Аналогия как обновляющее и одновременно консервативное начало

Может возникнуть сомнение, действительно ли так велико значение аналогии, как это, казалось бы, следует из предшествующего изложения, и действительно ли она охватывает область, столь же обширную, как и область фонетических изменений. Фактически история каждого языка обнаруживает бесчисленное множество громоздящихся друг на друга аналогических фактов, и, взятые в целом, эти непрекращающиеся перестройки играют в эволюции языка значительную роль, более значительную, чем изменения звуков.

Но наибольший интерес для лингвиста представляет следующее: в великом множестве изменений по аналогии, охватывающих целые столетия развития, почти все старые элементы сохраняются и только иначе распределяются. Порождаемые аналогией инновации носят скорее кажущийся, нежели реальный характер. Язык напоминает одежду, покрытую заплатами, которые сделаны из материала, отрезанного от этой одежды. Если иметь в виду субстанцию французской речи, то можно сказать/что французский язык на % восходит к индоевропейскому; однако все слова, дошедшие до современного французского языка из праязыка в чистом виде, без изменений по аналогии, могут уместиться на одной странице (например, est = *esti, имена числительные и еще несколько слов, как-то: ours «медведь», пег «нос»,реге «отец», chien «собака» и т. д.). Огромное же большинство французских слов представляет собой того или другого рода новые сочетания звуковых элементов, извлеченных из более старых форм. В этом смысле можно сказать, что аналогия — именно потому, что она для своих инноваций пользуется исключительно старым материалом,—является определенно консервативным началом.

И действительно, аналогия во многих случаях работает и как чисто консервативный фактор; можно сказать, что она действует не только там, где имеет место распределение существовавшего ранее материала по новым единицам, но и там, где имеет место сохранение в неприкосновенности прежних форм. В обоих случаях дело идет об одинаковом психологическом процессе. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, что принцип аналогии по существу совпадает с принципом, лежащим в основе механизма речевой деятельности (см. стр. 165).

Лат. agunt «двигают» сохранилось почти в полной неприкосновенности с доисторической эпохи, когда говорили *agonti, до самой римской эпохи. В течение всего этого долгого периода сменявшиеся поколения пользовались этим словом, и никакие конкурирующие формы не смогли его вытеснить. Но разве аналогия ни при чем в этом

АНАЛОГИЯ И ЭВОЛЮЦИЯ

сохранении прежнего слова? Своей устойчивостью agunt обязано действию аналогии не в меньшей степени, чем любая инновация. Agunt включено в рамки системы; оно связано с такими формами, как dicunt «говорят», legunt «читают» и т. д., и с такими, как agimus «двигаем», agitis «двигаете» и т. д. Не будь этих связей, оно легко могло бы оказаться вытесненным какой-либо формой, составленной из новых элементов. Пережило века не agunt, но ag-unt; форма не изменилась потому, что ag- и -wit находили регулярные соответствия в других рядах: вот этот сопутствующий ряд ассоциируемых с agunt форм и сохранил его в неприкосновенности во время его многовекового пути. Ср. еще sex-tus «шестой», также опирающееся на компактные ряды: с одной стороны, sex «шесть», sex-aginta «шестьдесят» и т. д., с другой стороны, quar-tus «четвертый», quin-tus «пятый» и т. д.

Таким образом, формы сохраняются потому, что они непрерывно возобновляются по аналогии; слово одновременно осознается и как единица, и как синтагма и сохраняется постольку, поскольку входящие в его состав элементы не изменяются. И наоборот; угроза его существованию появляется лишь тогда, когда составляющие его элементы выходят из употребления. Обратим внимание на то, что происходит с французскими формами dites «говорите» vifaites «делаете», соответствующими непосредственно лат. dic-itis,fac-itis, но не имеющими больше опоры в современном спряжении; язык стремится их вытеснить; начинают говорить disez,faisez—по образцу plaisez «нравитесь», lisez «читаете» и т. д., и эти новые формы уже стали общеупотребительными в большинстве производных глаголов (contre-disez «противоречите» и т. д.).

Единственные формы, на которые аналогия вовсе не может распространиться,—это, разумеется, такие изолированные слова, как собственные имена, в частности географические названия (ср. Paris, Geneva, Agen и др.), которые не допускают никакого осмысленного разложения и, следовательно, никакой интерпретации составляющих их элементов; конкурирующих новообразований рядом с ними не возникает.

Таким образом, сохранение данной формы может объясняться двумя прямо противоположными причинами: полнейшей изоляцией или же принадлежностью к определенной системе, неприкосновенной в своих основных частях и постоянно приходящей ей на помощь. Преобразующее действие аналогии может развиваться наиболее успешно в той промежуточной области, которая охватывает формы, не имеющие достаточной опоры в своих ассоциативных связях.

Но идет ли речь о сохранении формы, составленнойиз нескольких элементов, или о перераспределении языкового материала по новым конструкциям, роль аналогии безмерно велика, ее воздействие сказывается повсюду,

Глава VI Народная этимология [283]

Нам иногда случается коверкать слова, форма и смысл которых нам малознакомы; бывает, что обычай впоследствии узаконивает такого рода деформации слов. Так, старофранц. coute-pointe «стеганое одеяло» (от coute, вариант couette «покрышка», vipointe—причастие прош. вр. crrpoindre «стегать») было изменено в courte-pointe, как будто это было составное слово из прилагательного court «короткий» и существительного poiwte «кончик». Такие инновации, как бы они ни были нелепы, не возникают совершенно случайно; в них обнаруживаются попытки приблизительного объяснения малопонятного слова путем сопоставления его с чем-либо хорошо знакомым. ,

Этому явлению дано название народной этимологии. На первый взгляд оно не очень отличается от явления аналогии. Когда говорящий по-французски, забывая о существовании слова surdite «глухота», образует по аналогии sourdite, результат получается тот же, как если бы он, плохо понимая surdite, деформировал это слово под впечатлением прилагательного sourd «глухой»; единственное различие, казалось бы, сводится к тому, что образования по аналогии рациональны, а народная этимология действует несколько на авось и приводит к несуразице, к чепухе.

Однако это различие, относящееся лишь к результатам, не главное. Есть другое, более глубокое различие по существу; чтобы показать, в чем оно состоит, приведем несколько примеров главнейших типов народной этимологии.

Разберем случаи, когда слово получает новое истолкование, не меняя своей внешней формы. Нем. durchblaaen «поколотить» этимологически восходит к bliuwan «бичевать»; но теперь его связывают с Ыаи «синий» вследствие синяков, производимых ударами. В средние века немецкий язык заимствовал из французского слово aventure «приключение», которое в немецком приняло форму abenture, затем Abenteuer; не деформируя слова, его стали связывать с Abend «вечер» («то, что рассказывают по вечерам»), и вплоть до XVIII в. его даже писали Abendteuer. От старофранцузского soufraite «лишение» (лат. suffracta от subfrangere «надламывать») произошло прилагательное souffreteux «немощный», «хворый»; его теперь связывают с глаголом souffrir «страдать», с которым у него, однако, нет ничего общего. Lais «отказ по завещанию» (отглагольное существительное от laisser «оставлять») ныне рассматривается как производное от leguer «завещать», и его пишут legs; некоторые даже произносят leg-s, что может создать впечатление, будто здесь произошло изменение формы в результате изменения интерпретации; но это произношение объясняется только

НАРОДНАЯ ЭТИМОЛОГИЯ

влиянием письменной формы, при помощи которой хотели отметить, не меняя произношения, происхождение этого слова. Аналогичным образом французское слово homard «омар», заимствованное из древнескандинавского humarr (ср. датск. hummer), приняло на конце d по аналогии с французскими словами на -ard; только в данном случае интерпретационная ошибка, обнаруживаемая орфографией, касается конца слова, принятого за хорошо знакомый суффикс (ср. bavard «болтливый» и др.) [284].

Однако в большинстве случаев слово искажают с целью приспособить его к будто бы заключенным в нем элементам. Так обстоит дело с франц. choucroute «кислая капуста» (от нем. Sauerkraut)', лат. dromedarius «двугорбый верблюд» превратилось в немецком в Trampeltier «топчущееся животное»; сложное слово является новым, но составлено оно из уже существовавших элементов trampein и Tier. Древневерхненемецкий язык из лат. marganta «жемчужина» сделал mari-greoz «морской камешек» путем комбинации двух уже существующих слов [285].

А вот еще один, особо поучительный случай: лат. carbunculus «уголек» дало в немецком Karfunkel по ассоциации cfankein «сверкать», а во французском—escarboucle, связываемое с boucle «локон». Calfeter, calfetrer «конопатить» превратилось в calfeutrer под влиянием feutre «войлок». Во всех этих примерах на первый взгляд более всего поражает то, что каждый из них заключает наряду с понятным элементом, наличествующим в других словах, другую часть, ничему старому не соответствующую: kar-, escar-, cal-. Но было бы ошибочным думать, что в этих элементах есть нечто, созданное заново, нечто возникшее в связи с данным явлением; в действительности налицо совершенно обратное: это просто-напросто отрезки, оставшиеся неинтерпретированными, это, если угодно, народные этимологии, застрявшие на полпути. Karfunkel в этом отношении не отличается от Abenteuer, если считать, что -teuer— оставшийся без объяснения остаток; его можно сравнить и с homard, где horn- ничему не соответствует.

Таким образом, степень искажения не создает каких-либо существенных различий у слов, исковерканных народной этимологией;

все они, безусловно, являются не более как истолкованиями непонятых форм посредством форм известных.

Итак, теперь ясно, чем народная этимология походит на аналогию и чем она от нее отличается.

У обоих этих явлений есть только одна общая черта — ив том и в другом случае используются предоставляемые языком значимые элементы,—но в остальном они диаметрально противоположны. Аналогия всегда предполагает забвение прежней формы; в основе аналогической формы И traisait (см. стр. 169) отсутствует какое бы то ни было разложение прежней формы И trayait на составные части; забвение этой формы даже необходимо, чтобы могла возникнуть конкурирующая с ней форма. Аналогия ничего не извлекает из субстанции

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

замещаемых ею знаков. Наоборот, народная этимология сводится к интерпретации прежней формы, воспоминание о которой, хотя бы и смутное, является исходной точкой для ее искажения. Таким образом, в основе анализа в одном случае лежит воспоминание, а в другом случае—забвение. Это различие является фундаментальным.

Народная этимология представляет собой в языке явление патологическое [286]; она выступает лишь в исключительных случаях и затрагивает лишь редкие слова, технические термины или заимствования из других языков, с трудом осваиваемые говорящими. Наоборот, аналогия есть явление общее, относящееся к нормальному функционированию языка. Эти два явления, некоторыми своими сторонами между собою сходные, по существу друг другу противоположны;

их следует строго различать.

Глава VII АГГЛЮТИНАЦИЯ [287]