О природе исторических терминов
Тема взаимосвязи исторического термина, понятия истории, предмета и задач исторической науки заявляется нами как исследовательская, и в этом кратком обзоре мы постараемся объяснить ее актуальность и наметить самые общие подходы к ее рассмотрению.
Проблема формирования и использования терминологического инструментария исторической науки, в основе которого лежит понятие, самым тесным образом связана с ее становлением как дисциплины и осмыслением предмета ее исследований. «Одной из особенностей общества как предмета научных исследований является целостность взаимодействий и противодействий факторов различной природы… неясности теоретического мышления об обществе и его истории, так и неясности суждений, выражающих общественное мнение, в значительной мере зависят от того, что в этих сферах мы имеем мышление, выраженное с помощью идей, а не понятий»[1].
Специфические свойства понятия, зафиксированного в термине, определяются и тем, что оно должно выступать в качестве медиатора в процессе профессионально-научной коммуникации. Даже в рамках собственно исторического профессионального сообщества неупорядоченность терминологии, разнобой вызывают ненужные споры между представителями разных школ и направлений, а также недоразумения – от досадных до комичных – между историками и обществом, являющимся непосредственным «потребителем» производимого учеными продукта: научных монографий, статей, учебников, исторической публицистики, справочной литературы, исторической медийной продукции и пр.
Кроме того, отметим, что сегодня особенно актуальным представляется изучение понятия в роли «носителя информации» о той деятельности, которая непосредственно связана с формированием, хранением и передачей специальных знаний. Научный язык является такой же частью реальности, как и объекты действительности, изучаемые наукой[2].
Проблема усугубляется и тем состоянием собственно исторической науки в настоящее время, которое связано и со сменой познавательных парадигм, и с информатизацией общества[3], и с другими не менее важными факторами, перечислять которые здесь не имеет особого смысла. Хотя одного из них, а именно процессов диверсификации в сфере гуманитарного знания, мы все-таки коснемся более подробно. Активное развитие «смежных» с историей дисциплин (например, культурологии, политологии и пр.), связанное с их самоопределением и поиском исследовательских полей, с одной стороны, а с другой – все усиливающаяся междисциплинарная составляющая исторического знания, безусловно, повлияли на размывание границ предмета истории или даже привели к его переосмыслению, его содержательной переактуализации. Кроме того, накопление нового аналитического материала по исследованию исторических источников, попытки оценить его в контексте теории синхронной истории, ставят под вопрос содержание основополагающих понятий исторической науки и требуют его переосмысления[4].
В истории исторического знания многие виднейшие ученые уделяли проблемам понятий, исторической терминологии самое пристальное внимание, поскольку только наличие ясной терминологии, выражающей те или иные сущности, конституирует научную дисциплину, науку. Мы будем недалеки от истины, утверждая, что осмысление языка историка существует столько же сколько и сама историческая дисциплина.
«Делом и правом нашей науки, как и любой другой, должно быть исследование и определение понятий, с которыми она имеет дело. Если она позаимствовала бы их из результатов других наук, то ей пришлось бы покориться и подчиниться тем научным подходам, над которыми у нее нет контроля, возможно даже таким, которые, как ей очевидно, ставят под сомнение ее собственную самостоятельность и право; она, возможно, получила бы от них дефиницию понятия «наука», которая бы ей была не по нутру. Нашей науке придется подыскать для себя соответствующий ряд понятий по-своему, т.е. эмпирическим путем. Она имеет право на это, поскольку ее метод есть, прежде всего, метод понимания, понимания и того, что есть у языка и словоупотребления в повседневном обиходе и что он предлагает ее эмпиризму»[5]. Вопрос об исторических понятиях, об их определении в период с XVI по XIX век постоянно возникает практически во всех сочинениях об истории[6]. Действительно, это период, когда история активно ищет и определяет средства выражения уже накопленных знаний о прошлом. С середины XIX до первой трети XX вв. языком истории были идеи, а с 30-х гг. ХХ в.[7] начинается их переосмысление и формализация на уровне понятий и категорий[8]. Терминологический аппарат может быть лишь результатом реконструкции идей, преобразованных в понятия[9]. Рубеж XX и XXI вв. очевидно демонстрирует нам единство научного знания, что соответствующим образом влияет и на язык гуманитарной науки, и на формирование взаимоприемлемого общенаучного понимания структуры смысла.
На сегодняшний день историческая наука обладает собственным уровнем теории[10], т.е. уровнем категориального знания, соответствующим ее познавательным функциям и определяемым коллективным опытом осмысления прошлого. Природа исторического термина проистекает из предмета исследования и подвергается по мере его осмысления динамическим изменениям. В этом состоит одна из особенностей логики развития не только истории, но и всего гуманитарного научного знания.
Термин (от лат. terminus – предел, граница) – это слово или сочетание слов, точно обозначающее определенное понятие. В словарном составе языка различают два основных семантических типа слов: общеупотребительные слова и термины[11]. Они находятся в постоянном и глубоком взаимодействии между собой в рамках пространственно-временного континуума. Научные термины органически связаны со всем словарным составом языка, как и наука со всей социо-культурной средой своего развития. Следовательно, смысловая природа терминов понятна лишь в связи с общеупотребительной лексикой языка. Таким образом, мы должны учитывать, что понятия существуют не просто в языке, а в составе определенной терминологии. Если в общем языке (вне данной терминологии) слово может быть многозначным, то, попадая в определенную терминологию, оно должно приобретать однозначность, потому что понятие не нуждается в контексте, как обычное слово. Термины разной природы и разных сфер употребления объединяет то, что они известны в пределах профессиональной области, известны кругу специалистов (так они подпадают под определение и специальной и профессиональной лексики). Ко всякому термину следует подходить не как к обособленной смысловой единице, стоящей вне всякой связи с окружающими его словами, а как к слову, за которым закреплено определенное техническое значение, но которое может изменить свое содержание в зависимости от той отрасли, где этот термин применен.
Здесь необходимо сказать еще об одной сложности, с которой мы сталкиваемся. Понятия, используемые историком, довольно часто выходят за пределы чисто профессиональной деятельности и активно существуют в политическом, социальном, культурном контекстах. А это приводит к слиянию терминологического слова с лексикой общего языка и, в конце концов, к изменению смыслов.
Понятие, используемое для определения (а не интерпретаций) содержания, должно быть точным, адекватным и однозначным (наличие «свободного места» для термина, обозначающего понятие). Многозначность используемых сегодня историками терминов приводит или к непониманию их содержания, путанице (одним и тем же словом-термином обозначаются совершенно разные понятия), или к тому, что в каждом отдельном случае понятие надо определять, но тогда оно перестает быть понятием и его использование теряет всякий смысл.
Нам бы хотелось отметить и еще одно важное качество, связанное с заимствованием терминологии из других языков. Очень часто использование прямого перевода (языковой «кальки») приводит к искажению смысла понятия. Мне известны сетования коллег по поводу «птичьего языка», используемого отечественными историками в современной научной литературе. А ведь международность понятия, общность терминологии, даже при разном фонетическом и грамматическом оформлении терминов в каждом отдельном языке, является важнейшей предпосылкой понимания сути дела.
С.Г. Мереминский
Понятие «историописание», его содержание и границы
– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, – сказал Шалтай презрительно.
– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.
– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – сказал
Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос!
(Льюис Кэролл. Сквозь зеркало и что там
увидела Алиса. Гл. 6. Пер. Н.М. Демуровой)
В знаменитых записных книжках князя Петра Андреевича Вяземского приводится и такая любопытная история: «Карамзин однажды отправился с визитом к какому-то вельможе. Того не оказалось дома, и Карамзин велел слуге передать хозяину, что заходил историограф Карамзин. И слуга ничтоже сумняшеся записал в своей книжечке: «Карамзин, граф истории»[12].
За прошедшие без малого два столетия слова «историограф» или «историография» вполне прочно вошли в наш обиход и уже не могут вызвать подобных казусов, однако порой возникает впечатление, что современные русскоязычные историки, употребляя эти термины, понимают друг друга немногим лучше, чем Карамзин и слуга в вышеприведенном анекдоте. Как верно подметила украинская исследовательница Т.Н. Попова, «слово историография, “множа” свои лики, распространялось в сообществе историков (и не только!); им жонглировали дилетанты, его превращали в титулатуру… “Узкая” и “широкая” смысловая начинка набивала оскомину, становясь предметом бесконечных дискуссий, которые приводили к временной победе одной “школы” и подрывали репутацию других…»[13].
Вместе с тем, понятие «историография», бесспорно, является одним из базовых для современной исторической науки, и нечеткость в его употреблении, соответственно, весьма нежелательна. В целом, можно выделить три основных «кластера» используемых значений этого термина: процесс составления исторического сочинения; литературная история той или иной научной проблемы; история исторического знания. Сходная ситуация характерна, к слову, и для французской научной традиции, в которой, согласно удачному определению видного медиевиста Б. Гене: «Говоря «средневековая историография», одни сегодня подразумевают труды, написанные историками Средневековья, другие имеют в виду труды, которые современные историки посвящают исследованию Средневековья, а третьи обозначают этим термином труды историков наших дней, посвященные изучению наследия историков Средневековья»[14].
В отчаянном, но не слишком успешном стремлении уйти от двусмысленности под пером историков все чаще возникают сложные конструкции: «историография истории», «история историографии», не так давно С.О. Шмидт поставил вопрос о необходимости «историографии историографии»[15]. Однако использование таких «многоэтажных» терминов не только неоптимально со стилистической точки зрения, но и в принципе не может снять всех проблем.
Итак, налицо смысловая перегруженность понятия «историография», и наиболее экономным решением этой проблемы могло бы стать введение термина (или терминов), призванных взять на себя часть этой нагрузки. Цель настоящей статьи (как и всего данного сборника) – определить, возможно и целесообразно ли использовать в качестве одного из таких «разгрузочных» терминов понятие «историописание». Вопрос отнюдь не праздный, ибо, хотя это слово уже достаточно давно прописалось на страницах трудов отечественных историков, его статус остается крайне сомнительным. Прежде всего, несмотря на немалые потраченные усилия, мне так и не удалось найти фактически ни одного четкого определения того, что такое «историописание» ни в одном русскоязычном источнике. Насколько я знаю, слова «историописания» нет ни в одном современном словаре русского языка, а те исследователи, которые им пользуются, обычно избегают (осознанно или нет) прямых определений. В целом, создается впечатление, что появление понятия «историописания» было вызвано как раз необходимостью по тем или иным причинам избежать использования слова «историографии» либо подобрать к нему какой-то синоним. Так, в известной монографии О.Л. Вайнштейна «Историография средних веков в связи с развитием исторической мысли от начала средних веков до наших дней» мы встречаем противопоставление «гуманистической историографии» и «феодально-церковного историописания»[16]. В дальнейшем (в 1960–1980-е гг.) понятием «историописание» особенно часто пользовались китаисты и специалисты по истории других стран Азии, видимо, стремясь подчеркнуть определенное своеобразие предмета своих исследований, его отличие от европейской модели[17]. К 90-м годам прошлого века слово «историописание» стало уже вполне обычным для отечественных исследований по истории, однако примечательно, что долгое время оно практически не встречалось в наиболее «публичной» и заметной части трудов – их заглавиях. Характерный пример – очень интересная монография А.А. Севастьяновой, посвященная историческим сочинениям, создававшимся в русской провинции во 2-й половине XVIII в. Понятие «историописание» на страницах этой книги фигурирует неоднократно, в т. ч. и в названиях глав, однако сама работа все же озаглавлена «Русская провинциальная историография 2-й половины 18 века»[18] (курсив мой – С. М.). Ситуация начала несколько меняться лишь в последние годы – в качестве одной из первых ласточек можно упомянуть книгу М.С. Бобковой «Западноевропейское историописание эпохи катастроф»[19].
В целом, на основании косвенных определений и общего смыслового контекста употребления слова «историописание» в отечественной исторической литературе (или историографии? очередной подводный камень!) последних десятилетий у меня сложилась следующая картина:
Чаще всего слово «историописание» употребляется в чисто стилистических целях, обычно – как синоним слова «историография» (в самых разных ее значениях), и не несет самостоятельной смысловой нагрузки. В прочих случаях можно с большой долей условности выделить три группы значений:
1. Историописание как процесс «писания истории» вообще (в любой форме), т. е. создания исторических текстов. Но из этого немедленно следует вопрос – что такое исторические тексты?
2. Историописание как совокупность исторических текстов, созданных в определенную эпоху и/или на определенной территории. Здесь возникает тот же уточняющий вопрос, что и в предыдущем пункте.
3. Историописание как «писание» истории в противовес историческому исследованию, основанному на научном анализе. Тем самым историописание явно или неявно противопоставляется исторической науке (или, как предпочитают говорить некоторые исследователи, историологии[20]). В довершение путаницы, в некоторых работах эта более «научная» альтернатива историописанию обозначается как историография. Так, А.Г. Тартаковский в свое время предложил называть историописанием «промежуточный, смешанный тип исторического повествования», сочетающий «качества традиционного исторического сочинения с мемуарно-личностным»[21].
Такой разброс точек зрения едва ли можно считать нормальным. По справедливому замечанию И.П. Вейнберга, «если одно и то же явление именуется «историей» и «историографией», «историческим интересом» и «идеей истории», «историописанием» и т. д., то такое терминологическое многоголосие порождает дополнительные «шумы» в без того перегруженных коммуникационных каналах современного человека. Кроме того, терминологическая пестрота, вероятно, свидетельствует о нечеткости, неопределенности в понимании самого обозначаемого явления. Поэтому уточнение категориального аппарата, терминологическая ясность и точность являются важными предпосылками не только для определения предмета разговора, но также для того, чтобы разговор состоялся»[22]. Соответственно, если мы хотим использовать в своей «творческой лаборатории» понятие «историописание» (а тенденции последних лет достаточно явно указывают на наличие такого желания в сообществе историков), имеет смысл попробовать точнее определить его и отграничить от других родственных терминов.
С моей точки зрения, целесообразнее и уместнее всего рассматривать историописание двояко: во-первых, как процесс создания исторических текстов, а во-вторых – как результат этого процесса, то есть совокупность текстов о прошлом, написанных в определенное время и в определенном регионе. Должен отметить, что это определение во многих отношениях близко определению из «Историографического словаря», подготовленного несколько лет назад коллективом Харьковского университета. Это издание является, насколько мне известно, первым, содержащим словарную статью «Историописание». Автор этой статьи О. Чала отмечает: «Тогда как термин «историография» понимают и как историю исторических знаний, исторической науки, и как синоним исторических трудов, то историописание принято понимать лишь в последнем значении, с поправкой на то, что оно является понятием, которое непосредственно обозначает процесс написания исторических трудов...»[23].
Но это определение ставит перед нами целый ряд новых вопросов. Что такое исторические тексты? Когда возникает историописание: рождается ли оно в классической Греции, как это нередко утверждают, или оно существовало уже в цивилизациях Древнего Востока? С другой стороны, оправдано ли противопоставление историописания исторической науке, историческому исследованию? Если да – где граница между ними? Тождественны ли понятия «историописание» и «исторический нарратив»: иными словами, возможно ли не-нарративное историописание? Наконец, где проходит граница между историческими и неисторическими жанрами? И по каким критериям ее нужно проводить?
В оставшейся части данной статьи я постараюсь предложить свои варианты ответа на некоторые из этих вопросов. Итак, ключевой вопрос – что такое исторические тексты? Каковы их хронологические и жанровые границы? С моей точки зрения, более оправданными являются «широкие» варианты ответа на оба этих вопроса. В частности, есть, на мой взгляд, немало аргументов, чтобы относить зарождение историописания к эпохе первых цивилизаций Древнего Востока. Достаточно убедительно эта точка зрения обосновывается в известной работе И.П. Вейнберга «Рождение истории». По его мнению, появление письменной формы фиксации прошлых состояний отражает перемены в исторической мысли общества: переход от мифологической к научно-логической модели[24]. Согласно Вейнбергу, историописание как «особый жанр словесного творчества» оформляется на Ближнем Востоке на рубеже III – II тысячелетий до н. э. Оно включало царские надписи, хронографические тексты, историко-литературные тексты, пророчества и исторические эпосы. Позднее, в середине I тысячелетия до н. э. возник и получил распространение жанр автобиографии-биографии[25].
Даже авторы, отстаивающие точку зрения о рождении истории как науки в античной Греции, признают наличие на Древнем Востоке историографических сочинений. Так, Э.Д. Фролов писал: «Разумеется, и у других древних народов, и в частности в соседних с греками странах классического Востока, бытовал интерес к прошлому и существовали известные формы фиксации главных знаменательных событий из этого прошлого... Однако... историописание здесь остановилось на подступах к собственно истории»[26]. Примечательно, что немного ниже в той же работе он характеризует труды древнегреческих историков, как «историописание, отличавшееся систематичностью рассказа, методическим привлечением и использованием источников, идейностью интерпретации, короче говоря, историописание как особый жанр, как вид специальных научных и литературных занятий»[27].
Вопрос о верхней границе историописания неизбежно связан с проблемой его соотнесения с понятием «историческая наука». Лично мне наиболее логичной границей здесь видится 1-я половина XIX в. – время окончательного оформления истории как научной и учебной дисциплины, утверждения новых стандартов издания и анализа источников. Главное же, что именно в это время произошла окончательная смена исследовательских установок: отныне авторы исторических сочинений прошлого практически всегда рассматривались не как предшественники, а как «источники информации». Разумеется, можно привести серьезные аргументы и в пользу других вариантов – например, эпохи Возрождения или XVII века – эпохи «эрудитской истории». Более того, сам вопрос о такой верхней границе, возможно, неактуален, т. к. и в Новое время продолжали создаваться сочинения, типологически близкие памятникам историописания более ранних эпох. Тут уместно напомнить, например, о цитировавшихся выше работах А.А. Севостьяновой и А.Г. Тартаковского, обосновавших использования термина «историописание» применительно к некоторым типам сочинений, создававшихся в России в XVIII – XIX вв.
Не менее сложен вопрос с жанровыми границами текстов, охватываемых понятием «историописание». Особенно тяжело провести такие границы применительно к его ранним формам, характерным для Античности и Средневековья. В эти эпохи были чрезвычайно распространены «синтетические» тексты, сочетающие в себе очень разнородные, с точки зрения современного исследователя, элементы. Чтобы далеко не ходить за примерами можно указать хотя бы на «отца истории» Геродота, в труде которого с вполне «историческим» (как мы его сейчас классифицируем) материалом соседствуют экскурсы в области географии, этнологии, даже биологии. Но очевидно, что такое противопоставление самим Геродотом и его современниками не осознавалось. Еще более ярко неадекватность современной жанровой классификации проявляется на примере исторических текстов западноевропейского Средневековья.
Для современного источниковедения аксиомой является утверждение, что каждая разновидность источников имеет свои особенности и, соответственно, требует различных подходов и методов исследования. В общем случае это замечание бесспорно верно, однако возникает вопрос: сознавали ли жившие много веков назад создатели этих текстов их типологические различия столь же четко, как современные исследователи? На мой взгляд, на этот вопрос нельзя безоговорочно ответить «да». Напротив, имеется много свидетельств, указывающих, что для средневековых авторов границы между отдельными видами источников были не столь очевидны и значимы. Анализируя средневековые рукописи, сплошь и рядом можно увидеть, как в них соседствуют очень гетерогенные и, казалось бы, абсолютно не связанные между собой тексты. Однако за этой внешней непоследовательностью, по-видимому, нередко стоял сознательный замысел средневековых книжников, воспринимавших эти тексты и границы между ними далеко не так же, как мы[28].
Та же картина текучести и размытости границ проявляется и на уровне отдельных сочинений. Обычным делом было объединение в рамках одного, несомненно цельного, произведения разнородного, по современным представлениям, материала. В качестве яркого примера можно указать на так называемую «Книгу Или» (лат. Liber Eliensis), созданную в сер. XII в. в английском бенедиктинском монастыре Или[29]. Она включает и агиографию (житие и чудеса основательницы монастыря св. Этельтриты и других местных святых), и исторический нарратив, и различные документы, но, при этом, бесспорно является законченным произведением, созданным по продуманному плану. Другой пример, также относящийся к Англии XII столетия, – так называемый «Рочестерский текст» (лат. Textus Roffensis), составленный в соборе Рочестера ок. 1124 г.[30] Он включает юридические тексты (законы англосаксонских и англо-нормандских королей, а также отрывки, касающиеся канонического права), различные перечни (епископов английских диоцезов, англосаксонских королей, римских и германских императоров, римских пап и ветхозаветных патриархов), картулярий с нарративным вставками исторического характера, опись земельных рент и зависимых церквей, а также каталог кафедральной библиотеки. Более того, присутствующее в его названии слово textus указывает на то, что книга, вероятнее всего, использовалась в богослужении (возможно, для литургического поминовения перечисленных там имен благотворителей Рочестерской церкви). Известно, что по крайней мере в позднее Средневековье «Рочестерский текст» хранился в соборе, а не в библиотеке. Как и в случае с «Книгой Или», нет сомнений, что «Рочестерский текст» является не просто собранием механически переписанных материалов, его создатель (или создатели) явно действовали по продуманному плану[31].
Примером другого рода могут служить «Деяния английских епископов» Вильгельма Мальмсберийского (написаны ок. 1125 г.). Большую часть заключительной книги этого сочинения, в целом относящегося к хронографическим источникам, занимает явно агиографический текст – житие св. Альдхельма, основателя аббатства Мальмсбери. И все эти примеры ни в коей мере нельзя назвать аномальными ни для Англии XII века, ни для западноевропейского Средневековья в целом. Очевидно, что для средневековых авторов важным свойством, объединяющим столь разнородные, в представлении современных исследователей, тексты, была содержащаяся в них информация о прошлом. Таким образом, с моей точки зрения, допустимо рассматривать различные виды источников (не забывая, конечно, об их особенностях) в рамках общего понятия «памятники историописания».
Совершенно ясно, что современные источниковедческие классификации далеко не всегда и не безоговорочно применимы по отношению ко всему многообразию средневековых текстов. Среди примеров искусственно введенных в Новое время понятий, незнакомых средневековым авторам, – термин «агиография». В современном значении (литература о христианских святых) он родился под пером издателей знаменитой серии «Monumenta Germaniae Historica», по идеологическим причинам стремившихся разделить (подчас довольно произвольно) «светские» и «религиозные» жизнеописания[32]. Наиболее часто в Средние века «агиографические» (по современной терминологии) тексты обозначались, как «vitae sanctorum» (жития святых), но во многих случаях они могли обозначаться и как «истории» (historiae). Ситуация дополнительно осложняется тем, что для огромного числа текстов не сохранились авторские заглавия (во многих случаях таковых и вовсе могло не быть), а целый ряд укоренившихся в традиции заголовков представляет собой творения публикаторов Нового времени и вообще не связан со средневековым бытованием текста.
«Исторические» (по современной классификации) тексты могли тесно переплетаться (в прямом и переносном смысле) не только с житийной литературой, но и с документальными и правовыми памятниками. Так, в Нормандии в XI–XII вв. возникли так называемые «панкарты», фактически, представлявшие собой историю (подчас довольно пространную) того или иного земельного владения и его хозяев и держателей[33]. В раннесредневековой Италии, как отмечает Крис Уикхем, где практически отсутствовала собственная историографическая традиция, тем не менее в юридические компендиумы практически всегда включали перечни правителей – тексты вполне «исторические» по своему содержанию[34].
Несоответствие современных и средневековых представлений о классификации текстов хорошо отражает анализ средневековых библиотечных каталогов, которые нередко напоминают знаменитую борхесовскую «Классификацию вымышленных существ». Так, созданный в 1392 г. частичный каталог библиотеки кафедрального капитула в Дареме (одной из крупнейших в Англии того времени) содержит, в частности, раздел «Хроники» (Cronicae), располагающийся сразу после «Житий святых» (Vitae Sanctorum) и перед сочинениями Боэция (Libri Boicii). Он очень невелик – всего 4 позиции. Две из них – «О падении Иерусалима» Псевдо-Гегесиппа (в оригинале – Historia Egesippi) и «Хроника» Регинона Прюмского (в каталоге обозначена, как «Хроника Пиппина» – Cronica Pipini) – и по современным представлениям вполне укладываются в понятие «хроника», зато две остальные смотрятся более, чем странно. Это сборный том, включающий мартиролог (собрание кратких заметок о святых), устав («обычаи») Кентерберийского собора и монашеский Устав св. Бенедикта (латинский оригинал и перевод на древнеанглийский), а также еще один кодекс с другой копией «обычаев» Кентерберийского собора[35]. В то же время, тексты исторического содержания встречаются и в других разделах. Так, некая «Historia Ecclesiastica» (вероятно, выполненный Руфином Аквилейским латинский перевод «Церковной истории» Евсевия Кесарийского), а также 3 экземпляра «Схоластической истории» Петра Коместора помещены после библейских книг и перед трудами «Отцов Церкви»; в разделе «Разные книги поэтов» (Libri deversi poetarum) фигурирует том с двумя позднеантичными историческими трудами (причем, прозаическими!) – выполненной Юстином эпитомой сочинения Помпея Трога и «Бревиарием» Евтропия (в каталоге – Tropius), а также еще один список «Помпея Трога» [36]. По какому принципу данные рукописи были отнесены к соответствующим разделам сказать довольно сложно, но какая-то логика у средневекового библиотекаря явно была.
Наконец, еще один особый вопрос – соотношение реальности и вымысла в понятии «историописание». Иными словами – должны ли мы рассматривать достоверность (соответствие некоей исторической реальности) как критерий исторического сочинения? На первый взгляд, вопрос абсурден – ведь именно подлинность, истинность с античных времен считалась главнейшим признаком истории, отличающим ее от других разновидностей литературного творчества. Согласно знаменитому выражению Цицерона, «история – свидетельница времен, свет истины (lux veritatis), жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины»[37]. В реальности дело обстоит гораздо сложнее, поскольку критерии истинности со временем менялись. В результате, многие тексты, на протяжении столетий считавшиеся вполне достоверными, то есть «историческими», ныне таковыми не признаются. К числу подобных произведений относятся, например, такие средневековые «бестселлеры», как «О гибели Трои» Дарета, «История королей Британии» Гальфрида Монмутского или «История Карла Великого» Псевдо-Турпина. Впрочем, бытование такого рода литературы не ограничивается прошлыми эпохами. В наши дни, зайдя в рядовой книжный магазин, специалист-историк без труда обнаружит в разделе «История» немалое число опусов, явно не соответствующих критерию достоверности, хотя и претендующих на него. Вместе с тем, многие из сочинений такого рода (и раньше, и теперь) по формальным критериям вполне органично вписываются в современную им историографическую традицию. С моей точки зрения, нет оснований исключать данный вид источников из сферы «историописания». Более сомнительной является ситуация с сочинениями, которые содержат некоторые элементы исторического повествования (например, имена подлинных исторических личностей), однако не осознавались ни их создателями, ни аудиторией как вполне достоверные (например, позднеантичные романы с псевдоисторическим колоритом, средневековые французские chansons des gestes или исторический роман Нового времени). В то же время, очевидно, что подобные труды являлись и являются источниками исторического знания для определенной (и немалой) части общества. Можно ли и нужно ли относить такие тексты к числу памятников историописания? Вопрос сложный и заслуживающий серьезного обсуждения.
Важно отметить, что практически все примеры, которыми я оперировал в настоящей статье, взяты из европейской (или, если угодно, европейско-средиземноморской) традиции. Между тем, различные формы фиксации знаний о прошлом, разумеется, в свое время возникли и развились и за пределами данного ареала. Бесспорно, сопоставление данных, полученных, скажем, специалистами по классической Античности или европейскому Средневековью, и их коллегами, занимающимися Китаем, Индией или, например, цивилизациями доколумбовой Америки, может оказаться бесценным. Тут стоит напомнить, что популяризации термина «историописания» в отечественной исторической науке во многом способствовали исследователи стран Азии и Африки, в особенности – Китая. Возможно, такое стремление найти нейтральный синоним к понятию «историография» с его ярко выраженными классическими коннотациями, было связано с желанием отразить специфику традиции, которую они изучали, подчеркнуть ее особость? Таким образом, понятие «историописание» вполне может стать и удобным инструментом компаративных исследований.
Подведем некоторые итоги. В настоящее время понятие «историописание» не имеет в отечественной гуманитарной традиции устойчивого наполнения. Вместе с тем, несмотря на ряд недостатков (в т. ч. и чисто языкового свойства), оно потенциально может занять достойное место в творческой лаборатории современных историков. Для этого необходимо более четко определить его содержание и специфику по сравнению с родственными терминами (история, историография, историческая наука и др.). Важно также установить хронологические и жанровые границы его применимости. Разумеется, дать однозначные ответы на этот сложный комплекс вопросов рамках одной статьи или даже одной конференции не представляется возможным. Тот или иной термин может стать работающим, актуальным лишь при условии достижения консенсуса значительной частью сообщества профессиональных историков. Причем такой консенсус, как правило, не определяется формально-административными методами, а вытекает из самой «культурной практики» исторических исследований. Хочется верить, что понятие «историописание» со временем станет эффективным инструментом в арсенале российских (и не только) историков, но даже если этого не произойдет, рефлексия по его поводу, думается, будет способствовать более плодотворной разработке проблем, связанных с изучением истории исторического знания.
Л.М. Макарова
Временные границы «историописания»: