где.

Тянула голубика лечь на хвою,

Брусничники подошвы так и жгли,

Но шли мы за клубникою лесною -

За самой главной ягодой мы шли.

И вдруг передний кто-то крикнул с жаром:

«Да вот она! А вот ещё видна!..»

О, радость быть простым, берущим, жадным!

О, первых ягод звон о дно ведра!

Но поднимал нас предводитель юный,

и подчиняться были мы должны:

«Эх, граждане, мне с вами просто юмор!

До ягоды ещё и не дошли...»

И вдруг поляна лес густой пробила,

Вся в пьяном солнце, в ягодах, в цветах.

У нас в глазах рябило.

Это было,

Как выдохнуть растерянное «ах».

Клубника млела, запахом тревожа.

Гремя посудой, мы бежали к ней,

И падали,

И в ней, дурманной, лёжа,

Её губами брали со стеблей.

Пушистою травой дымились взгорья,

Лес мошкарой и соснами гудел.

А я...

Забыл про ягоды я вскоре.

Я вновь на эту женщину глядел.

В движеньях радость радостью сменялась.

Платочек белый съехал до бровей.

Она брала клубнику и смеялась,

Смеялась,

Ну, а я не верил ей.

Но помню я отныне и навеки,