С Верой Федоровной Серегиной (в девичестве Киселевой).

Вера Федоровна – младшая сестра моего отца, мне, стало быть, тетя. Отпочковалась от деревни в 50-е годы. Интересные, по-своему, годы, недалекие еще, но, как ни странно, осмысленные нами плохо. Как будто бы все нам в них ясно, и в то же время все туманно. Хотя бы по части сельскохозяйственных новаций. Ведь их в 50-е годы было предостаточно. Одно освоение целины чего стоит. Вбухали сотни тысяч машин, миллиарды рублей, посадив на голодный паек Нечерноземье и другие исконно русские земли, а эффект получили не ахти какой.

В 1954-м, первом целинном году, Вере Федоровне исполнилось 17, и во весь рост перед ней встал вопрос: «Что делать мне, чем заниматься?» Гнуть ли спину в поле за палочки трудодней, мчаться ли, поддавшись атмосфере всенародного энтузиазма, за тридевять земель на освоение нового, романтического? Вера Федоровна отвергла первое, не вполне приняв и второе. Цель у нее была скромнее – заработать на штапельное платье, без которого девушке в 17 лет никак нельзя прожить.

- Но в колхозе где такие деньги заработать, чтоб в платье вырядиться?- рассказывает Вера Федоровна.- Народу, слава богу, навалом. Бригадир по утрам голову ломает, кого на какую работу нарядить. А на заводе, на стройке какие-никакие, а денежки платят. Ну и подалась я на заработки. Девчонка выносливая, шавыринской породы (прозвище Киселевых в деревне), за любую мужичью работу берусь. Дорогу строила, дрова заготавливала. Потом к зятю Николаю в плотницкую бригаду записалась, плотничала на подсобных работах…

Что ж, судьба Веры Федоровны полностью вписывается в судьбу ее поколения «молодых строителей коммунизма», рвавших жилы на сооружении великих и не очень великих строек. Безусловно, стройки были нужны, нужен был молодой задор, но юные девушки – в грубых робах и спецовках, с пилой, топором, ломом, а то и с отбойным молотком в руках? Удивительно ли, что особенно большой поток больных в поликлиниках приходится на поколение, родившееся в предвоенные годы и входившее в жизнь в 50-е? Это они заселяли «хрущевские» дома в бурно растущих городах, они формировали облик культуры и нравственности современного города, это они стали «обманутым поколением».

- А в 1960-м году,- продолжает Вера Федоровна,- перебралась я в город Горький. «Красная Этна» требовала тогда много работников, без пола и возраста. Стала фрезеровщицей. Потом – бетонщицей. Месила бетон десять лет. Нашла работу полегче – штукатуром. И сегодня все штукатурю…

Все о работе, о работе. А личная жизнь у Веры Федоровны складывалась сложно. Первое замужество, второе. Долгие годы без пристанища. Общежития, квартиры в наем. Сегодня живут с мужем Вячеславом и взрослым сыном в однокомнатке. И образование сумела получить только начальное. Что, впрочем, не мешает ей бригадирствовать.

- А на жизнь я все-таки не обижаюсь,- откровенничает тетя,- потому как ко всяким обидам привыкла. Единственно не заживает – Шалега…

Вера Федоровна замолчала, но я и не ждал от нее дальнейших слов, зная, как рвалась она все городские годы в родную деревню. Чуть выпадет свободный день, отгул – и домой, домой! Теперь вот деревни не стало, но осталось кладбище. А на кладбище – мать, отец. Стало быть, все равно есть куда ездить, где давать разрядку тоске. А в праздник Победы, совпадающий с Родительской, все Киселевы обязательно, на колесах ли, пешком ли, собираются на малошалежном кладбище, одиноко стоящем среди полей.

- На родине я человеком, пупырем себя чувствую. Там я всех знаю, и меня все знают. Значит, я могу как-то на других повлиять. В городе совсем не то. В городе я – муравей,- горестно заключает Вера Федоровна,- оттого, наверно, и тянет всегда домой.

Понимаю ее. Видимо, сам такой. Центр самого шумного города кажется мне невероятной глушью, столицей общества глухонемых. Глушь ведь определяется не только количеством деревьев, окружающих тебя, но и домов и людей тоже. Остается сочувствовать Вере Федоровне в том, что большую часть жизни прожила она в городе, органически не принимая его. Не случайна и сокровенная тетина мечта – к старости поселиться в деревне, к земле поближе. Люди порисковей уже осуществляют эту мечту. Появление горожан в колхозах Уренского района – не редкость. Решайся, Вера Федоровна! Твои руки, твои умения еще пригодятся.

Годами, десятилетиями создавался у нас привлекательный образ города. Посмотришь иной фильм тридцати-сорокалетней давности: до чего, оказывается, у нас городская жизнь была прекрасна, беспроблемна, аж завидно. Чисто прибранные улочки, блестящие неоновые рекламы, уютные малолюдные кафе, привлекательное место для свиданий – метро… Будто бы не существовало бараков и трущоб в промышленных районах, свалок мусора посреди города, хамства и бескультурья, процветающих в общественных местах. Будто пьяница у нас появился в 1985 году после принятия антиалкогольного указа, и наркоманы и проститутки тоже. Открылась бездна… Современный горожанин, зная обо всех этих «атавизмах капитализма», в эпоху гласности тем не менее ужаснулся, содрогнулся. Не это ли повело сегодня горожан в арендаторы, селькооператоры? Не создаем ли мы сегодня все теми же средствами массовой пропаганды привлекательный образ деревни, где «шмель мохнатый» и «речка под горой» (слова из известных шлягеров)? Не наплодить бы нам вновь разочарованных людей, не создать бы новое «потерянное поколение». Но ты, Вера Федоровна. Не смущайся, это не о тебе, ты знаешь деревню не понаслышке. Решайся! Возвращайся!

Немало еще было у меня в городе Горьком встреч с малошалежцами, но если рассказывать о горьковчанах, не останется места для рассказа о других. Поторопимся к другим.

Встреча четвертая

С Максимом Дмитриевичем Лебедевым,

бывшим председателем малошалежного колхоза в 60-х – начале 70-х.

Сегодня Максим Дмитриевич с женой Клавдией Константиновной живут в квартире в рабочем поселке Арья, что в пяти километрах от бывшей деревни. Живут скромно, ненавязчиво. А какой огромный домина был у них в Малой Шалеге! Квартира в сравнении с ним – конура. Но, как в деревенском дому, так и в казенной квартире в красном углу – гармонь и балалайка, страсть четы Лебедевых. Обоим сегодня за шестьдесят, но активной жизненной, как говорится, позиции они не сдают, занимаются общественной работой, душой болеют за судьбу народную.

Главный вопрос, с которым я пришел к последнему председателю малошалежного колхоза: «Как получилось то, что получилось? Как стало, что колхоза не стало, а потом и деревни самой?». Максим Дмитриевич – человек основательный, немногословный, лишнего не говорит, а потому его слову я особенно доверяю.

- Если в подробности вникать, то нам дня с тобой не хватит, чтобы в причинах разобраться,- был ответ,- а если коротко, то такая в политике аграрной была установка. Плетью обуха не перешибешь. Пытался я отстоять колхоз, да где там! Все за нас решалось. Предлагал откормочник в Малой Шалеге построить, чтоб как-то людей занять. Нет, не прислушались. Новому председателю Малая Шалега как бельмо на глазу стала.

- Приедет в деревню, раскричится до нервных таблеток,- вступает в разговор Клавдия Константиновна,- а толку от него для деревни – ноль да маленько. Поняли мы, что деревню уже не спасти, и место для жительства стали подыскивать. Вот подыскали… на свою голову. Огородишко непутевый, да не под руками. А в Малой Шалеге у нас какой был! Простоволосая из избы шмыг в грядки, и торчи в них, сколь душа желает. А здесь,- ткнула пальцем на стены,- живем как в заключении.

- Ну-у, мать, ты как сравнивать начнешь…- урезонивает супругу Максим Дмитриевич.

- А что? Должна я всю правду сказать? Если вся душа изболелась, моченьки нет. Да я б ползком в Малую Шалегу, будь она, В землянке б жить согласилась…

Поднявшись в сердцах со стула, Клавдия Константиновна уходит на кухню. Максим Дмитриевич в задумчивости, водя пальцем по клеенке, говорит:

- Вот такие дела… Не спасли мы деревню. Сейчас вроде и политика изменилась, да назад ходу нет. Отстраивать Малую Шалегу заново будет комедия.

- Трагикомедия,- добавляю я и возвращаю разговор в прежнее русло:- В аргументах «ликвидаторы», кажется, недостатка не испытывали. Во сколько, дескать, раз деревень в колхозе будет меньше, во столько и управленческого аппарата: бригадиров, весовщиков, кладовщиков и прочих.

- Наивная это арифметика. Аппарат, он из чего возник? Из недоверия крестьянину. А если ты ему, как сегодня обещают сделать, землю в полное распоряжение отдашь, технику? Единственное условие, чтоб по осени он полностью по поставкам рассчитался. Зачем тогда в колхозе армия надсмотрщиков?

- Малую Шалегу на аренду надо было перевести?

- О Малой Шалеге теперь и речи нет. Беда, что она каких-то двух лет до новых времен не дотянула. А можно было бы и аренду. Работников в деревне оставалось еще немало. Допенсионного возраста – два десятка человек. Но теперь, деревню растащив, боюсь, и последнюю крестьянскую жилку в малошалежцах погубили. В своей деревне они себя какими-никакими, а хозяевами чувствовали. А теперь кто они – в Песочном, да Титкове, да Большой Шалеге? Приживальщики! Когда-то еще обвыкнут, с новым местом срастутся. Да и срастутся ли? Чужое все кругом, не свое, хотя и колхозное. Да теперь малошалежцам нет и особой разницы – в другой ли деревне жить, в городе ли. Оторван листок от ветки…

Соглашаюсь с Максимом Дмитриевичем, ибо помню старую Шалегу, где о замках на избах понятия не имели. Закрыл входную в сени дверь на вертушок, замкнул щеколдой, колышком подпер от скотины, и пошел на работу. Заходи без тебя в дом сосед, бери хлеба, соли взаймы, на худое и не подумаю. Контекст, контекст в деревне нужен, научным словом выражаясь. Чтоб окружали тебя знакомые насквозь люди, чтоб не нарушался лад во взаимоотношениях с ними. Оттого и верны малошалежцы земляческому принципу, будь то агломерация в городе Горьком, или куст малошалежных домов в деревне Титково. Всё не так скучно жить! Не случайно и на поселке, интенсивно застраивавшемся в шестидесятые годы выходцами из близлежащих деревень, соблюдался данный принцип. Будь ты самый распоследний забулдыга, но если земляк, односельчанин, то добро пожаловать на соседний усад. Общий язык всяко найдем.

Я был обескуражен в свое время, увидев дедов дом перевезенным новыми его хозяевами на поселок. Не имея привычного окружения, знакомых деревьев, колодцев, лопухов, он казался абсолютно чужим, словно бы не в нем живал когда-то, словно бы это шутник-волшебник в мгновение ока перетащил сюда дом со всеми потрохами. А вот Максим Дмитриевич вообще на новом месте никакого «контекста» не имеет, оттого таким анахронизмом выглядит на каменной стене его квартиры потемневшая от времени балалайка, веселая подруга зимних деревенских вечеров.

Встреча пятая