С Анной Яковлевной Назаровой

В том далеком уже 1976 году, когда я писал первый свой наивный очерк о Малой Шалеге, жила Анна Яковлевна в огромном доме, вдовствуя, одна. Три сына и дочь жили по городам и усиленно призывали мать переселяться, потому что «Малой Шалеге уже не быть». Но Анна Яковлевна прожила в деревне после этого еще пять лет, все надеясь, что ошибаются детки, надоест им шляться по белу свету, и вернется, хотя бы один, в отчий дом. Муж, Павел Лазаревич, скончался в 1973-м, 62 лет от роду. Был инвалидом второй группы по ранению. И самым «длинным» председателем Малой Шалеги, проработавшим в этой должности после войны 16 лет.

Нет, не вернулись детки в отчий дом, и засобиралась Анна Яковлевна в дорогу, к двум сыновьям и дочери, съехавшимся в ту пору в город Горький. Здесь я ее и разыскал. Собственно, городом Горьким район Высоково и назвать-то, право, трудно. Скорее, деревня в городской черте. Тут тебе и скотина в каждом дому, и огромные огороды. А коров в стаде поутру, что тебе в колхозном. И дома стоят добротные, кирпичные, с надворными постройками, погребами и банями. И тишина благодатная, как в деревне. И лес с грибами да ягодами рядом. А за перелеском и железной дорогой – шумный город, такси, троллейбус, приличные магазины. Вот такой необычный конгломерат города и деревни, привычный, впрочем, для города Горького, расползшегося в своих очертаниях на пол-области.

Анна Яковлевна моему визиту обрадовалась несказанно: в кои-то времена земляки навещают! И разбередил я ей душу воспоминаниями о Малой Шалеге.

- Ой, и не говори!- засокрушалась Анна Яковлевна.- Дыхание захватывает, как деревню вспомню.

И рукой замахала, глаза спрятала. Слов, мол, нету.

И все-таки много у нас было у нас слов с Анной Яковлевной в этот день. Начали со старины, а закончили, представьте себе, обсуждением арендных отношений в сельском хозяйстве, о фермерстве.

- Сомневаюсь я в фермерстве,- откровенно заявила 73-летняя землячка.- Хоть и по телевизору лишь теперь деревню вижу, а сомневаюсь. Где людей сыскать, о каких нонче сказки рассказывают? В наши времена были такие люди, а в ваши нету.

Не будем оспаривать мнение Анны Яковлевны, она сказала то, что думала. Тем паче, не одинока в своих соображениях. Основной же разговор с этой мудрой женщиной у нас вращался вокруг другой темы: как человеку, прожившему жизнь в деревне, вжиться в недеревенскую жизнь. Высоково хоть и не город, но и не деревня. Вообще, как я уже сказал, трудно определить его статус. Сумма индивидуальных хозяйств, не связанных заботой об общем деле, так что ли? Живут высоковцы почти по-деревенски, работают по-городскому, то есть в городе. Анне Яковлевне такой жизни не понять и не принять.

- Я свой век доживаю, мне бы было тепло да сухо, да чтоб детки не забывали, да была бы сила родину навестить, а так уж всё едино: Шалега умерла, и я без нее не живу…

Грустные слова. Принялся уводить Анну Яковлевну от повторения их. Попросил показать свой дом, купленный сыновьями. Анне Яковлевне просьба доставила удовольствие. Повела меня по 70 квадратам полезной площади с комментариями:

- Это зало, это комнатка для внучек, ежли в гости прибегут, это кухонка, это обеденна комнатка, а здесь теплый талет, рядом – ванна, а там – кладовка. Красиво живу.

Но не было в словах Анны Яковлевны никакой радости, ведь в стенах нового дома все ей напоминает о старом. И мебель, перевезенная сюда из Малой Шалеги, и тканые половички на полу; и самовар, из которого пили еще прадеды; и посуда в комоде, которую выставляли по праздничным дням на деревенский стол; и фотографии малошалежцев, висящие в дверце стекла шкафа.

Газ, вода из крана – это, конечно, замечательно, но что за жизнь без русской печи. Вот и посетовала Анна Яковлевна:

- Завела б я здесь хотя б галаночку, да дров нету. О русской печке и речи нет. А без нее и дом – фатера. Ишь, кот гуляет, как сиротинка. Ему бы на печку сейчас. Печка – родина кошачья. Да и мне бы в смурной денек на печечке поваляться, простуженные кости погреть. Горячая глина тыщу недугов сымает. А посушить, ежли чего? Э-эх. Без печки я теперь позабыла, как и драчёны печь, как вареники варить. Вкуса щей, холодца, путних пирогов не помню. Тех же грибов посушить – и негде.

Соглашаюсь с Анной Яковлевной, киваю головой, а думаю о своем. Я ведь печке-матушке жизнью обязан. Да, именно жизнью. Родился я до срока, недоношенным, поначалу и признаков жизни не подавал. Думали: не жилец. Оттого и записали лишь через три недели. И всё это время содержали меня в чреве печи, как в чреве матери – «до кондиции» доводили. Печи у нас огромные, в старые времена в такие в баню ходили. Запеленают меня в тряпье, положат на противень – и в теплую печь. Совсем как в сказке про молодильные яблоки. Может, оттого у меня такое неравнодушие к русской печи?

Печь, к тому же – мой первый «университет наук», ибо где, как не на печи, слушать бабушкины сказки, неторопливые беседы приходящих к деду-сапожнику клиентов. Где, как не на печи, мечтать о взрослой жизни и читать, читать, читать. Потом печь служила экраном для показа диафильмов, смотреть которые собиралась детвора со всей округи. Потом печь стала холстом для картин, в писании которых я упражнялся, готовясь к поступлению в художественное училище.

Ну, а где лучшее, кроме печи, место для хранения связок лука, гирлянд грибов, горбатых дисков подсолнечника, котомок с одуряющее сладко пахнущей сушеной свеклой, которую мы, дети, за зиму по ломтику перетаскивали всю. Печь - надежное место для дозревания помидоров. Осенью все валенки забиты помидорами. Сунешь в иной по забывчивости ногу, и раздавишь пару помидорин. Да что там, на печи и таракан приятель!

Главным мастером класть печи в Малой Шалеге был Фотей Игнатьевич Ходыгин. Хотя делать это умели многие мужики. Мой дед, к примеру, тоже работал на заказ. Но Фотей Игнатьевич был неподражаем. Когда ломали бульдозерами деревню, его работа обнаруживалась сразу. Ходыгинские печи оставались стоять среди развалов бревен как несокрушимый памятник искусству печника. Помню, как дед работал. Обмажет кирпичик глиной, хлопнет как ребенка по попке, и с прибауточкой шлепнет в общий ряд: лежи, приятель, не шевелись сто лет. Вот и стояли русские печи непобедимо.

Еще помню, с какой решимостью ринулся я, десятилетний малец, на защиту печи, когда отец с подвыпившими мужиками ради куражу и проверки дедовой работы на прочность принялись выколачивать подставок, удерживавший кожух над плитой подтопка. Обнял я теплую печку руками: никому не дам трогать, только через мой труп!

А самые сильные запахи, усвоенные в жизни, не от печи ли? Печь, даже нерабочая, всегда чем-нибудь да пахнет. Хотя бы смолой из-под шестка, глиной да кошмой. А знаком ли вам запах пекущихся на раскрасневшейся плите тонких ломтиков сырого картофеля? Умопомрачительный запах исходит от печи на всю деревню, когда в огромных чугунах варят телячьи мослы. Ребятня в этот день готова сутки стоять в очереди за мозгами из мослов. Собаке ничего не оставалось после ребятни, обсосавших мослы до ниточки.

Предполагаю, подобные же воспоминания обуревали и Анну Яковлевну, сетующую на отсутствие печи в новом ее жилище с водяным отоплением.

- Без печи – беда,- заключает.- Хоть и отымала она у хозяйки уйму времени, а первая подруга. Знаешь, сколь на выпечку хлеба кажный день уходило?

Пожимаю плечами.

- Уповод в три часа, а то и боле. А нисколь и не жаль. Все печечке прощаешь, когда она хлебушком, как ребеночком, разродится. Возьмешь каравай – и на стол под образа. Полотенчиком прикроешь, он полдня и не остывает. Подойдешь к нему, теплому, румяному, живому совсем – нож резать не подымается.

Анна Яковлевна переходит к следующей теме – к деревенским колодцам.

- Никакой здешний водопровод малошалежный колодец не заменит. Малошалежной водой ни в жись не напьешься. Месяц вода в ведре простоит, а не протухнет. А от гриба в колодезных срубах только вкусу прибавляется. А от этой,- Анна Яковлевна брезгливо кивнула на водопроводный кран,- не ржавчиной, так хлоркой воняет. Желудку одна болезть. Э-э, брат, в Малой Шалеге колодцы особенные, и вода в них не простая. Зимой не перемерзает, не в пример водопроводу. А еще колодец – место для свиданок. Где еще новости обсудить, посплетничать, обнову показать? В девках, помню, специально на дальние колодцы ходили, чтоб ребят походкой подразнить. А мужиков колодец сдруживает. Знамо, дело совместное – венцы менять, дно чистить, журавель обновлять, ведро потопленное доставать. Сноровку ведь какую надо иметь – кошкой ведро ущупать! Молодым ребятам - забава из забав.

- Выходит, Анна Яковлевна, не нужен в деревне водопровод?

- В деревне не шибко, а на ферме не обойтись. Да ты сам посмотри, в иной деревне колодцы поторопились забросить, водопровод протянув, а сейчас кинулись колодцами обзаводиться. И с отоплением та же история. В Шалеге, было, мода на котелки началась. Ну, померзли зиму, померзли другую, да и повыкидывали котелки к едрене фене, к печечке вернулись.

- И канализация не нужна?

- А на кой бес? В крестьянском хозяйстве отходов не бывает. Все на огород идет.

- Анна Яковлевна,- это вы так рассуждаете,- возражаю я,- а молодежь и все те, кто в деревне остался, иначе рассуждают: с газовой плитой не подымайся ни свет, ни заря. Спичкой чирк – и закипел чайничек.

- Как же! Для молодежи это куда с добром!- язвительно воскликнула собеседница.- Просмотрят до третьих петухов телевизер, охота ли им рано вставать.

- Так что теперь – и телевизор не смотреть? Молодые ведь…

_ Телевизер у нас не по тому графику работает,- выдает неожиданное Анна Яковлевна,- нас заставляет к себе приспосабливаться, а не наоборот.

- Как это – наоборот?

- А так, что в деревню надо свою программу давать, чтоб там все кино посмотрели, что и в городе, и спать вовремя легли. А то ведь у нас все под город приспосабливаются. Чтоб на работу к восьми часикам, на обед – один часик, и с работы чтоб в пять часиков. Дак ведь скотина не по часикам ухода просит, а как нутро запросит. Вот бы и придумали умельцы телевизионные такую породу коров, чтоб до восьми часов не мычала и после пяти тоже. Нет уж, деревне нечего городские порядки навязывать. Придумали еще чепуховину – часы весной да осенью менять. А в корове – свои часы, она на наши не поглядыват. В Шалеге, помню, доярки новому времени и не думали подчиняться, всё по старому жили и часов не переводили.

Все, все мысли возвращаются у нас с Анной Яковлевной к Малой Шалеге. После некоторого молчания собеседница глухо, будто бы себе самой, говорит:

- Был бы Павел жив, не дал деревню разорить…

Сказала о том, что по-прежнему в душе кипит. А я осторожно начинаю прощаться. Выслушиваю длинный список тех малошалежцев, кому передает Анна Яковлевна привет, пользуясь оказией.

Путь мой лежит дальше. В Горьком кроме Анны Яковлевны проживает еще полным-полно малошалежцев. Дети вот Анны Яковлевны живут собственными домами в Высоковке на одной с ней улице. Иду по ней, оглядываю добротные дома Назаровых и размышляю: что же их-то погнало из Малой Шалеги еще до объявления кампании сселения «неперспективок»? Ведь должен же был воспитывать их пример отца, Павла Лазаревича, крестьянина истинного, отдавшего жизнь свою работе на земле без остатка? И почему выехали из деревни еще раньше Басовы, Киселевы, Охлопковы? Тоже ведь коренные, от сохи… Не оттого ли, что пример отцов оказывал обратное воздействие: бьются – бьются, сердешные, от зари до зари в поле, а особой отдачи от их трудов не видно. Захочется ли молодежи на это же свою единственную жизнь гробить?

Длинна улица Высоковская, и большинство жителей на ней, по рассказам Анны Яковлевны, выходцы из деревень. Не странно ли, правда? Крестьяне перебрались городу под крыло, еле волочащему эти крылья от недоедания. Разумеется, я утрирую – голода у нас нет. Как нет и сытости, которую мы, право же, заслужили за семьдесят лет советской власти. Однако, и то верно, что сытость никто кроме нас обеспечить и не сможет. Словом, еще одна сказка про белого бычка получается.

Встреча вторая