Московского Кремля – опыт историописания Екатерины II: исторический контекст. 4 страница
В сибирской историографии последней четверти XVII – начала XVIII в. сквозь толщу традиционных книжных стереотипов и мифологических сюжетов явственно пробиваются новые светские, реалистические характеристики сибирских аборигенов.
Так, непосредственное знакомство с жизнедеятельностью остяков заставило И. Идеса и А. Бранда дополнить образ «очень ленивого народа» не столь одномерными оценками. Страдая под бременем жестоких морозов, однообразного питания и притеснений со стороны пришлого населения, коренные жители, по описанию путешественников, подвержены болезням, порой гибнут в сильные холода и часто меняют местожительство в поисках более удобных и безопасных земель, но отличаются при этом бережным отношением к природе, выносливостью, умением быстро передвигаться на лыжах и никогда не нарушают своих клятв.[474]
«Второе описание Ремезова» также не сводит характеристику народов к какому-то одному параметру, например ясачному обложению, «зверообразности» культуры или религиозным воззрениям, а дает представление о различных сторонах жизнедеятельности коренных сибиряков. Общая оценка автохтонного населения тобольским автором, как правило, свободна от богословских штампов, обличительных эпитетов и обычных для литературных произведений XVII в. сравнений аборигенов с животными.
Таким образом, «Описание о сибирских народах» Ремезова заметно отличается как от документальных материалов с ярко выраженной практической направленностью или путевых росписей с их фиксацией преимущественно внешней стороны наблюдаемых явлений, так и тем более от богословско-обличительных сентенций ряда сибирских летописей. Перед нами итог целенаправленной работы по сбору и обобщению разнородного материала о коренном населении, что сродни исследовательским приемам изыскателей последующего времени. Не без основания, хотя и несколько категорично, М.О. Косвен назвал С.У. Ремезова «первым этнографом Сибири»[475].
Веяния нового времени отчетливо проявляются в «Кратком описании о народе остяцком» Г. Новицкого. По его представлениям, коренные сообщества Северо-Западной Сибири подчинялись исконным законам естественного права, под которыми он понимал «прыродное познание зла и добра». Именно следование естественным началам привносило в «простоту и беззаконие» жизненного устройства аборигенов «междоусобное друголюбие» и прочие «многия добродетели».
Миссионер сумел подметить рациональный характер обустройства обских угров, ведущих постоянную борьбу за выживание в суровых природно-климатических условиях Севера. Так, употребление сырой пищи было вызвано, на его взгляд, тем, что в ней лучше, чем в вареных или печеных продуктах, сохранялись полезные свойства. Даже пристрастию аборигенов к табаку он нашел целесообразное объяснение: с помощью курева из организма будто бы выводились накопившиеся в результате питания рыбой мокроты[476].
Завершая рассмотрение русской историографии коренного населения Сибири последней четверти XVII — начала XVIII в., отметим, что в данный период, вероятно, зарождается исследовательский интерес и формируются элементы научного подхода к прошлому и настоящему коренного населения края. Вместе с тем, представляется недостаточно обоснованным тезис о «научном начале», к тому же достигшем «высокого выражения» в русском народоведении конца XVII в., и тем более о планомерном научном изучении Сибири в это время[477]. Возможно, что дальнейшая разработка терминологического аппарата современной отечественной исторической науки и, в частности, выявление возможных предметных и временных рамок понятия "историописание" поможет более адекватному отражению историографических явлений. Важно, на наш взгляд, чтобы терминология учитывала такую особенность исторических текстов, как взаимосвязь представлений о прошлом и настоящем, когда ситуация "здесь-и-сейчас" порождает проблему "там-и-тогда"[478].
Н.А. Мининков
Практики историописания и зарождение исторической
науки в культуре Дона первой половины XIX века
Понятие «историописание», характерное для исторической науки разных стран Европы и известное под названиями «historical writing», «Geschichtsschreibung» и под другими понятиями, стало за последнее время распространяться в отечественной исторической мысли. Это не случайно. Культурно-историческая ситуация постмодернизма открыла путь к историческим штудиям разного рода любителям истории, генеалогии и иных общих и специальных исторических дисциплин значительно шире, чем это было ранее.
Подобный вызов представляет собой весьма серьезное и широкомасштабное явление современной мировой культуры. В специфической же культурно-исторической ситуации постсоветского пространства он приобрел некоторые дополнительные характерные черты. Так, причины его возникновения определяются далеко не только исключительной толерантностью культуры постмодернизма, в которой за всякими историческими изысканиями, даже весьма сомнительного научного уровня, признается право на признание если не в качестве научного феномена, то полноценного и интересного явления духовной культуры общества. Системный кризис в стране в конце предыдущего века имел в качестве одной из его сторон многосторонний кризис отечественной исторической науки. Одним из его выражений стало распространение в обществе недоверия к научным трудам отечественных историков. В значительной мере оно обусловлено тем, что в общественном сознании историю наряду с другими науками социально-гуманитарного цикла сближали с идеологией вплоть до полного отождествления и считали своего рода выражением официоза, обращенного в прошлое. Едва ли есть сомнения в том, что определенные и даже весьма веские основания для подобных суждений отечественная историческая наука советского времени подавала. В самом деле, положения и выводы историков строились нередко не на основании анализа источников и исторических фактов, но априорно, исходя из положений формационной метатеории. Несомненны также самые тяжелые последствия влияния «Краткого курса истории ВКП(б)» для формирования и исследования самой разнообразной исторической проблематики. Вместе с тем историческая наука советского времени имела существенные достижения и достигла значительных успехов в исследовании ряда проблем российской и зарубежной истории. О ее профессиональном уровне свидетельствовало умение понять и оценить достижения европейской историографии XX в., ее особый интерес к проблемам источниковедения и методологии исторических исследований, к исследованию проблем истории с позиций метатеорий, альтернативных по отношению к формационной метатеории. Наконец, об этом свидетельствовало наличие таких исследований, которые пользовались интересом не только в профессиональной среде, но и среди широкой читательской аудитории.
Вследствие претензий любительской истории в разных обличиях на принципиальный пересмотр историографического наследия с критикой современной научной историографии возникла и непрерывно развивалась обстановка конфликта между этой историей и исторической наукой, в рамках которой признается не только необходимость теоретико-методологического обновления, но и ценность историографического наследия. В таких условиях более остро, чем прежде, встал перед научной историографией вопрос о смысловом наполнении терминологии, выражающей разные формы исторического познания и репрезентации исторических знаний. Прежде всего, связано это с необходимостью четкого отделения исторической науки в собственном смысле слова от псевдонаучных дискурсов, претендующих, тем не менее, на научность и распространяющих о себе мнение как о настоящей науке, выступающих под знаменем коренной ревизии положений и выводов всей прежней историографии. Это необходимо также для того, чтобы дать представление о существовании множества форм выражения исторической мысли и репрезентации исторических знаний, сложившихся в культуре человечества.
В связи с этим, как представляется, следует исходить из того обстоятельства, что есть основание для признания факта существования некой интегрирующей категории, которая способна объединить разные формы такого выражения и такой репрезентации. Ей может быть, как представляется, признана история как таковая. Однако в данном случае смысловое ее наполнение составляет не историческая наука, как это принято считать в обыденном сознании нашего научного исторического сообщества, но история как одна из важных отраслей духовной культуры человечества. Что касается исторической науки, то она занимает в этом дискурсе свое место, выделяясь целым рядом характерных признаков. Вместе с тем также следует иметь в виду, что история как форма духовной культуры человечества значительно старше, чем историческая наука, которая стала возникать лишь на определенной стадии развития культуры человечества и исторических знаний, но не раньше нового времени, когда возникает культурно-исторический феномен европейской науки вообще.
В рамках истории как формы духовной культуры человечества свое место занимает историописание. Оно составляет лишь одно из проявлений истории как формы духовной культуры, поскольку историческая мысль и историческое сознание вообще может быть выражено и репрезентировано в иных проявлениях культуры. К подобным проявлениям относятся все неписьменные проявления, такие, как устная история, выражение истории средствами искусства – через живопись, скульптуру и монументальное искусство и, наконец, через музыкальные жанры. Все неписьменные выражения исторической мысли и исторического сознания обладают весьма большой выразительностью. Они способны оказывать очень даже большое воздействие на эмоциональную сторону личности, к которой они обращены. Они могут воздействовать на конструирование и деконструкцию исторического сознания тех слоев населения, которые не способны воспринимать письменную культуру вообще или воспринимают ее лишь в самой слабой степени, которым не под силу понять смысл даже самого простого письменного исторического дискурса. Они способны втянуть в орбиту исторической культуры эти слои населения, и в этой связи несомненна их огромная социокультурная роль в смысле приобщения к культурно-исторической идентичности определенного сообщества. Вместе с тем, совершенно очевидно, что важнейшую роль в выражении исторического сознания и исторической мысли играют письменные формы истории, или историописание, выраженное средствами языка письменной речи.
В свою очередь, историописание как понятие, интегрирующее все проявления исторического сознания и исторической мысли в его письменном виде, весьма многозначно. С этим обстоятельством столкнулась современная историография, мировая культура нашего времени вообще. Формами его проявления были, прежде всего, труды историков, а также произведения литературы и публицистики. К историописанию также относились произведения на исторические темы, создававшиеся для разных целей лицами, интересовавшимися историей. Наконец, начиная с нового времени в понятие историпосания включились труды историков, представлявшие собой зарождавшееся научное исследование определенных проблем прошлого человечества и его культуры. В этой связи, помимо проблемы научной характеристики историописания как понятия и как феномена культуры, возникла по существу родственная ей проблема научной характеристики историка как особой личности и как феномена культуры разных эпох. Это предполагает определение его специфики по отношению как к любителю истории, так и к представителю иного научного знания, уверенного в своих способностях вести научное историческое исследование, но не владеющего ни достаточными основами знания, ни основами методологии истории. Вместе с тем это предполагает установление соотношения между такими понятиями, как «историк» и «историописание». Это необходимо постольку, поскольку на пути понимания адекватного такого соотношения имеются определенные сложности, связанные с учетом особенностей общей и историографической культуры, в которых реализовывалось историописание в виде определенного произведения. Так, для современной культуры невозможна характеристика в качестве историка такого представителя историописания, который незнаком с теорией и методологией истории, с научной характеристикой источника и исторического факта, который лишь относительно знаком с историографией и лишь понаслышке знает историю исторической науки и профессиональные традиции цеха историков. По существу, право именования историком осталось в современной культуре за профессионалом, создателем научного исторического текста, или за таким пришельцем в профессиональную среду историков со стороны, который овладел основами исследовательской деятельности, охарактеризованной М.Блоком как «Ремесло историка».
Очевидно вместе с тем, что такое положение существовало не всегда. В каждой конкретной культуре оно находилось в зависимости от общего уровня ее развития и уровня развития в ней представления об историческом знании и его репрезентации. Так, было бы совершенно несправедливо отрицать право считаться историками для создателей письменных исторических дискурсов таких периодов, когда история как научная дисциплина еще не сложилась, или когда только лишь намечались отдельные ее признаки. Культура древности и средневековья, когда еще не было понятия об исторической науке в смысле культуры нового времени, знает, тем не менее, целый ряд исключительно ярких личностей, труды которых стали достоянием мировой исторической мысли. Вместе с тем и в новое время, в условиях становления традиции научной историографии в культурах разных сообществ, в качестве историков могут рассматриваться авторы дискурсов по исторической тематике, которые имеют лишь отдельные признаки научного исследования. Такие историки являлись авторами трудов XVIII-XIX вв. на темы российского прошлого в целом или прошлого отдельных регионов России. Крупнейшим из трудов такого рода был труд купца И.И.Голикова «Деяния Петра Великого». Примером подобного труда по истории Дона было сочинение инженер-генерал-майора, строителя крепости святого Димитрия Ростовского А.И.Ригельмана[479], представившего первое систематическое изложение истории донского казачества. По-видимому, в этой связи стоит вопрос о критериях, на основании которых авторы подобных трудов рассматриваются в качестве историков. Во всяком случае, в них должны быть представлены некоторые сущностные черты научной историографии. В частности, к ним могут относиться такие черты, как новизна и оригинальность постановки проблемы и выражение в них проблемной ситуации, наличие полной и репрезентативной базы источников и исторических фактов, подчинение авторских выводов законам логики исторического построения и выражение в них выявленного исследователем фактического материала, и, возможно, некоторые другие черты. Очевидно также, что подобные труды не могут отождествляться с научными историческими исследованиями также в силу ряда признаков и, в частности, в связи со значительной долей авторской субъективности в ущерб типичному для всякого научного исследования объективному началу. Во всяком случае, видимый отпечаток авторской субъективности в отношении Петра Великого в полной мере сказывается на труде И.И.Голикова[480], поскольку в нем был создан глубоко мифологизированный апологетический образ царя. Идеализация донского казачества присутствует в сочинении А.И.Ригельмана, долгие годы служившего на Дону, сблизившегося с верхушкой Войска Донского, хорошо знавшего черты внутренней жизни и быта казаков и не скрывавшего своего восхищения их воинской доблестью.
Представляется, что четкое определение понятие историописания имеет большое значение для ряда проблем философии и методологии истории. Это такие, как соотношение и различия между разными способами и уровнями исторического знания и его репрезентации, как природа источника и исторического факта, как значение верифицируемого исторического знания, методы его верификации и научная природа такого знания. По-видимому, это также проблема распространения научного исторического знания в обществе с противостоянием историческим мифологемам массового сознания, которые, как правило, поддерживаются историописанием, не относящимся к научному знанию. В этом, как кажется, состоит главная причина популярности подобных образцов историописания на исторические темы в определенной этносоциальной среде. Так, например, едва ли удивительно, что на Дону, в казачьей среде, пользуются популярностью всякого рода сочинения, в которых содержатся рассуждения на тему исключительно древнего происхождения казачества. При этом уровень научности таких сочинений читающая публика, интересующаяся местной историей, но не имеющая представления о научном историческом исследовании, определить неспособна, особенно тогда, когда в такого рода сочинениях содержатся внешние атрибуты научности, ссылки на какие-то источники и на труды историков и т.д.
Но если в культурно-исторической и в историографической ситуации наших дней проблема идентификации культурного феномена историописания и соотношения его с научным историческим дискурсом значительно обострилась, то это не значит, что подобная проблема не возникала ранее. По существу, проблема научности исторического исследования и отличия его от сочинений по истории ненаучного характера и содержащих «баснословия», возникала с самого начала исторической науки нового времени. Возникала она и в тех культурах, где практика историописания только зарождалась. Это относится и к культуре донского казачества, в которой историописание стало появляться с XIX в., если не считать повестей XVII в. об азовских событиях 1637-1641 гг. Но эти повести остались лишь феноменами культуры своего времени. На донскую историографию позднейшего времени они не оказали влияния, или же это влияние было минимальным.
Во второй половине XVIII в. на Дону возник первый исторический труд, посвященный истории донского казачества. Автор его, А.И.Ригельман, являлся посторонним на Дону человеком. Но этот труд не был в стороне от развития донской казачьей культуры, поскольку его автор был связан с генералитетом и высшим офицерством Войска Донского и в определенной степени подвергся воздействию его культуры. На становление донской историографии, впрочем, этот труд не оказал какого бы то ни было влияния и по существу до середины XIX в. не был известен на Дону. В большей степени на этот труд обращалось внимание в ходе анализа проблем историографии донской истории.
Лишь в условиях романтизма и культурного подъема на Дону, вызванного активным участием казачества в войне против наполеоновской Франции, создалась такая предпосылка появления на Дону собственного историописания, как возрастание интереса к донской истории. Данное обстоятельство было общим для всей европейской культуры эпохи романтизма.
Этим интересом были порождены некоторые образцы исторических нарративов. Образцы подобного рода существуют до сих пор, что определяет интерес к подобным явлениям в свете современной дискуссии об историописании. Так, одним из них была изданная в 1814-1816 гг. в Харькове «История о Донском Войске» директора войсковых училищ А.Г.Попова[481]. Этот первый труд по истории Дона, созданный в культуре казачества, отличается некоторыми характерными чертами псевдонаучного дискурса, дошедшими отчасти до наших дней. Одно из них – наличие в книге утверждений, не опирающихся на данные источников, как, например, заявление о происхождении донского казачества от амазонок. Другое – соответствие положений и выводов историописателя основополагающим сторонам массового исторического сознания, заполненного мифологемами на темы прошлого. Это касалось мифа о глубокой древности казачества и о нерусских его этнических корнях. Наконец, некритическое восприятие трудов некоторых предшественников, которые соответствуют воззрениям историописателя. У А.Г.Попова это выразилось в том, что он приводил без ссылок целые пассажи из более раннего труда по истории Азова Г.З.Байера, изданного впервые еще в 1734 г., затем переизданного Н.И.Новиковым и известного новочеркасскому директору[482]. Впрочем, в то время не сложилось определенного понятия об авторском праве, а также о плагиате и о его недопустимости. Не случайно сочинение Попова было признано неудачным и подвергалось в донской историографии более позднего времени острой и вполне справедливой критике, а отчасти стало для некоторых историков объектом иронии и сарказма. Прежде всего, это относится к прямому утверждению Попова о происхождении донских казаков от амазонок, которое автор и не пытался обосновывать какой бы то ни было ссылкой на источники, причем, несомненно, и не мог бы найти в них материала для доказательства этого утверждения.
Другим образцом было сочинение есаула Е.Н.Кательникова по истории своей родной станицы Верхнекурмоярской, законченное в 1818 г.[483] и представлявшего яркий образец локальной истории. Труд талантливого грамотного казака-самоучки содержал исключительно интересные сведения по истории станицы. Ценность труда есаула состояла, в частности, в том, что им была показана повседневная жизнь станицы. Это относится к повествованию о выборах станичных атаманов, о проведении станичного суда, о полевых и сенокосных работах казаков. Особый интерес представляют некоторые эпизоды, связанные с боевой жизнью станичников. В частности, это относится к рассказу о поездках казаков на соляные озера в верховьях реки Маныч за солью. Поездки представляли собой в изложении Кательникова целые военные экспедиции, поскольку в ходе их казакам приходилось отбиваться от возможных нападений со стороны ногаев, горских черкесов и калмыков. Подобные поездки представляли собой в XVIII в. распространенное явление в жизни не только станицы Верхнекурмоярской, но и других донских станиц. Поэтому в изложении Кательникова становится ясно, как даже при проведении обычных хозяйственных работ казакам приходилось поддерживать постоянную боевую готовность. То же самое относится к рассказу Кательникова о том, как ехавший с полевых работ казак благодаря знанию местности и меткой стрельбе сумел отразить нападение целой группы калмыков. Так на ярких примерах повседневной жизни казаков своей станицы есаул высокий уровень боевых навыков донского казачества, которые им приходилось нередко использовать в домашней и хозяйственной жизни.
Тесно связанный с жизнью своей станицы и активно участвовавший в проводимых в ней общественных мероприятиях, в частности, в строительстве новой церкви, есаул был также не менее тесно связан с культурой своей эпохи в целом. Этому способствовало наличие у него богатой библиотеки, а также знание им французского, немецкого и польского языков, что видно по данным его послужных списков, заводившихся на него как на офицера Войска Донского. Во всяком случае, культура эпохи Просвещения способствовала формированию у него как у автора исторического труда стремления к логичности и доказательности изложения. Культура романтизма начала XIX в. сказалась на его труде в том, что в нем проявлялось стремление автора к познанию исторических предпосылок возникновения и развития казачества вообще и своей станицы, в частности. Кроме того, она сказывалось в том, что Кательников высоко ценил народные предания, распространенные среди казаков его станицы и хорошо осознавал их историческую и культурную значимость. Это сказалось на передаче им в своем сочинении по истории станицы содержания этих преданий. Он излагал их не только очень подробно, но и со всеми историческими неточностями, которые встречались в них. Так, передавая бытовавшее в его станице казачье предание о пребывании на Дону Петра I, он не считал возможным опустить существенную историческую неточность, которая содержалась в нем, согласно которой царь будто бы осаждал крепость Таганрог. При этом сам он хорошо знал, что Петр I во время своего пребывания на Дону осаждал вовсе не Таганрог, который был только основан при нем, но турецкий Азов. В стремлении передать содержание источника со всеми его неточностями проявлялась проницательность его как историка своего времени, понимавшего особенности своего источника и всей содержащейся в нем информации как выражения духа той исторической эпохи, в которой он возник. Это в полной мере соответствовало понятию о духе исторической эпохи, способность выявления которого признавалась в первой половине XIX в. как очень важное профессиональное качество историка и было оформлено в качестве научной категории Н.И.Надеждиным как реальная историческая критика[484].
Вместе с тем, есаул в полной мере был носителем массового исторического сознания, которым обладали станичники, со всеми его мифологемами. Это проявилось при освещении им некоторых сторон истории станицы. Так, например, при описании порубежного размежевания с лежавшей выше по Дону Зимовейской станицей возникали раздоры между казаками этих станиц. Согласно Кательникову, зачинщиками раздоров всегда выступали зимовейцы, которые «озорничали»[485], тогда как казаки родной для историка станицы получались во всем его повествовании совершенно ни в чем не виновными. На этом повествовании лежал отпечаток наивности, характерный для восприятия прошлого в сознании широких слоев населения. Влияние исторического сознания земляков-станичников и казачества в целом особо проявилось в главе «Соседственные неприятели». Эта глава была посвящена отношениям казаков Верхнекурмоярской станицы с соседями, особенно с калмыками, которые он освещал с точки зрения казачества. По его словам, «калмыки, пришедшие из-за Волги и кочевавшие по самый Дон, набегами своими великое наводили беспокойство и вред»[486]. Он готов был подробно описывать страдания казаков, захваченных калмыками в плен, которых «сажали на ночь в бурдюги, завязав их около шеи»[487]. Такие рассказы он вполне мог слышать от старожилов станицы. Но он ничего не говорил о том, в каких условиях содержали пленных калмыков его земляки. В этом выражалось яркое проявление наивного отступления от исторической объективности, характерное для народного исторического сознания, носителем которого был донской историк есаул Кательников.
Достоинства и недостатки этого труда с точки зрения исторической науки свидетельствуют, что уже в то время возникал вопрос о совмещении лучших трудов по локальной истории с формировавшимся в то время научным историческим дискурсом. При жизни Е.Н.Кательникова, сосланного по делу секты духоносцев на Дону и скончавшегося в ссылке на Соловецких островах в 1854 г., его история Верхнекурмоярской станицы так и не была издана. Издания последовали лишь после его смерти, во второй половине XIX в. В историографии труд Е.Н.Кательникова получил весьма высокую оценку.
Высшим достижением донской историографии не только первой половины XIX в., но и всего столетия в целом является труд «прикосновенного к заговору» декабристов В.Д.Сухорукова «Историческое описание Земли Войска Донского». Созданный в 20-х годах, этот труд даже по форме напоминал «Историю государства Российского» Н.М.Карамзина.
Авторский текст Сухорукова, как и текст великого историографа, весьма напоминал произведение литературы. Большое научное значение имели подстрочные примечания, содержавшие обширные выписки из источников. Они, по существу, впервые знакомили формировавшуюся отечественную историческую науку, русского и донского любителя истории казачества с источниковой базой по истории Дона XVI – начала XVIII вв. и с фактами этой истории.
В качестве существенной черты научного исследования в труде Сухорукова присутствуют несомненные признаки концепции донской истории. Эта концепция опирается на представление о Войске Донском как о свободном сообществе, принципиально отличавшимся от несвободной внутренней России, в которой все слои населения были задавлены крепостничеством и самодержавной деспотической властью. В целом такой взгляд являлся основополагающим для исторического сознания донского казачества. Складывался он еще со времени существования самостоятельного Войска Донского в XVII в., нашел отражение в казачьих повестях о взятии Азова в 1637 г. и Азовском осадном сидении 1641 г. и сохранился в нем и в дальнейшем, когда начался процесс политического слияния Войска Донского с Россией, окончательно завершившийся при Петре I.
С этим основополагающим представлением было связано, во-первых, положение о происхождении донского казачества не от разбойников, но от людей, уходивших из России в поисках вольности, от слияния «северной отваги и восточного удальства»[488]. Это положение носило дискуссионный характер. Оно было противопоставлено широко распространенному взгляду на казачество, распространенному в России и восходившему к взгляду на казачество как на разбойное и противогосударственное сообщество, появление которого было связано еще с участием казаков в событиях Смуты начала XVII в. и в Разинском восстании. Во-вторых, Сухоруков поддержал выдвигавшееся в российской историографии положение о русском происхождении донского казачества, которое высказывалось в конце XVIII в. И.Н.Болтиным. По его словам, «то, что казаки действительно произошли от русских, … есть такая истина, которая ни малого противуречия не терпит»[489]. В-третьих, В.Д.Сухоруков всячески подчеркивал наличие в рядах казачества представителей самых разных народов. Он указывал, что донское казачье сообщество составлялось «из людей разных стран России и части азиатцев»[490]. При этом особенно значительной была, по его мнению, роль тюркского элемента в формировании казачества на Дону и указывал на разностороннее влияние татар на их образ жизни и культуру. Выражалось это, согласно Сухорукову, начиная с происхождения слова «казак», которое, как подчеркивал историк, само по себе «есть татарское»[491]. Он обращал внимание на то, что в рядах казачества было в XV-XVI вв. «много татар». Сами они были известны как азовские, или ордынские, казаки, а «их вожди имели наименования татарские»[492]. В-четвертых, Сухоруков определил характерные черты социокультурного облика казачьего сообщества. Казачество, по его выражению, «связывается духом братства, любовию свободы, одинаковым промыслом, взаимными нуждами и необходимостью защиты в местах диких, незаселенных». Шли в эти сообщества те, кто искал «любимую вольность»[493]. В-пятых, это было положение о существовании на Дону «независимой и сильной республики»[494] донских казаков. Она существовала, как считал Сухоруков, начиная еще с XV-XVI вв. вплоть до реформ Петра I, когда Дон был включен в состав России.