Аналоцизмы и анахронизмы
Предположим, переводчик, работая над произведе
нием из индийской жизни, решает пользоваться исключи
тельно средствами своего языка, не допуская в текст
иноязычных реалий, и педантично заменяет пагоду «хра
мом», сари — «платьем» или «национальным костюмом»,
дхоби — «мужчиной-прачкой» и т. д. в том же духе. В ре
зультате такого вытравливания национальной окраски
из произведения исчезнет то, что специфично для Ин
дии: местом действия можно будет считать любую, а по
существу никакую —аморфную, бесцветную, безымян
ную страну. Такой «метод» приводит к утрате коло
рит а, о которой уже неоднократно говорилось и которая
серьезно портит любой перевод. Оценка такого перево
да — «плохо». i, | 1
Хуже, однако, когда переводчик заменяет реалии подлинника другими, обычно своими для ПЯ реалиями, заменяя таким образом и колорит переводимого произведения не присущим ему, чуждым колоритом. Если одеть
1 А л и г е р, Маргарита. Возвращение в Чили. Чилийское лето. М.: Сов. писатель, 1966, с. 48—49.
казака в болгарскую абу или антерию, обуть в царвулы, накинуть ему на плечи ямурлук, заставить его пить вино из быклицы и есть баницу, то читатель узнает в нем скорее софийского шопа, чем казака.
А того хуже, пожалуй, будет, когда употребленные автором реалии переводчик передаст пестрым набором слов различной окраски и когда произойдет смешение реалий, которое читатель должен, но не может принять как отражение быта и истории носителей ИЯ. Характерен в этом отношении русский перевод романа Ст. Ди-чева «За свободу» (София, 1957). С легкой руки — на этот раз не переводчиков, а редактора, болгарские, турецкие, греческие и другие реалии заменены реалиями, характерными для различных национальностей и областей Советского Союза, а исторические реалии — современными или не свойственными описываемой эпохе словами. Болг. гадулка превратилась в укр. бандуру, а ямурлук — в кавказскую бурку; пастарма передана опи- . сательно, как «вяленое мясо» (распространенное главным образом среди азиатских народов), а из болг. баницы редактор сделал чисто рус. пирог; от болг. дисаг, для которых существует нейтральное соответствие переметные сумы, осталась лишь половина — одна сума. Полностью утратили в переводе свое национальное содержание несколько исторических понятий, тесно связанных с болгарской культурой, в том числе столь характерные для эпохи болгарского Возрождения келийное, взаимное и классное училища, подмененные «начальной школой» и ни с чем не сообразными «народной школой» и «средним училищем». В результате такого в корне порочного отношения к переводу реалий читатель, естественно, получает неясное, противоречивое представление об описываемой действительности, роман утрачивает и познавательное значение и яркую национальную окраску, а стало быть — значительную часть своих художественных достоинств.
Итак, речь идет об искажении образов подлинника в результате замены национальных и исторических реалий не свойственными ему реалиями, иными словами — о введении в текст перевода аналоцизмов и анахронизмов: реалий, не совместимых с местной и временной обстановкой оригинального произведения. Поскольку об этом довольно частом в' переводческой практике явлении, типичном для переводов художественной литературы, говорено немало, а результаты явно не со-
ответствуют усилиям теоретиков, попытаемся эффект подмены чужих реалий своими показать на примерах, которым следовать нежелательно.
Удобнее всего, пожалуй, начать с кальдероновского «Астольфо, герцога Московии», о котором С. Липкин пишет: «...Так мало знали в начале XVI века в Испании, да и во всем мире, о Руси, что могли запросто поверить, будто в Московии правят герцоги и будто Астольфо — русское имя»'. Фигурируя, правда, не в переводе, а в оригинальном классическом произведении, Астольфо может играть роль как бы символа незнания и нежелания считаться с национальной и исторической спецификой описываемой действительности, а в переводе — с колоритом переводимого произведения.
Приблизительно к той же эпохе Кальдерона относится и изобретение гильотины. Нет, мы не оговорились: вот несколько доказательных примеров, взятых из болгарского перевода романа-биографии Шекспира. «Ты знаешь, где строят гильотину?», «...ему удалось проникнуть во внутренний двор, где была построена гильотина вдоль длинной стены церкви «Святого Петра», «отряд алебардистов торжественно вошел во двор и окружил гильотин у», «Эссекс медленно поднялся по ступенькам к гильотине»2. (Разрядка наша — авт.)
Ошибка с точки зрения временной отнесенности не так велика, как кажется. Машина для экзекуций, основанная на том же принципе, существовала уже в XVI — начале XVII века в Италии и Шотландии, а также во Франции, где в 1632 г. с ее помощью был обезглавлен герцог де Монморанси. А знаменитый д-р Жозеф Игнас Гийотен, профессор анатомии, только предложил Учредительному собранию применять машину для обезглавливания как средство «менее варварское и более быстрое». Так что промах переводчика с гильотинированием Эссекса (он был обезглавлен, но не машинным путем, в 1601 г.) заключается главным образом в употреблении имени (эпонима) жившего чуть не 200 лет спустя после этого события Гийотена. Дело, в общем, сводится к незнанию переводчиком ИЯ истории: в тексте речь идет,
конечно, не о гильотине, а об «эшафоте», на что достаточно ясно указывает узкий контекст: «строить» гильотину, да еще «вдоль длинной стены», никак нельзя.
В древности тоже можно обнаружить «Астольфов». Надпись на цоколе гранитной статуи египетского фараона в переводе с французского и, нужно думать, с древнеегипетского, согласно утверждению переводчика, высеченная сыном Хапи, великого фиванского архитектора, гласит: «Я руководил установкой статуи огромного роста. ...Она высечена в каменоломне из монолита в сорок кубических метров»'. Итак, выходит, что метрическая система мер была известна египтянам тысячи за две лет до введения ее в употребление современными европейцами.
В переводах рассказов Чехова на болгарский язык встречаем заглавие «Кавал». Кавал — это «болгарский народный духовой музыкальный инструмент» (К.БЕ). Что бы это могло быть в оригинале? В переводе на русский язык значится опять-таки «кавал» (БРС), но есть пояснение— «(род свирели)». Вот! Очевидно, «свирель».Так и есть, несмотря на то, что свирель в этом рассказе — «русский музыкальный инструмент, род двуствольной продольной флейты» (БСЭ). Но это еще не беда, так как слово свирель имеет и более общее значение как название родового понятия: «бытовое название духовых музыкальных инструментов типа одноствольных и двуствольных флейт» (БСЭ); это слово связано и с древностью: изобретателем свирели считается козлоногий бог Пан. Более вопиющий случай приводит В. Д. Андреев — превращение саза, старинного струнного инструмента, в «свирель»2. (Разрядка наша — авт.) Колорит в одинаковой мере смещен и здесь и там, тем более что старик-пастух у Чехова, игравший на свирели, оказался одетым в «окъсана аба» — это в подлиннике сермяга, та самая аба, которая для посредственного переводчика стала чуть не универсальным заменителем любой крестьянской одежды, в том числе и армяка, хотя и является яркой болгарской реалией.
Лапти и царвулы, пожалуй, одинаково устарели, приобрели исторический, наряду с национальным, колорит, но это никак не сблизило их ни в отношении смыслового содержания, ни, тем более, колорита. Когда в «Войне и
1 Липкин С. Перевод и современность. — МП, 1963, 4, с. 16—17.
2HaemmerIing К. Der Mann, der Shakespeare. Berlin — Grun-newald, 1938. Хемерлинг К. Човекът който се назваше Шекспир. София, 1946. (Перевод с болг. наш — авт.)
'Дави А. По Нилу на каяках. М.: Изд. вост. лит., 1962, с. 234. 2Андреев В. Д. Некоторые вопросы перевода на русский язык болгарской художественной литературы. — ТКП, с. 140.
мире» говорится, что Прокофий, выездной лакей, «сидел и вязал из покромок лапти» ', каждый русский читатель, как бы он ни был далек от этого дела, как бы мало ни знал о лаптях и покромках, знает, что лапти плетут (обычно из лыка), но болгарский читатель этого не знает, и для него выражение «плетеше цървули» — чистый абсурд, поскольку болг. цървул делается из цельного куска кожи и вязать его, стало быть, нельзя. «Царвулы» с «лаптями», — пишет В. Д. Андреев, — имеют только одну «общность» — их тоже надевают» 2.
К эпохе лаптей и царвулов относятся также рус. помещик, пол. пан и рум. чокой; о них выше уже было сказано, что они не взаимозаменяемы, что каждый из них, как кулик, только в своем болоте велик. Но здесь нужна оговорка. Помещик в русском языке имеет более широкое значение, включая землевладельцев «также в странах, где существует частная собственность на землю» (MAC), а паны были и на Украине и в Белоруссии. Это и должен был учесть переводчик «Старой крепости» Вл. Беляева и не превращать пол. пана в чокоя или даже в помещика; транскрибируя эти слова, мы принимаем их в значении реалии русской и румынской. Получилось так: «Особенно привлекателен се виждал нашият край на съседните полски чокои» (в оригинале: «Особенно сладким казался наш край соседним польским по-мещи-кам»; разрядка наша — авт.), а уже далее: «...полският помещик пан Янчевски...» (в оригинале: «...пол ьски и пан, п о м е щ и к (разрядка наша— авт.) Янчевский...»)3. Не хватило только для полноты комплекта ввести в перевод еще и болг. чорбаджию.
Разбирая случаи аналоцизмов и анахронизмов, как-то не хочется говорить о «высоком искусстве» перевода. Спустя почти пятнадцать лет после того, как С. Липкин познакомил нас с «герцогом Московии», уместнее всего будет снова напомнить о его присутствии в переводах и призвать переводчиков к бдительности, предложив им разрешение небольшой математической задачки. В пре-
1 Толстой Л. Н. Сочинения в 20-ти томах. Т. 5, с. 8.
2Андреев В. Д. Указ, соч., с. 139. Любопытно в связи с этим отметить толкование болгарской реалии в первом издании БРС (1947): «род примитивной крестьянской обуви из кожаных ремешков» (разрядка наша — авт.) — подсознательный отголосок лаптей.
'Беляев В. П. Старая крепость. М. — Л.: Гос изд. детской лит.,
1953, с. 8. .ь.,,,..,.
красной книге Б. Гржимека «Среди животных Африки», переведенной с немецкого языка, встречаем следующее предложение: «Однажды в герцогстве Бранденбургском на площади в две тысячи гектаров было собрано 4425 четвериков саранчи, что составляет ровно 250 тысяч литров»1. Как неисправимых крохоборов, нас заинтересовала старинная мера, причем в трех аспектах (так теперь модно говорить). Во-первых, чисто количественном. Из словарей выяснилось, что старая русская мера четверик составляет около 26 л; следовательно, 4425x26 должно дать указанные тысячи литров саранчи; но полученная сумма составила меньше половины. Деление литров на четверики также не дало желаемых результатов: не получилось ни равного, ни хотя бы близкого числа. Во-вторых, очень хотелось выяснить, какую меру употребил автор в подлиннике. Не располагая оригиналом, мы воспользовались выпущенным в Болгарии переводом и обнаружили болгарскую (но вовсе не древнюю, как указано в БРС) меру сыпучих тел крина ( = около 15 л), которая и помогла нам добраться до нем. Scheffel (через РНС сделать этого не удалось, так как четверик там фигурирует, как и следовало ожидать, только в транскрипции). Третье наше «почему» касалось «мирного сосуществования» метрического гектара с древним, как нам казалось, шеффелем (в БИРС транскрипция дается на первом месте перед переводом «четверик»). Последняя точка в этой задачке была поставлена после проверки по старым немецким справочникам; выяснилось, что в Пруссии, где находится Бранденбург, мера вместимости шеффель = 54,962 л.
Задачка эта позволяет сделать несколько полезных для практики перевода выводов: 1) старые единицы народной метрологии в современных художественных текстах употребляются чаще как носители колорита — реалии, а не как меры, тем более, что их величины большей частью не особенно устойчивы (например, шеффель мог означать несколько величин от 23 до 223 л — разных для разных немецких земель); 2) эти меры переводятся обычно как реалии, каковыми они и являются, т. е. либо транскрибируются, либо заменяются функциональным аналогом; 3) поскольку для читателя перевода немецкая мера шеффель не намного понятнее как мера, чем четверик, в принципе логичнее было употребить ее, чтобы пе-
'Гржимек Б. Среди животных Африки. М.: Мысль, 1973, с. 132.
5—747 121
редать ее колорит; но это только в принципе, а конкретно, 4) так как в немецком тексте для немца соседство шеффеля с гектаром не так сильно «шокирует», гораздо лучше было подобрать более нейтральную замену; саранчу собирали, должно быть, в ведра — вот и подходящий аналог; правда, ведро не может содержать около 60 л, но чтобы снять это несоответствие, число ведер можно было бы увеличить, а в крайнем случае, даже оставить одни литры: потеря в колорите будет незначительной — он здесь же отчасти компенсируется немецкими географическими названиями, зато не получилось бы этого неприятного аналоцизма.
Можно указать на любопытный случай появления анахронизмов и аналоцизмов, вызванных пренебрежением к примату своих реалий, встреченных в чужом тексте (см. следующую главу). В испанском журнале прошлого века "La ilustracion Espanola у Americana" сто лет тому назад появились превосходные корреспонденции испанских журналистов с фронтов русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Этот материал был недавно обнаружен болгарскими историками, и в печати («Литературен фронт», 8/20.2.1975) появились переводы отрывков из этих «хроник», как они их называют. Под титулом «великий герцог» здесь фигурирует главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, но наряду с ним встречаем и князя (Церетелева) и графа (Игнатьева); вместе с совершенно правильным «две сотни кубанских казаков» появляются уже знакомые (с. 68) «болгарские легионы»; путь, пройденный войсками, приводится в километрах, и тут же толщина дерева измеряется в футах. Что бы ни писал автор, переводчик, зная, к чему конкретно относятся его описания, обязан был учитывать русские и болгарские реалии того времени.
Примеры аналоцизмов и анахронизмов встречаются, к сожалению, слишком часто: герои Дж. К. Джерома берут с собой в дорогу пирожки, пирог с телятиной и лепешки; русский мальчик несет «бохчичка, завита в салфетка, от която още от пет крачки мирише на топли бухти и банички с извара»1 (разрядка наша — авт.] — совершенно невозможное стечение болгарских и иных реалий для обозначения предметов русского быта; впрочем, пирог по воле переводчиков так часто превра-
щаё1ся в баницу, что в сознании болгарского читателя она, вероятно, стала неотъемлемым для русской кухни понятием.
И в заключение приведем два характерных примера анахронизмов, взятых А. Н. Гвоздевым из ученических сочинений как образец неуместного употребления неологизмов: «Беликов запугал весь педколлектив» (разрядка наша — авт.) и «чиновники, приняв Хлестакова за ревизора, боялись чистки»1 (разрядка наша — авт.) (А. П. Чехов и Н. В. Гоголь, наверное, были бы в восторге!)
Нередко грешат в этом отношении и авторы, вводя в грех многих переводчиков. Не давая себе в этом отчета, автор употребляет анахронизмы и аналоцизмы, прибегая просто к привычным иностранным словам, вполне естественным для его слога. Так, описывая французскую действительность эпохи феодализма XIII—XIV вв., Е. Пар-нов говорит о маркграфах, ленных владениях, рейтарах. В относительно старом французском толковом словаре находим только margrave — «титул некоторых суверенных князей в Германии». (Разрядка наша — авт.) Все три слова — немецкого происхождения. В другом месте той же книги, описывая уже современный пейзаж на севере Франции, одна из героинь употребляет слово мыза, типичную прибалтийскую (эстонскую) реалию (MAC).
Причины этих погрешностей против национального и исторического колорита в основном связаны с личностью переводчика (или автора) — недостаточной его сосредоточенностью, незнанием реальных фактов, отсутствием сообразительности, а иногда и незнанием некоторых основных положений теории перевода, таких, например, как нежелательность передавать реалию чужую реалией своей. Следовательно, и рекомендации касаются непосредственно методов работы и подготовки переводчика.
1 Гвоздев А. Н. Очерки по стилистике русского языка. Изд. 2-е. М.: Учпедгиз, 1955, с. 87. -
1 Гайдар А. Съдбата на барабанчика. — В кн.: Гайдар А. Ти
мур и неговата команда. София, 1977. ,- . • .
122 ~
Глава 9