В особняке де Ла-Молей

Жюльен Сорель, герой романа Стендаля «Красное и черное» (1830), честолюбивый, обуреваемый страстями молодой чело­век, сын мещанина из Франш-Конте, по стечению обстоятельств попадает из семинарии в Безансоне, где он изучал теологию, в Париж — секретарем к вельможе, маркизу де Ла-Молю, дове­рие которого он быстро завоевывает. У маркиза — дочь Матиль­да, девушка девятнадцати лет, умная, избалованная, мечтательная и настолько высокомерная, что собственное ее положение, равно как и окружение, ей прискучили. Удивительно мастерст­во, с которым Стендаль показывает, как в ней зарождается страстное увлечение «человеком» отца. Сцена из четвертой главы второй части — один из подготовительных эпизодов, по­казывающих пробуждение в ней интереса к Жюльену:

Un matin que l'abbй travaillait avec Julien, dans la bibliothи­que du marquis, а l'йternel procиs de Frilair:

— Monsieur, dit Julien tout а coup, dоner tous les jours avec madame la marquise, est-ce un de mes devoirs, ou est-ce une bontй que l'on a pour moi? ,

— C'est un honneur insigne! reprit l'abbй, scandalise. Jamais M. N... l'acadйmicien, qui, depuis quinze ans, fait une cour assi­due, n'a pu l'obtenir pour son neveu M. Tanbeau.

— C'est pour moi, monsieur, la partie la plus pйnible de mon emploi. Je m'ennuyais moins au sйminaire. Je vois bвiller quel­quefois jusqu'а mademoiselle de La Mole, qui pourtant doit кtre accoutumйe а l'amabilitй des amis de la maison. J ai peur de m'endormir. De grвce, obtenez-moi la permission d'aller dоner a quarante sous dans quelque auberge obscure.

L'abbй vйritable parvenu, йtait fort sensible a 1 honneur de dоner avec un grand seigneur. Pendant qu'il s'efforзait de faire comprendre ce sentiment par Juline, un lйger bruit leur fit tour­ner la tкte. Julien vit mademoiselle de La Mole qui йcoutait LI rougit. Elle йtait venue chercher un livre et avait tout entendu; elle prit quelque considйration pour Julien. Celui-lа n'est pas ne а genoux, penca-t-elle, comme ce vieil abbй. Dieu! qu'il est laid.

A dоner, Julien n'osait pas regarder mademoiselle de La Mole, mais elle eut la bontй de lui adresser la parole. Ce jour-lа on attendait beaucoup de monde, elle l'engagea а rester...

«Однажды утром аббат работал с Жюльеном в библиотеке маркиза, разбирая его бесконечную тяжбу с де Фрилером.

— Сударь, — внезапно сказал Жюльен, — обедать каждый день за столом маркизы — это одна из моих обязанностей или это знак благоволения ко мне?

— Это редкая честь! — вскричал с возмущением аббат. — Никогда господин Н..., академик, который вот уже пятнадцать лет привержен к этому дому, при всем своем усердии и постоян­стве не мог добиться этого для своего племянника господина Танбо.

— Для меня, сударь, это самая мучительная часть моих обя­занностей. Даже в семинарии я не так скучал. Я иногда вижу, как зевает даже мадемуазель де Ла-Моль, которая уж должна бы привыкнуть к учтивостям друзей дома. Я всегда боюсь, как бы не заснуть. Сделайте милость, выхлопочите мне разрешение ходить обедать в самую последнюю харчевню за сорок су.

Аббат, скромный буржуа по происхождению, чрезвычайно ценил честь обедать за одним столом с вельможей. В то время как он старался внушить это чувство Жюльену, легкий шум за­ставил их обоих обернуться. Жюльен увидел м-ль де Ла-Моль, которая стояла и слушала их разговор. Он покраснел. Она при­шла сюда за книгой и слышала все: она почувствовала некото­рое уважение к Жюльену. «Этот не родился, чтобы ползать на коленях, — подумала она. — Не то что этот старикан аббат. Боже, какой урод!»

За обедом Жюльен не смел глаз поднять на м-ль де Ла-Моль, но она снизошла до того, что сама обратилась к нему. В этот день ждали много гостей, и она предложила ему остать­ся...»

В этой сцене, как сказано, описано одно из происшествий, предшествовавших завязке бурной и в высшей степени трагиче­ской любовной истории. Функцию и психологическое значение сцены мы не станем уяснять, — это уведет нас от предмета на­шего исследования. Нас интересует вот что: сцена была бы почти непонятна без самого точного, до деталей, знания по­литической ситуации, общественного расслоения и экономичес­ких отношений в определенный исторический момент,—во Фран­ции накануне июльской революции, что соответствует подзаго­ловку романа (сделанному издателем): «Хроника 1830 года». Даже скука за обеденным столом и в салоне этого аристократи­ческого дома, на которую жалуется Жюльен, не обычная скука; она вызвана не тем, что в доме случайно собрались очень огра­ниченные люди; нет, здесь бывают люди и весьма просвещен­ные, остроумные, подчас значительные, а сам хозяин дома умен и любезен; это скука, скорее, политическое и духовное явление, характеризующее эпоху Реставрации. В XVII или XVIII веке в таких салонах скуки не бывало. Но предпринятая с негодными средствами попытка Бурбонов восстановить давно устаревшие и осужденные историей порядки привела к тому, что в ведущих и официальных кругах их приверженцев создалась атмосфера пустой условности, несвободы и принужденности, против которой были бессильны добрая воля и интеллект одиночек. О том, что интересует весь мир, о политических или религиозных пробле­мах, а поэтому и о многих литературных явлениях современности или недавнего прошлого в этих салонах говорить не было при­нято или говорилось в официальных фразах, настолько лживых, что человек со вкусом и тактом до них не опускался. Какое отличие от знаменитых салонов XVIII века с их духовным бес­страшием, хотя в них тогда и не подозревали об угрожавших их существованию опасностях, которые разжигали сами участ­ники салонов. Теперь об опасностях знали, жизнь была парали­зована страхом, что события 1793 года повторятся. Сами не веря в то дело, которое они представляют, и не видя возможности защитить его в споре, они предпочитают говорить о погоде, о музыке, пересказывать придворные сплетни; к тому же еще приходилось мириться со своими союзниками — представителя­ми разбогатевшей буржуазии, со снобами и спекулянтами, ко­торые окончательно портят общественную атмосферу — они бес­совестны и низки, полны страха, дрожат за нечестно нажитые состояния. Отсюда и скука.

Но и реакция Жюльена, само его присутствие в доме маркиза де Ла-Моля, как и присутствие бывшего директора семи­нарии, в которой он учился, аббата Пирара, могут быть поняты только исходя из политической и социальной расстановки сил в конкретный исторический момент. Страстная и мечтательная натура, Жюльен с детских лет вдохновлялся идеями револю­ции, идеями Руссо, воодушевлялся великими событиями наполе­оновской эпохи и не испытывал ничего, кроме неприязни и презрения, к гнусным лицемерам, к мелкой, подлой продажности слоев, захвативших власть после крушения наполеоновской им­перии. У него слишком много фантазии, честолюбия и воли к власти, чтобы довольствоваться сереньким буржуазным сущест­вованием, как советует ему его друг Фуке; усвоив, что человек мещанского происхождения может сделать себе карьеру только на церковной стезе, он сознательно становится лицемером, — блестящие способности обеспечили бы ему видные посты в цер­ковной иерархии, если бы в решающий момент истинные лич­ные и политические убеждения его не взяли верх и не победила бурная страстность его натуры. Выбранный нами эпизод — как раз такой момент, когда Жюльен невольно выдает себя и, до­веряя своему бывшему учителю и покровителю аббату Пирару, делится с ним своими впечатлениями от салона маркизы; вы­раженная в его словах духовная независимость не лишена при­меси некоего высокомерия и чувства собственного превосход­ства, что не пристало молодому духовнику, тем более в доме, где его так опекают. В данном случае искренность не приносит ему вреда, аббат Пирар — его друг, а на случайную слушатель­ницу признание Жюльена производит совсем не то впечатление, которого он мог ожидать и опасаться. Аббата Стендаль назы­вает vrai parvenu — «скромный буржуа», он высоко ценит честь обедать за одним столом с вельможей и поэтому не по­нимает Жюльена: если аббат не одобряет слов Жюльена, то это можно было бы обосновать и так: следует подчиняться злу ми­ра сего в полном сознании, что он есть зло, — типичная духов­ная позиция последовательного янсениста, а аббат Пирар как раз янсенист. Из предыдущих глав романа мы знаем, что из-за своего янсенизма, из-за своего сурового благочестия он, недос­тупный интригам, много испытал на посту директора семинарии в Безансоне, ибо духовенство провинции было под влиянием ие­зуитов. Процесс, затеянный против де Ла-Моля его могущест­венным противником, генеральным викарием епископа абба­том де Фрилером, понудил маркиза обратиться к аббату Пира­ру как к доверенному лицу, в результате чего он сумел оценить ум и честность аббата и добился для него места священника в Париже, а несколько позднее принял в дом секретарем Жюлье­на Сореля, любимого ученика аббата.

Таким образом, характеры, поступки и отношения действую­щих лиц теснейшим образом связаны с историческими обстоя­тельствами; политические и социальные предпосылки реалисти­чески точно вплетаются в действие, как ни в одном романе, ни в одном литературном произведении прошлого, — разве что в по­литических сатирах; то, что трагически воспринимаемое суще­ствование человека из низших слоев, в данном случае Жюльена Сореля, столь последовательно и основательно увязывается с совершенно конкретными историческими обстоятельствами и объясняется ими, — явление совершенно новое и в высшей сте­пени значительное. С такой же остротой, как дом де Ла-Молей, обрисованы и другие круги, в которых приходится бывать Жюльену Сорелю: семья его отца, дом бургомистра Реналя в Верьере, семинария в Безансоне — все определено социологически и исторически; даже любой второстепенный персонаж, как, на­пример, старик священник Шелан или директор дома призре­ния Вально, был бы немыслим вне определенной исторической ситуации — эпохи Реставрации. Точно так же получают истори­ческое обоснование все события и в других романах Стенда­ля: еще не очень совершенно и не совсем последовательно в «Армансе», зато вполне целенаправленно в более поздних про­изведениях— в «Пармской обители», где показаны, правда, события, мало связанные с современностью, так что книга производит иногда впечатление исторического романа, и в нео­конченном «Люсьене Левене», романе из эпохи Луи-Филиппа; здесь — в варианте, который известен нам, — историко-политические моменты даже преобладают, они не всегда сливаются с самим развитием сюжета и порой слишком пространно изложены по сравнению с главной темой; но, может быть, Стендаль

добился бы органического единства при окончательной доработ­ке. В конце концов, и автобиографические его сочинения, несмо­тря на капризный и неровный «эготизм» их стиля, связаны с политическими, социальными и экономическими проблемами эпохи гораздо сильнее, основательнее, сознательнее и конкрет­нее, чем, например, соответствующие сочинения Руссо или Гёте; чувствуется, что большая и действительная история берет за живое нашего автора; Руссо ее не пережил, а Гёте умел ограж­дать себя от нее — даже свою духовную жизнь.

Тем самым уже сказано, какие обстоятельства вызвали к жизни современный трагический, исторически детерминирован­ный реализм, — это первое из великих движений нового време­ни, в которых народные массы сознательно участвовали во всем, — Французская революция и вызванные ею потрясения. От не менее мощного и также всколыхнувшего массы движе­ния Реформации Французская революция отличается куда боль­шей быстротой, с которой она распространялась по всей Евро­пе, и тем, что воздействовала на массы и практически измени­ла жизнь на сравнительно больших пространствах; достигнутый к тому времени прогресс в развитии транспорта и средств свя­зи, а также вытекавшее из тенденций самой революции широ­кое распространение начального образования обеспечили быст­рую и единую по своему направлению мобилизацию масс в раз­ных странах; каждый человек реагировал на новые идеи или события быстрее и сознательнее, чем раньше. В Европе начался процесс концентрации во времени как самих исторических собы­тий, так и их осознания человеком,— процесс, который неудержи­мо развивается с тех пор, позволяя предсказать, что жизнь на земле будет носить все более единый характер; это отчасти уже достигнуто. Такой процесс взрывает или обесценивает любой ус­тоявшийся жизненный уклад и порядок; темп изменений требует постоянных и напряженных усилий, заставляя внутренне прис­посабливаться к нему, порой это приводит к небывалому душев­ному кризису. Тот, кто стремится понять свою жизнь и свое место в обществе, вынужден теперь делать это с учетом куда более широкой практической основы и куда большего числа об­стоятельств и факторов, постоянно помня о том, что историчес­кая почва жизни ни на секунду не остается неподвижной и под­вержена непрерывным потрясениям и изменениям.

Возникает вопрос, как случилось, что современное осознание действительности впервые в литературе выразилось именно у Анри Бейля из Гренобля. Бейль-Стендаль был умным, живым, внутренне независимым и мужественным человеком, но все-таки не великой фигурой. Его мысль зачастую энергична и гениаль­на, но непоследовательна, переменчива и, несмотря на всю де­монстративную смелость, лишена внутренней уверенности и свя­зи, во всем его существе есть что-то ломкое; реалистическая прямота — в целом, а в деталях — нелепая игра в прятки, холодное самообладание, упоение чувственной негой, неуверен­ность в себе, порой сентиментальное тщеславие — это соедине­ние трудно выносить; язык Стендаля производит большое впечат­ление, он оригинален и его не спутаешь с другим, он неровен, прерывист, с коротким дыханием, лишь в редких случаях спо­собный охватить свой предмет в целом и не отрываться от него, но как раз такой, каким он был, он соответствует моменту; обстоятельства захватывали Стендаля, кидали из стороны в сто­рону, возлагали на него своеобразное и нежданное призвание; Стендаль складывался как писатель, который словно вынужден был совершенно по-новому, как никто до него, воспринимать и передавать действительность.

Когда разразилась революция, Стендалю было шесть лет; когда он покинул родной Гренобль и свою старобюргерскую, реакционную, недовольную новыми порядками, тогда еще очень зажиточную семью и отправился в Париж, ему было шестнад­цать. Он прибыл туда сразу после наполеоновского переворота; один из родственников Бейля, Пьер Дарю, был влиятельным со­трудником Первого консула, и Стендаль, с некоторыми колеба­ниями и перерывами, сделал блестящую карьеру в наполеонов­ском аппарате управления. В наполеоновских походах он пови­дал свет, стал изысканным, элегантным европейцем; он был, по-видимому, сносным чиновником и хладнокровным, надежным организатором, сохранявшим спокойствие и во время опасности. Когда падение Наполеона изменило и его жизнь, ему шел трид­цать второй год. Первая, активная, успешная и блестящая часть карьеры осталась позади. У него не было ни профессии, ни места. Он мог отправляться куда угодно, насколько у не­го хватало денег и насколько терпели его присутствие недовер­чивые власти посленаполеоновской эпохи. Его денежные обстоя­тельства постоянно ухудшались; в 1821 году меттерниховская полиция изгоняет его из Милана, где он поначалу было осел, он отправляется в Париж и девять лет живет там, не имея ника­кой профессии, один, на весьма скудные средства. После июль­ской революции друзья устраивают его на дипломатическую службу; поскольку Австрия отказывает ему в экзекватуре на пребывание в Триесте, он вынужден направиться консулом в портовый городок Чивита-Веккья; пребывание его здесь уныло, и начальство не раз налагало на него взыскания за слишком частые отлучки в Рим; правда, в годы, когда министром иност­ранных дел был один из его покровителей, ему удавалось го­дами жить в отпуске в Париже. Под конец, серьезно заболев в Чивита-Веккья, он в очередной раз приезжает в Париж и в 1842 году умирает от апоплексического удара прямо на улице: Стендалю было тогда около шестидесяти лет. Такова вторая часть его жизни, когда он приобрел репутацию умного, экс­центричного, политически и морально неблагонадежного чело­века; тогда он и начал писать. Сначала он писал о музыке, об Италии и итальянском искусстве, о любви; лишь в Париже, в сорок три года, в период расцвета романтического движения (в котором он на свой лад принял участие), он опубликовал свой первый роман.

Перипетии жизни Стендаля показывают, что он пришел к некоторым выводам о себе самом и к реалистическому твор­честву тогда, когда пытался спастись от бури на своей ладье и вдруг открыл, что для него нет подходящей и надежной га­вани; когда, в возрасте сорока лет, после ранней и успешной карьеры, одинокий и бедный, но совсем еще не устав от жизни и не отчаявшись, он со всей остротой осознал, что никому не нужен, лишь тогда он увидел, что жизнь окружавшего его общест­ва полна проблем; сознания своей непохожести на других, которое он до сих пор нес легко и с гордостью, повело теперь к неот­ступному самоанализу и наконец к творчеству. Корни реалис­тического творчества Стендаля — в неудовольствии, вызванном посленаполеоновским миром, в ощущении, что мир этот ему чужд, и что для него нет в нем места. Неудовлетворенность окружающим миром, невозможность найти в нем место, — это, правда, мотив руссоистски-романтический, и вполне вероятно, что уже и в юности он не был чужд Стендалю; кое-что из этого было заложено в нем, а в юные годы подобные наклонности могли незаметно и расти — они были в моде у поколения Стендаля; с другой стороны, Стендаль писал воспоминания о юности, «Жизнь Анри Брюлара», в тридцатые годы, и нужно считаться с тем, что он усилил мотивы индивидуалистического одиночества исходя из перспективы более поздних лет своей жизни, — перспективы 1832 года. Нет сомнений, что эти мотивы выражения одиночества, сложного отношения к обществу, со­вершенно отличны от сходных идей Руссо и его последовате­лей, ранних романтиков.

В отличие от Руссо Стендаль обладал склонностью и, по­жалуй, даже способностью к практической деятельности; он стремился к чувственным наслаждениям, не отрешался от практической реальности и не презирал ее, но пытался, пона­чалу успешно, овладеть ею. Материальный успех и материаль­ные блага его влекли, его восхищали в людях энергия, умение жить, и даже его мечтания о «тихом счастье» (le silence du bonheur) куда сильнее и непосредственнее связаны с челове­ческим обществом и творчеством людей (Чимароза, Моцарт, Шекспир, итальянское искусство), чем у «одинокого скитальца» (promeneur solitaire). Лишь когда успех, а с ним и наслажде­ния остались позади, когда в практической жизни почва стала уходить из-под ног, общество стало для него проблемой и пред­метом анализа. Руссо не нашел себе места в обществе, которое застал и которое мало изменилось за время его жизни; он под­нялся по общественной лестнице, не став оттого счастливее и не примирившись с обществом, которое, казалось, стояло на месте. Стендаль жил в эпоху, когда одно землетрясение за другим со­трясало фундамент общества; одно из них вырвало его из привычного круга и предписанного хода жизни, бросив его, как и многих ему подобных, в область невероятных приключений, пе­реживаний, ответственности, экспериментов над самим собой, испытания свободы и могущества; другое вновь бросило его в повседневность, которая показалась ему скучнее, тупее, неприв­лекательнее прежнего; самое интересное при этом, что и эта но­вая повседневность не обещала быть длительной; новые потря­сения витали в воздухе и разражались тут и там, хотя и не так мощно, как прежде. Интерес Стендаля, проистекавший из опыта его существования, был направлен не на возможную структуру общества, но на изменение уже данного мира. Временная пер­спектива у него постоянно присутствует, представление о непре­рывной смене жизненных форм и стилей владеет его мыслью, тем более что связано для него с надеждой: в 1880 или 1930 го­ду я обрету читателя, который меня поймет. Приведу несколько примеров. Когда он рассуждает о «духе» (l'esprit) Лабрюйера (в тридцатой главе «Анри Брюлара»), ему ясно, что l'esprit много потерял в своем значении после 1789 года: L'esprit, si dйlicieux pour qui le sent, ne dure pas. Comme une peche passe en quelques jours, l'esprit passe en deux cents ans, et bien plus vite, s'il y a rйvolution dans les rapports que les classes d'une sociйtй ont entre elles. «Воспоминания эготиста» содержат мно­жество таких зовущих вперед, нередко действительно пророче­ских замечаний. Стендаль предвидит (глава VII, в конце), что «к тому времени, когда эта болтовня дождется читателя», ста­нет общим местом истина, что правящие классы сами виновны в преступлениях, которые совершают убийцы и воры; в начале главы IX Стендаль высказывает опасение, что смелые тирады, которые он произносит с дрожью в сердце, станут банальными лет через десять после его смерти, если только небо подарит ему долгую жизнь и он проживет лет восемьдесят или девяносто; в следующей главе Стендаль рассказывает о своем приятеле, ко­торый платит небывало высокую сумму — пятьсот франков — за благосклонность честной простолюдинки (honnete femme du peuple), и тут же поясняет: «пятьсот франков в 1832году — то же, что в 1872 году тысяча» — итак, он говорит о времени через со­рок лет после того, как пишет эти строки, и через тридцать лет после его смерти. Несколькими страницами ниже находим инте­ресную, хотя и малопонятную из-за своей отрывочности фразу; смысл ее таков: ему не следует дурно говорить об одной молодой женщине, ведь всю эту болтовню могут напечатать лет через десять после его смерти, и Стендаль продолжает: Si je mets vingt, toutes les nuances de la vie seront changйes, le lecteur ne verra plus que les masses. Et oщ diable sont les masses dans ces jeux de ma plume? C'est une chose а examiner—«Если предпо­ложить, что через двадцать, то все оттенки жизни к тому време­ни настолько сотрутся, что читателю будут видны лишь общие контуры. Но какие же можно найти контуры в этой игре моего пера? Надо об этом хорошенько подумать». Итак, Стендаль опасается, что лет через двадцать после его смерти жизнь изменит­ся настолько, что читатель узнает лишь общие контуры напи­санной им картины.

Можно привести много подобных мест, но в этом нет надоб­ности, перспектива времени проглядывает везде в самом изобра­жении. В реалистических произведениях Стендаля речь везде идет о действительности, какой он видит ее: je prends au hasard ce qui se trouve sur ma route — «Я беру то, что случай ставит на моем пути»,— говорит он чуть ниже только что приведенного места; стремясь понять людей, он не делает между ними выбо­ра,— этот знакомый уже Монтеню метод — наилучший, он по­могает избежать произвольных конструкций, позволяет писате­лю полностью отдаться реальности, какова она на самом деле. Но действительность, которую застал Стендаль, нельзя было изобразить, не пытаясь нащупать предстоящие в будущем из­менения; все человеческие характеры и все человеческие поступ­ки даны в произведениях Стендаля на подвижном политическом и общественном фоне. Чтобы понять, что это конкретно значит, достаточно сравнить Стендаля с наиболее известными реалисти­ческими писателями предреволюционного XVIII века — с Лесажем или аббатом Прево, с великолепным Генри Филдингом или Голдсмитом; достаточно вспомнить, насколько глубже и точнее он воспроизводит современную ему, непосредственную действи­тельность, чем Вольтер, Руссо или молодой Шиллер, насколько шире и основательнее, чем Сен-Симон, которого он много читал, хотя и в весьма неполном издании, бывшем тогда в его распо­ряжении. Если современный серьезный реализм не может пока­зать человека иначе, нежели в конкретной, постоянно развиваю­щейся действительности, в совокупности политических, общест­венных, экономических обстоятельств эпохи, — как в наши дни изображают человека в любом романе или фильме, — то Стен­даль является основателем современного реализма.

Однако на мировосприятие Стендаля, на способ воспроизве­дения действительности, взаимосвязи событий в его романах, еще не оказал своего влияния историзм; правда, историзм к этому времени уже начал проникать во Францию, но он не за­тронул Стендаля; именно поэтому мы так много говорим о вре­менном перспективизме в произведениях Стендаля, о постоян­ном сознании изменений и потрясений, происходящих в действи­тельности, но ничего не говорим о понимании Стендалем исто­рического развития. Совсем непросто выразить внутреннее отношение Стендаля к общественным явлениям. Он стремится запечатлеть каждый их оттенок, он точнейшим образом воспро­изводит индивидуальную структуру социальной среды, он не систематизирует заранее и не осмысляет рационалистически ос­новные факторы общественной жизни, нет у него и заранее за­данного представления об идеальном обществе; конкретно изо­бражая реальность происходящего, Стендаль занят не исследо­ванием исторических сил и не предвосхищением их сущности, а

«анализом человеческого сердца» — l'analyse du coeur humain — в духе классической моральной психологии; у него можно найти мотивы рационализма, эмпиризма, сенсуализма, но не романтиче­ского историзма; Матильда, как и все семейство Ла-Молей, гор­дится своим происхождением; она устанавливает фантастиче­ский культ одного из своих предков, заговорщика, казненного в XVI веке, и это в романе важный социологический и психологи­ческий элемент; однако Стендалю чуждо генетическое; в духе романтиков, понимание сути и функции дворянского сословия. Абсолютизм, религию и церковь, сословные привилегии он рас­сматривает немногим иначе, чем средний просветитель, — для него все это сеть из суеверия, лжи и интриг; хитро сплетенная интрига (наряду со страстью) вообще играет решающую роль в композиции его сюжетов, тогда как лежащие в их основе исто­рические силы почти не выявлены. Все это, разумеется, объяс­няется политическими взглядами Стендаля — взглядами демо­кратически-республиканскими; уже одни эти взгляды могли при­вить ему иммунитет против романтического историзма; кроме того, его крайне раздражала напыщенность писателей типа Шатобриана (и от Руссо, которого он в молодости любил, он от­ходил с годами, все больше и больше). С другой стороны, Стендаль весьма критически относится к тем слоям общества, которые по своим воззрениям должны были бы стоять к нему ближе; у него не найдешь и следа тех особых эмоций, которые романтики связывали со словом «народ». Практическая деятель­ность пристойно зарабатывающих деньги обывателей внушает ему непреодолимую скуку, его ужасает vertu rйpublicaine — рес­публиканская добродетель Соединенных Штатов, и, несмотря на всю свою деловитость, он сожалеет об ancien regime, о закате общественной культуры дореволюционной Франции. «Я пола­гаю, разума потому нет в мире, что все берегут свои силы для ремесла, которое даст им положение в мире», — говорится в тридцатой главе «Анри Брюлара». Теперь все решает не проис­хождение, не ум, не самовоспитание в духе honnete homme — «благородного человека», а служебное рвение. В этом мире Стендаль — Доминик не может жить. Правда, как и большинство его героев, он может работать, и работать усердно, если потре­буется. Но как всерьез отнестись к служебной деятельности на целую жизнь! Любовь, музыка, страсть, интриги, героические деяния — вот ради чего стоит жить... Стендаль — отпрыск ста­рорежимных зажиточных аристократов — бюргеров, и он не мо­жет и не хочет стать буржуа XIX века. Он все время повторяет себе самому: уже в юности мои взгляды были республикански­ми, но от семьи я унаследовал аристократические инстинкты («Брюлар», гл. XIV); после революции театральная публика поглупела («Брюлар», гл. XXII); я сам был либералом, но либе­ралов считал — outrageusement niais — «карикатурными невеж­дами» («Воспоминания эготиста», VI); разговор с провинциаль­ным торговцем делает меня на целый день тупым и несчастным (там же, VII), подобные высказывания, иногда относящиеся даже к его физической конструкции: «Природа снабдила меня чувствительными нервами и кожей, нежной, как у женщины» («Брюлар», XXXII), мы находим у него во множестве. Порой Стендаль испытывает прилив социалистических чувств: в 1811 году энергию можно найти только у того класса, который борет­ся с действительными нуждами — qui est en lutte avec les vrais besoins («Брюлар», II), и это относится не только к 1811 году. Но вонь и шум толпы невыносимы для него, и в его произведе­ниях, беспощадно реалистических, нет ни «народа» романтиков, ни народа в социалистическом смысле: одни мелкие буржуа, иногда солдаты, слуги и горничные — «стаффажные» фигуры. Стендаль любит писать о местных и национальных особенно­стях, о разнице между Парижем и провинцией, между францу­зами и итальянцами, о характере англичан, — порой Стендаль бывает весьма проницателен, всегда основывается на личных впечатлениях, подчас он непоследователен и односторонен. Но хотя речь у него всегда идет о действительно подмеченных на­блюдениях, деталях, а не о «примерах» всегда одинаковой структуры, как у Монтескье, детали толкуются им не историчес­ки и генетически, а в духе анекдотически-моральной «народной» психологии; можно даже, пожалуй, говорить о локальной психо­логии; чтобы лучше понять, что мы имеем в виду, стоит прочи­тать записи от 1 и 4 января 1817 года, сделанные в Риме, Неа­поле и Флоренции. Каждого отдельного человека Стендаль рас­сматривает не как продукт исторической ситуации, к которой он причастен, а как атом внутри нее; человек как бы случайно за­брошен в среду, в которой живет: человек всегда только проти­вится среде, и никогда она не бывает для него питательной поч­вой, с которой человек связан органически. Кроме того, пред­ставления Стендаля о человеке в целом близки материализму и сенсуализму, чему находим убедительное свидетельство в «Анри Брюларе» (гл. XXVI): «Характером человека я называю его способ отправляться на охоту за счастьем, иными словами, сово­купность его моральных установлений». Счастье же — даже если, для духовно развитых людей, оно состоит лишь в духов­ном, в искусстве, или славе — всегда сохраняет у него более чувственную и земную окраску, чем у романтиков. Его отвраще­ние к усердию филистеров, к складывавшемуся типу буржуа могло бы стать романтическим, однако романтик не станет за­ключать свое описание того, как он не любит зарабатывать деньги, следующими словами: «Я имел редкое удовольствие всю жизнь делать то, что доставляет мне удовольствие» («Анри Брюлар», гл. ХХХII). Его представления о духе и свободе все­цело принадлежат предреволюционному XVIII веку, хотя вопло­тить их в своей жизни ему стоило мучительных усилий. Свободу он вынужден оплачивать бедностью, внутренним и даже факти­ческим одиночеством, а его esprit приобретает оттенок пара­докса, горечи, колкости: une gaоtй qui fait peur — «веселость, от которой страшно» («Анри Брюлар», гл. VI). Дух (l'esprit) уже не столь самоуверен, как в эпоху Вольтера; в своем обще­ственном бытии, в связях с женщинами (важная сторона об­щественного бытия), Стендалю не удается достичь легкости и изящества «старорежимного» вельможи, и Стендаль признавал­ся даже, что «остроумен он стал для того, чтобы скрывать страсть к женщине, которой не сумел овладеть», — «этот страх, пережитый вновь и вновь тысячу раз, был, в сущности, движу­щим началом всей моей жизни в течение десяти лет» («Воспо­минания эготиста», гл. I). Получается, что Стендаль — человек, родившийся слишком поздно, он тщетно пытается воплотить бы­лые формы жизни; другие стороны его натуры — беспощадный и трезвый реализм, мужественное самоутверждение личности во время господства пошлой золотой середины (juste milieu) —поз­воляют увидеть в нем предтечу более поздних форм жизни и духа; современную ему действительность Стендаль всегда вос­принимал как нечто враждебное. Именно поэтому его реализм, хотя и не порожден генетическим пониманием процессов разви­тия, внимательнейшим их прослеживанием — историческим ми­росозерцанием, но динамично и тесно связан с его человеческим существованием, — реализм этого cheval ombrageux, «пугли­вого коня» есть продукт борьбы за самоутверждение, и этим объясняется, что стилевая тональность больших реалистических романов Стендаля значительно ближе к героическому понятию трагедии, чем у большинства реалистов впоследствии: Жюльен Сорель значительно больше «герой», чем персонажи романов Бальзака или Флобера.

Правда, как мы уже говорили, Стендаль в одном близок к своим романтически настроенным современникам: в борьбе со стилистическим разграничением реалистического и трагического. Здесь Стендаль даже куда более последователен и естествен, чем романтики, и его согласие с ними в этом вопросе позволило ему выступить в 1822 году сторонником нового направления.

Известно, что классическое правило эстетики, согласно кото­рому всякий материальный реализм исключался из трагически серьезного произведения, все менее строго соблюдали в XVIII веке; об этом мы говорили в двух предыдущих главах. Это за­метно даже во Франции, уже в первой половине XVIII века; во второй половине века следует назвать прежде всего Дидро, ко­торый принял в теории и пропагандировал на практике средний стиль; однако Дидро не вышел за пределы «мещански-трога­тельного». В его романах, особенно в «Племяннике Рамо», люди, взятые из обыденной жизни, принадлежащие средним, если не низшим слоям общества, изображаются с известной серьез­ностью; но эта серьезность больше напоминает морализм и са­тиру Просвещения, чем реализм XIX века. В личности Руссо, в его произведениях, безусловно, есть зерна будущего развития. Как говорит в своей книге о «происхождении историзма» Майнеке (II, 390), Руссо, «даже не поднявшись до вполне исторического мышления, помог своей Собственной неповторимой инди­видуальностью раскрыть новое понимание индивидуального». Майнеке говорит об историческом мышлении, то же самое мож­но сказать о реализме. Руссо не реалист в собственном смысле слова, он подходит к жизненному материалу как критик — либо моралист, либо апологет; материал его — его собственная жизнь, а оценка событий в такой степени зависит у него от принципов естественного права, что общественная действительность никог­да не бывает непосредственным предметом изображения; тем не менее "Confessions" — «Исповедь» Руссо, где писатель по­пытался собственное существование показать в действительных связях с современной жизнью, оказалась стилистическим образ­цом для писателей, которые глубже разбирались в конкретной действительности, чем он. Возможно, еще более важное, хотя и опосредованное, влияние на серьезный реализм оказала его по­литизация идиллического понятия природы; Руссо создал уто­пический образ переустроенной жизни, и этот образ воодушевил современников, внушил им надежду на свое скорое воплощение в действительность; этот образ вступил в противоречие с исто­рической действительностью, и противоречие было тем глубже и трагичнее, чем яснее становилось, что воплотить его не удает­ся. В итоге практическая реальность истории стала проблемой совершенно новой и конкретной, — проблемой, неведомой в прежние века.