В отверстия от каппелевских пуль.

Мы жили в мире шалостей и шанег,

Когда, привстав на танке головном,

Гудериан в бинокль глазами шамал

Москву с Большим театром и Кремлём.

Забыв беспечно об угрозах двоек,

Срывались мы с уроков через дворик,

Бежали полем к берегу Оки,

И разбивали старую копилку,

И шли искать зелёную кобылку,

И наживляли влажные крючки.

Рыбачил я,

Бумажных змеев клеил

И часто с непокрытой головой

Бродил один,

Обсасывая клевер,

В сандалиях, начищенных травой.

Я шёл вдоль чёрных пашен,

Жёлтых ульев,

Смотрел, как, шевелясь ещё слегка,

За горизонтом полузатонули

Наполненные светом облака.

И, проходя опушкою у стана,

Привычно слушал ржанье лошадей,

И засыпал

Спокойно и устало

В стогах, что потемнели от дождей.

Я жил тогда почти что бестревожно,

Но жизнь,

Больших препятствий не чиня,

Лишь оттого казалась мне несложной,

Что сложное

Решали за меня.

Я знал, что мне дадут ответы дружно

На все и «как?», и «что?», и «почему?»,

Но получилось вдруг, что стало нужно

давать ответы эти самому.

Продолжу я с того, с чего я начал,

С того, что сложность вдруг пришла сама,

И от неё в тревоге, не иначе,

Поехал я на станцию Зима.

И в ту родную хвойную таёжность,

На улицы исхоженные те

Привёз мою сегодняшнюю сложность

Я на смотрины к прежней простоте.

Стараясь в лица пристально вглядеться

В неравной обоюдности обид,

Друг против друга встали

Юность с детством

и долго ждали:

Кто заговорит?

Заговорило Детство:

«Что же... здравствуй.

Узнало еле.

Ты сама виной.

Когда-то, о тебе мечтая часто,

Я думало, что будешь ты иной.

Скажу открыто, ты меня тревожишь,

Ты у меня в большом ещё долгу».

Спросила Юность:

«Ну, а ты поможешь?»

И Детство улыбнулось:

«Помогу».

Простились, и, ступая осторожно,

Разглядывая встречных и дома,

Я зашагал счастливо и тревожно

По очень важной станции -

Зима.

Я рассудил заранее на случай

В предположеньях, как её дела,

Что если уж она не стала лучше,

То и не стала хуже, чем была.

Но почему-то выглядели мельче

Заготзерно, аптека и горсад,

Как будто стало всё гораздо меньше,

Чем было девять лет тому назад.

И я не сразу понял, между прочим,

Описывая долгие круги,

Что сделались не улицы короче,

А просто шире сделались шаги.

Здесь раньше жил я, как в своей квартире,

Где, если даже свет не зажигать,

Я находил секунды в три-четыре,

Не спотыкаясь, шкаф или кровать.

Быть может, изменилась обстановка,

А может, срок разлуки был велик,

Но задевал я в этот раз неловко

Всё то, что раньше обходить привык.

Здесь резали мне глаз необычайно

И с нехорошей надписью забор,

И пьяный, распростёршийся у чайной,

И у раймага в очереди спор.

Ну ладно, если б это где-то было,

А то ведь здесь, в моём краю родном,

К которому приехал я за силой,

За мужеством, за правдой и добром.

Слал возчик ругань в адрес горсовета,

Дрались под чей-то хохот петухи,

И запылённо слушали всё это,

Не поводя и ухом, лопухи.

Я ждал иного, нужного чего-то,

Что обдало бы свежестью лицо,

Когда я подошёл к родным воротам

И повернул железное кольцо.

И, верно, сразу, с первых восклицаний:

«Приехал! - Женька! -

Ух, попробуй сладь!»,

с объятий, поцелуев, с порицаний:

«А телеграмму ты не мог послать?»,

с угрозы:

«Самовар сейчас раздуем!»,

С перебираний -

сколько лет прошло! -

Как я и ждал, развеялось раздумье,

И стало мне спокойно и светло.

И тётя Лиза, полная тревоги,

своё решенье вынесла, тверда:

«Тебе помыться надо бы с дороги,

а то я знаю эти поезда...»

Уже мелькали миски и ухваты,

Уже во двор вытаскивали стол,

И между стрелок лука сизоватых

Я, напевая, за водою брёл.

Я наклонялся, песнею о Стеньке

Колодец, детством пахнущий, будя,

И из колодца, стукаясь о стенки,

сверкая мокрой цепью, шла бадья...

А вскоре я, как видный гость московский,

Среди расспросов, тостов, беготни,

В рубахе чистой, с влажною причёской,

Сидел в кругу сияющей родни.

Ослаб я для сибирских блюд могучих

И на обилье их взирал в тоске.

А тётя мне:

«Возьми ещё огурчик.

И чем вы там питаетесь, в Москве?

Совсем не ешь! Ну просто - неприлично...

Возьми пельменей... Хочешь кабачка?»

А дядя:

«Что, привык небось к «столичной»?

А ну-ка, выпьем нашего «сучка»!

Давай, давай...

А всё же, я сказал бы,

нехорошо уже с твоих-то лет!

И кто вас учит?

Э, смотри, чтоб залпом!

Ну, дай бог, не последнюю!

Привет!»

Мы пили и болтали оживлённо,

Шутили,

Но когда сестрёнка вдруг

Спросила, был ли в марте я в Колонном,

Все как-то посерьёзнели вокруг.

Заговорили о делах насущных,

Которыми был полон этот год,

И о его событиях, несущих

Немало размышлений и забот.

Отставил рюмку дядя мой Володя:

«Сейчас любой с философами схож.

Такое время.

Думают в народе.