Трансформации волшебных сказок 2 страница

10. Суеверческая замена. Совершенно очевидно, что суеверия и местные верования также могут вытеснить собственно сказочный материал. Однако замены эти встре­чаются много реже, чем можно бы ожидать на первый взгляд (ошибки мифологической школы). Пушкин ошибался, говоря о сказке:

«Там чудеса, там леший бродит, Русалка на ветвях сидит».

Если в волшебной сказке встречается леший, то он почти всегда не что иное, как замена Яги. Русалки же во ©сем Афа­насьевском сборнике встречаются лишь один раз, и то в при­сказке сомнительной подлинности, а в сборниках Ончукова, Зеленина, Соколовых и др.— не встречаются ни разу. Леший

166 Трансформации волшебных сказок

только потому попадает в сказку, что он, как лесное сущест­во, похож ка Ягу. Сказка вовлекает в свой мир только то, что укладывается в ее конструкцию.

11. Архаическая замена. Уже выше было указано, что основные формы сказки восходят к умершим религиозным представлениям. На этом основании иногда можно отделить основные формы от производных. Бывает, однако, что в не­которых единичных случаях основная форма (более или ме­нее обычная в сказочном эпосе) заменена формой не менее древней, также восходящей к религиозному источнику, но встречается лишь единично, в редчайших случаях. Так, вме­сто боя со змеем в сказке «Ведьма и солнцева сестра» (Аф. 93) мы имеем следующее: змеиха предлагает царевичу: «Пусть Иван-царевич идет со мной на весы, кто кого пере­весит». Весы подбрасывают Ивана в солнечные терема. Здесь мы имеем следы психостазии (взвешивание душ). Откуда эта форма пришла (она известна в древнем Египте) и как она сохранилась в сказке — все это должно стать предметом ис­торической разработки.

Архаическую замену не всегда легко отличить от замены суеверческой. Обе они восходят (иногда) к большой древно­сти. Но если какой-либо объект сказки в то же время есть объект живой веры, то замена может быть сосчитана заменой относительно новой (леший). Языческая религия могла дать два ответвления: одно в сказке, другое в вере или обычае. На протяжении веков они могли встретиться, и одна могла вытеснить другую. Наоборот, если объект сказки не может быть засвидетельствован в живой вере (весы), то замена вос­ходит к большой древности и может быть сосчитана архаи­ческой.

12. Литературная замена. Такую же слабую усвоя­емость, как живое суеверие, обнаруживает и литературный материал. Сказка обладает такой сопротивляемостью, что о нее разбиваются другие формы: они не сливаются. Если же встреча все же происходит, то побеждает сказка. Из других литературных жанров сказка чаще всего впитывает былину и легенду. Гораздо реже замена идет от романа. Здесь только рыцарский роман играет некоторую роль. Однако рыцарский роман часто сам есть производное сказки. Развитие здесь идет по этапам: сказка > роман > сказка. Поэтому такие произведения, как «Еруслан Лазаревич», по конструкции пред­ставляют собой чистейшие сказки, несмотря на книжный ха­рактер отдельных элементов. Разумеется, все это касается лишь волшебной сказки. Шванк, новелла и другие виды на­родной прозы более гибки и восприимчивы.

Трансформации волшебных сказок 167

13. Модификации. Есть замены, которые не могут быть определены по своему происхождению сколько-нибудь точно. Чаще всего это — творческие замены, корень которых приводит просто к фантазии сказителя, причем такие формы не специфичны с точки зрения этнографии или истории. Надо, однако, заметить, что эти замены играют большую роль в сказках о животных и других, чем в сказках волшебных (за­мена медведя волком, одной птицы другой и т". д.). Возможны они, конечно, и в волшебной сказке. Так, в роли воздушного носителя возможны и орел, и сокол, и ворон, и гуси и др. В качестве искомых диковинок могут друг друга заменять золоторогий олень, золотогривый конь, утка — золотые перуш-ки, свинка —■ золотая щетинка и др. Особенно часто моди­фицируются такие формы, которые по отношению к основе вообще вторичны. Можно показать сопоставлением ряда форм, что искомая диковинка есть не что иное, как трансфор­мированная искомая царевна с золотыми кудрями. Если сравнение основной формы с производной показывает извест­ную нисходящую линию, то сравнение двух производных форм обнаруживает известный параллелизм. Есть в сказке такие элементы, которые обладают особым разнообразием форм. Сюда относятся, например, трудные задачи. Раз не да­ется задача основного вида, то для сказки и цельности ее конструкции довольно безразлично, каковыми будут эти за­дачи.

Еще резче это явление выступает при сопоставлении таких частей, которые в целом никогда не принадлежали к основ­ному виду сказки, не входили в ее состав. К таким элемен­там принадлежат мотивировки. Но трансформации иногда соз­дают необходимость мотивировать тот или иной посту­пок. Отсюда возникают самые разнообразные мотивировки совершенно одинаковых поступков. Так, очень разнообразны­ми способами мотивируется изгнание героя (изгнание — вто­ричное образование). Наоборот, похищение змеем девушки (форма первичного характера) внешне почти никогда не мо­тивируется: оно мотивировано изнутри.

Некоторые признаки избушки также подвержены модифи­кации: вместо избушки на курьих ножках встречаем избушку «на козьих рожках, бараньих ножках».

14. Замена неизвестного происхождения. Так как замены здесь расположены по признаку их происхожде­ния, а происхождение тех или других элементов не всегда является простой модификацией, то следует создать разряд замен неизвестного пока происхождения. К таким формам можно отнести, например, солнцеву сестрицу из сказки Аф. 93.

168 Трансформации волшебных сказок

«Сестрица» играет роль дарительницы и может быть рас­смотрена также как рудиментарная форма царевны. Она жи­вет «в солнечных теремах». Отразился ли здесь какой-либо солнечный культ, или же здесь сыграла роль творческая сила сказителя, или же эта форма подсказана сказителю самим со­бирателем (это бывает при расспросах сказителя, не знает ли он сказок о том или другом, не встречается ли то-то и то-то, на что сказитель иногда придумывает что-либо, чтобы уго­дить собирателю) —неизвестно.

На этом ограничиваются замены. Можно бы, конечно, соз­дать еще несколько разновидностей их в применении к тому или другому отдельному случаю, но сейчас в этом нет необ­ходимости. Приведенные замены имеют значение во всю ши­рину сказочного материала, а применение к отдельным слу­чаям легко может быть выведено и дополнено при помощи приведенных случаев.

Мы обращаемся к другому классу изменений, а именно к ассимиляциям.

Под ассимиляциями подразумевается неполное вытеснение одной формы другой, причем происходит слияние двух форм в одну.

Так как ассимиляции располагаются по тем же разря­дам, что и замены, то они могут быть перечислены очень коротко.

15. Внутрисказочная ассимиляция. Этот слу­чай имеем в формах:

1) избушка под золотой крышей;

2) избушка у огненной реки.

В сказке часто встречается дворец под золотой кры­шей. Избушка + дворец под золотой крышей дают избушку под золотой крышей. То же относится к избушке у огненной реки.

Очень интересный случай имеем в сказке «Федор Водович и Иван Водович» (Онч. 4). Здесь ассимилировались два та­ких разнородных элемента, как чудесное рождение героя и преследование его женами (сестрами) змея. Жены змеев, преследуя героя, обычно обращаются в колодец, облако, кро­вать и становятся на пути Ивана. Если он отведает плодов, попьет воды и пр., то его разорвет на части. Для чудесного рождения этот мотив использован следующим образом: ца­ревна гуляет по двору отца, видит колодец с чарочкой и кро­вать (яблоня забыта). Она выпивает воды, ложится отдох­нуть на кровать. От этого она зачинает и рождает двух сы­новей.

16. Бытовая ассимиляция имеется в формах:

Трансформации волшебных сказок 169

1) избушка на краю деревни;

2) пещера в лесу.

Здесь фантастическая избушка превратилась в реальную избушку и реальную пещеру, но сохранено одинокое (в одном случае — лесное) положение жилища. Так сказка + действи­тельность дают бытовую ассимиляцию.

17. Примером конфессиональной ассимиляции может служить замена змея чертом, причем черт, однако, жи­вет в озере, как змей. Такое представление о водяных злых существах может не иметь ничего общего с так называемой низшей мифологией крестьян, а объясняется часто лишь как один из видов трансформации.

18. Суеверческая ассимиляция встречается ред­ко. Примером может служить леший, живущий в избушке на курьих ножках.

19—20. Л итер ат у р н ые и архаические ассими­ляции встречаются еще реже. Для русской сказки некото­рое значение имеют ассимиляции с былиной и легендой, но чаще здесь не ассимиляция, а вытеснение одной формы дру­гой, при сохранении сказочных составных частей как таковых. Что же касается архаических ассимиляций, то они всякий раз требуют особого рассмотрения. Они возможны, но ука­зать их можно лишь при помощи очень специальных разыска­ний.

На этом обзор видов трансформаций может быть закон­ен. Нельзя утверждать, чтобы решительно все сказочные формы уложились в данную скалу, но, во всяком случае, их укладывается довольно значительное количество. Можно было ввести еще такие виды трансформаций, как специфи­кация и обобщение. В первом случае общее явление превращается в частное (вместо тридесятого царства — город Хвалынск), во втором — наоборот (превращение тридесятого царства в «иное, другое» царство и др.). Но почти все виды спецификаций могут рассматриваться также как замены, а обобщения — как редукции. Это же касается рациона­лизации (воздушный конь>лошадь), превращения в анекдот и т. д. Правильное и последовательное применение данных видов трансформаций позволит подвести более проч­ный фундамент под изучение сказки в процессе ее движе­ния.

То, что касается отдельных элементов сказки, касается и сказок в целом. Если добавляется лишний элемент, перед нами амплификация, в обратном случае — редукция и т. д. Применение этих методов к целым сказкам важно для меж­сюжетного изучения сказки.

170 Трансформации волшебных сказок

Нам остается осветить еще один, очень важный вопрос.

Если выписать все случаи (или очень много случаев) од­ного элемента, то не все формы одного элемента могут быть возведены к какой-нибудь одной основе. Предположим, что мы принимаем бабу-ягу за основную форму дарителя. Такие формы, как ведьма, бабушка-задворенка, вдова-баба, стару­ха, старик, пастух, леший, ангел, черт, три девицы, царская дочь и т. д., могут быть удовлетворительно объяснены как за­мены и другие трансформации Яги. Но вот мы имеем мужич­ка с ноготь, борода о локоть. Такая форма дарителя не идет от Яги. Если такая форма также встречается в религиях, то перед нами форма, координированная Яге, если нет, то перед нами замена неизвестного происхождения. Каждый элемент может иметь несколько основных форм, хотя количество та­ких параллельных, координированных форм обычно незначи­тельно.

V

Наш очерк был бы неполным, если бы мы не показали ряда превращений на каком-нибудь более рельефном мате­риале, если бы мы не показали образец применения наших наблюдений. Возьмем формы:

змей похищает дочь царя,

змей мучает дочь царя,

змей требует дочь царя. С точки зрения морфологии сказки мы здесь имеем на­чальное вредительство. Такое вредительство обычно служит завязкой. Согласно принципам, изложенным выше, мы долж­ны сравнивать не только похищение с похищением и пр., а различные виды начального вредительства, как одну из со­ставных частей сказки.

Осторожность требует, чтобы все три формы рассматрива­лись как координированные друг другу. Но можно предполо­жить, что первая все же является формой основной. В Египте известно представление о смерти как о похищении души зме­ем. Но данное представление забыто, тогда как представление о болезни как о вселении демона в тело живет и поныне. На­конец, архаическую бытовую окраску носит требование зме­ем царевны в качестве дани. Оно сопровождается появлением войска, обложением города и угрозой войны. Однако положи­тельно этого утверждать нельзя. Как бы то ни было, все три формы очень древни, и каждая допускает ряд трансформа­ций.

Возьмем первую форму:

змей похищает дочь царя.

Трансформации волшебных сказок

Змей испытывается как воплощение зла. Конфессиональ­ное влияние делает из змея черта: черти похищают дочь царя. Это же влияние меняет объект похищения:

черт похищает дочь попа. Фигура змея деревне уже чужда. Она заменяется более известным опасным животным (бытовая замена) с придачей ему фантастических атрибутов (модификация):

медведь — железная шерсть уносит детей царя. Вредитель сближается с Ягой. Одна часть сказки влияет на другую (внутрисказочная замена). Яга — существо жен­ского пола, соответственно чему похищенному придается муж­ской пол (обращение):

ведьма похищает сына стариков. Одной из постоянных форм осложнения сказки является новое похищение добычи братьями. Вредительство здесь пе­ренесено на родственников героя. Это каноническая форма осложнения действия:

братья похищают* невесту Ивана. Злые братья заменяются другими злыми родственниками из запаса сказочных персонажей (внутрисказочная замена): царь (тесть) похищает жену Ивана. Это же место занимает сама царевна, сказка принимает более забавные формы. Фигура вредителя в этом случае ре­дуцирована:

царевна улетает от мужа. Во всех этих случаях похищались люди, но похищаться может, например, дневной свет (архаическая замена?): змей похищает свет из царства. Змей заменяется другим чудовищным животным (модифи­кация), объект похищения сближается с воображаемым цар­ским бытом:

норка-зверь ворует зверей из зверинца царя. Большую роль в сказке играют талисманы. Они часто яв­ляются единственным средством для достижения Иваном сво­их целей. Отсюда понятно, что они часто становятся объектом похищения. При осложнении действия в середине сказки та­кое похищение даже обязательно с точки зрения сказочного канона. Этот серединный момент сказки переносится к началу его (внутрисказочная замена). Похититель талисмана часто плут, барин и т. д. (бытовая замена):

детинка похищает талисман Ивана, барин похищает талисман мужика. Переходную ступень к другим формам дает сказка о Жар-птице, где похищенные золотые яблоки не являются талисма-

172 Трансформации волшебных сказок

нами (ср. молодильные яблоки). Здесь нужно прибавить, что похищение талисмана, собственно, возможно только как ос­ложнение середины сказки, когда талисман уже добыт. По­хищение талисмана в начале сказки возможно только тогда, если обладание им вкратце как-нибудь мотивируется. Отсюда становится понятным, почему похищенные предметы в начале сказки часто не являются талисманами. Жар-птица попадает к началу сказки из середины. Птица — одна из основных форм переносчика Ивана в тридесятое царство. Золотое опе­рение и пр.— обычный атрибут сказочных животных:

Жар-птица ворует яблоки царя.

Во всех случаях похищение сохранено. Исчезновение не­весты, дочери, жены и т. д. приписано существу мифическому. Мифичность его, однако, чужда современной крестьянской жизни. Чуждая заносная мифология заменяется колдов­ством. Исчезновение приписывается колдовским действиям злых колдунов или колдуний. Характер вредительства меня­ется, но не меняется его результат, а именно — исчезновение, вызывающее поиски (суеверческая замена): колдун похищает дочь царя, нянька околдовывает, заставляет улететь невесту Ивана.

Далее опять наблюдаем перенесение действия на злых родственников:

сестры заставляют улететь жениха девушки.

Переходим к трансформациям нашей второй основы, т. е. формы:

змей мучает дочь царя.

Трансформации идут теми же путями: черт мучает дочь царя и т. д.

Мучительство здесь принимает характер одержания, вам­пиризма, что вполне объяснимо этнографически. Вместо змея и черта опять видим другое злое существо сказки: Яга мучает хозяйку богатырей.

Третья форма основы дает угрозы насильственного су­пружества:

змей требует дочь царя.

Этим открывается ряд трансформаций: водяной требует сына царя и т. д.

От этой же формы, уже морфологически, идет объявление войны, без требования царских детей (редукция). Перенесе­ние подобных форм на родственников дает:

сестра-ведьма стремится съесть сына царя (брата).

Последний случай (Аф. 93) особенно интересен. Здесь се­стра царевича названа змеихой. Таким образом, этот случай дает классический образец внутрисказочной ассимиляции. Ок

Трансформации волшебных сказок 173

показывает, что надо быть очень осторожным с изучением семейных отношений в сказке. Брак брата на сестре и прочие формы могут вовсе не служить пережитком обычая, а явить­ся результатом известных трансформаций, как это очень ясно показывает приведенный случай.

Против всего изложенного можно бы возразить, что в одну фразу с двумя дополнениями можно уложить все что угодно. Однако это далеко не так. Как уложить в такую форму за­вязку сказки «Мороз, солнце и ветер» и многих других:¹ tio-вторых, рассмотренные явления представляют собой одинако­вый конструктивный элемент по отношению ко всей компози­ции. В дальнейшем вызываются также одинаковые, но по-разному оформленные моменты хода действия: просьба о по­мощи — выход из дома, встреча с дарителем и т. д. Не вся­кая сказка, где есть воровство, дает в дальнейшем эту кон­струкцию, и если эта конструкция не следует, то сходные моменты нельзя сопоставлять, так как они гетерономны, или же следует допустить, что в чуждую волшебной сказке кон­струкцию попала одна часть из волшебных сказок. Таким образом, мы вновь возвращаемся к необходимости сопостав­лять не по внешнему сходству, а по одинаковым составным частям.

\

РИТУАЛЬНЫЙ СМЕХ

В ФОЛЬКЛОРЕ

(По поводу сказки о Несмеяне)

1.Сказка о Несмеяне-царевне. Сказка о Несмеяне не принадлежит к числу особенно знаменитых или популяр­ных. Это не «Красная Шапочка», не «Спящая красавица», не сказка о рыбаке и рыбке и т. д. Она не вдохновляла поэтов; на сюжет этой сказки не писано опер и нет картин. В русском сказочном репертуаре она представлена всего пятью запися­ми (Андр. 559). И тем не менее именно эта скромная сказка полна глубочайшего интереса для исследователя.

Как и другие сказочные сюжеты, «Несмеяна» только ис­кусственно может быть втиснута в рамки какой-нибудь сю­жетной схемы. Черты ее довольно разнообразны, и она пере­кликается с другими сюжетами или типами.

В основном дело сводится к тому, что царевна почему-то никогда не смеется. Отец обещает ее руку тому, кто ее «рас-смеет». Задача эта решается различно, но в основном можно наметить три разновидности: герой обладает помощниками, благодарными животными, которых он купил или выкупил или приобрел как-нибудь иначе. Перед окнами царевны он падает в грязь или в лужу, животные (мышь, рак, жук и др.) своими лапками заботливо его очищают и обхаживают, и это вызывает смех.

Другой способ состоит в том, что герой владеет золотым гусем, к которому все прилипают. Зрелище этого шествия вызывает смех царевны (этот случай выделен в указателе в особый тип: Андр. 571). Третий способ: герой владеет вол­шебной дудочкой, и под звуки этой дудочки он перед окнами царевны заставляет плясать трех свинок. Это и вызывает смех. Следует брак.

Таков вкратце сюжетный стержень этой сказки. То, что здесь дано, не архетип, а только кратчайшая вводная харак­теристика сюжета. Сказка слагается из составных частей, которые могут входить и в другие сказки. Так, мотив прилип-

Ритуальный смех в фольклоре 175

ших друг к другу людей не характерен для «Несмеяны». Этим способом, например, изобличается неверная жена (Аф. 256; ЗВ 22, 55 — наказана невеста-изменница; См. 44; Худ. 99— изобличена вороватая поповская дочь). Этот мотив должен рассматриваться в другой связи и здесь разработан не будет. Равным образом мотив героя, падающего в лужу, чтобы рас­смешить царевну, не кроет в себе никакой проблематики. Это ad hoc придуманная смешная ситуация, и в разработку ее мы также входить не будем. Она требует специального изучения благодарных животных.

Зато другой мотив, а именно мотив пляшущих свинок, ока­зался по нашим материалам очень важным для понимания истории Несмеяны. Он чаще входит в состав другой сказки, обычно называемой «Приметы царевны» (Андр. 850). Между этими сказками существует настолько близкое родство и по форме и, как будет видно ниже, по общности происхождения, что одна не может быть изучена без другой. Сюжет этой сказ­ки весьма прост. Здесь рука царевны обещана тому, кто узна­ет ее приметы. При помощи пляшущих свинок герой эту за­дачу разрешает. За свинку она показывает герою свои приме­ты. На первый взгляд кажется, что родство или сходство здесь не так уж велико. Однако родство это раскроется перед нами постепенно. Укажем только, что браком ни та, ни дру­гая сказка не всегда кончается. В обеих сказках после брака следует еще один чрезвычайно важный и интересный заклю­чительный эпизод — посрамление соперника, о котором будем говорить подробнее ниже.

2. Основной вопрос и метод его разреше­ния. Мы хотим исследовать сказку о Несмеяне. Но что зна­чит исследовать сказку? Под этим можно понимать разное. Можно, например, собрать все имеющиеся записанные ва­рианты и сопоставить их друг с другом. Такая работа по от­ношению к «Несмеяне» проделана — ее проделал Поливка в специальной работе о Несмеяне '. На основании подобных ра­бот можно начертить карту распространения сюжета, можно установить различные версии и редакции и степень их рас­пространения и т. д. Но это все же еще не исследование, апредварительная разработка материала. Эта стадия совер­шенно необходима, и без работы Поливки и данная работа не появилась бы; но это только предварительная ра­бота, то, что Энгельс в «Анти-Дюринге» называет непереводи­мым словом «Siehtung». Такой «смотр» материала дает право

¹ Y. Polivka, Pohadkoslovne studie,— «Narodopisny sbornik Cesko-slovansky», sv. 10, Praha, 1904.

176 Ритуальный смех в фольклоре

только на частные выводы, и Поливка, очень осторожный уче­ный, осторожность которого доходит до агностицизма, не сде­лал даже этих частных выводов.

Итак, собиранием и сопоставлением материала дело не решается. Не решается оно потому, что материал здесь бе­рется в отрыве, тогда как его нужно изучать в связях. Рассмотрение явлений вне связей Энгельс назвал «метафи­зическим способом мышления». Ему противоположен способ рассмотрения диалектический: «...точное представление о все­ленной, о ее развитии и о развитии человечества, равно как и об отражении этого развития в головах людей, может быть получено только диалектическим путем, при постоянном вни­мании к общему взаимодействию между возникновением и исчезновением, между прогрессивными изменениями и изме­нениями регрессивными»². Энгельс говорит о науке вообще. Фольклорист стоит шеред задачей применить эти принципы к фольклору.

Сказка — явление идеологического порядка, порядка «от­ражения в головах людей». Мы должны, следовательно, уз­нать, что именно данная сказка отражает. Она отражает не самое себя. Мы знаем, чем вообще вызваны явления над­строечного характера, чем они обусловлены — здесь нет необ­ходимости развивать учение о базисе и надстройках. Если сказка отражает формы производства, имевшиеся на очень ранних ступенях развития, можно говорить о палеонтологиче­ском анализе сказочного мотива. Всякий мотив должен быть зарегистрирован и рассмотрен не по его территориальному распространению и формальным отличиям («вариантам»), а по стадиям общественно-экономического развития и по со­ответствующим им изменениям мотива. Многие сказки сохра­нили настолько точные следы родового быта, следы охоты и ранних форм земледелия как основной формы производства и соответствующих форм организации общества и его соци­альных институтов, ранних форм семейных отношений и бра­ка, форм мышления и т. д.,— что тщательное сопоставление материала сказки и исторического прошлого не оставляет ни­каких сомнений в том, каковы исторические корни большин­ства сказочных мотивов.

Методика подобного изучения может быть разработана очень подробно, но развернуть всю сложную картину методи­ки изучения сказки в целом ради одного мотива нецелесо­образно, так как мотив несмеющейся царевны отражает да­леко не все возможные для волшебной сказки связи.

² К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2, т. 20, стр. 22.

Ритуальный смех в фольклоре 177

Как в этом отношении обстоит с Несмеяной? Каковы исто­рические корни этого мотива? Обычно уже само содержание этого мотива при сличении вариантов наводит на некоторые первичные догадки, на предварительную гипотезу, указывает направление, в котором можно начать исторические разыска­ния. С Несмеяной это не выходит. Данный мотив непо­средственно не содержит никаких следов реального ис­торического прошлого. Десятки и сотни вариантов этой сказ­ки так же загадочны, как и каждый отдельный текст.

Но дело меняется, если круг исследования несколько рас­ширить. Содержание данного мотива так или иначе составля­ет явление смеха. Смех имел определенное религиозное, ри­туальное значение, и если окажется, что и Несмеяна связана с этим явлением, то исторические корни этого мотива до из­вестной степени могут быть выяснены, могут быть указаны обусловливающие его причины. Мы, следовательно, должны несколько отвлечься от сказки, должны прежде всего выяс­нить характер смеха вообще, но смеха не в плоскости абстрактных философских построений, как это в своей книге о смехе делает Бергсон, а в плане исторического рассмотре­ния. Мы должны рассмотреть явление в его движении, в его развитии, в его конкретных связях с жизнью тех народов, у которых мы его наблюдаем. Это — первое звено в изучении этого сюжета, расширенный смотр материала, но не исследо­вание по существу. Однако такое расширение дало нам очень многое; оно дало нам прочную базу для изучения Несмеяны. Изучение смеха вообще, а не только Несмеяны, уже позволит нам установить, что связь между образом несмеющейся ца­ревны и образом пляшущих свинок и т. д. есть не случайная связь, а что эта связь — явление, обусловленное исторически.

Что смех в религиозной жизни прошлого имел какое-то совершенно особое значение, это уже давно замечено. Смеху посвящены специальные работы Узенера, Рейнака, Ферле. Специально явлению пасхального смеха посвящена работа Флюка³ и более старая (им не замеченная) работа Мюллера. Сардоническим смехом занимался Мерклин. Кроме специаль­ных работ есть отдельные высказывания в более общих рабо­тах Маннгардта (в «Германских мифах» и в «Мифологиче­ских исследованиях»), Нордена, Дитриха, О. М. Фрейденберг и др. Эти работы дали очень многое и для данной работы. Они дали, главным образом, античный материал. Но пробле­ма в них не решена. Все это — очень небольшие этюды, где

³ Н. F1 и с k, Der risus paschalis. Ein Beitrag zur religiosen Volks-kunde,— ARw, XXXI, 1934.

12 Зак. 80

178 Ритуальный смех в фольклоре

собран кое-какой материал, а затем следуют попытки объяс­нений, которые правильнее было бы назвать гаданиями.

Узенер сопоставляет явление смеха при смерти или при по­хоронах с причитаниями и считает, что смех освобождает от горя. Поэтому находящегося в трауре надо рассмешить; поэ­тому наряду с плакальщицами можно наблюдать буффонов. Приблизительно так же высказывается Ферле: «Ежедневный опыт показывает, что люди, которым дано с легким сердцем, смеясь шагать по жизни, в общем здоровее и жизнеспособнее, чем угнетенные. И так люди пришли к тому, чтобы требовать смеха как чего-то необходимого в жизни и частично закре­пить его как религиозный обычай» (Ферле, стр. 4—5).

Для О. М. Фрейденберг «Смех... семантизируется... как новое сияние солнца, как солнечное рождение» ⁴. Рейнак счи­тает, что смех выражает интенсивность, полноту жизни и что все этим и объясняется. «Вот почему Гомер говорит о смехе зеленеющей земли» (Рейнак, стр. 111). Не лучше обстоит дело с объяснениями пасхального смеха. Явление это состоит в том, что на пасху в средние века священник различными шутками (часто непристойными) во время богослужения пы­тался рассмешить свою паству. Флюк объясняет это тем, что после длительного поста необходимо веселье.

Мы видим, как обстоит дело с объяснениями этого явле­ния. Собрав материалы, авторы делают выводы не из мате­риала, а, апеллируя к «ежедневному опыту», дают грубо-ра­ционалистические или абстрактно-философские объяснения. В существо этих работ я дальше входить не буду. Они не могли дать положительных результатов, потому что здесь не соблюдены те принципы, о которых говорилось выше: принцип связи (материалы рассматриваются изолированно: в частно­сти, совершенно не учтен фольклор) и принцип движения (материал разных эпох рассматривается вместе, вне всякой исторической перспективы, вне всякой дифференциации, вне связи с базисом). Совершенно оставлен в стороне материал народов, стоящих на доклассовой ступени развития,—в част­ности, например, американские, океанийские, африканские или наши сибирские материалы, которые вносят в вопрос большую ясность. Поэтому предварительная разработка ве­лась мной иначе.

Смех есть особого рода условный рефлекс, но рефлекс, свойственный только человеку и поэтому имеющий свою ис­торию. Чтобы решить вопрос о ритуальном смехе, нужно со­вершенно отказаться от нашего понятия комического. Мы