Нужна ли история и имеет ли историк право на удовольствие?

(Общественная роль и значение истории)

Мы как-то привыкли думать, что то, что существует издревле, наверное, нужно. Тем более, что вся человеческая цивилизация связана с историей, и об огромной роли исторических знаний в жизни общества говорили и писали многие выдающиеся умы человечества: то, что больше всего интересует людей, – это сами люди. Но время от времени, особенно в периоды глобальных кризисов человеческой цивилизации, подобные сомнения все же возникали. "Папа, объясни мне, зачем нужна история?" С этой фразы начинает свою книгу "Апология истории или Ремесло историка" выдающийся французский ученый Марк Блок. Сама книга М. Блока - попытка ответить на этот "детский" вопрос. Наверное, каждый профессиональный историк, пытающийся осмыслить свой творческий путь, рано или поздно задает себе подобный вопрос[52]. Действительно, насколько целесообразна и оправдана история как наука, нужно ли обращаться к прошлому и правильно ли мы к нему обращаемся? Может ли знание прошлого принести современному человеку пользу, или же оно бесполезно? Каким образом наше знание о прошлом можно использовать в интересах настоящего? Есть ли у истории цель и какова она; достижима ли эта цель во времени или только в бесконечности? Чем является история - прогрессом или упадком, или сменой прогресса и упадка, взлетов и падений; что в ней преобладает - добро или зло? И т.д.

Естественно, что с течением времени понимание общественной роли и функций истории менялось. Процесс этот происходил (и происходит) не одномоментно и не единовременно по всему миру, поэтому-то мы с вами сегодня можем столкнуться с различными взглядами на общественную значимость истории как науки.

У истории есть с одной стороны, как бы «преходящие» функции, с другой – «вечные». Когда мы говорим о преходящих функциях истории, мы говорим в первую очередь об исторической науке, когда о вечных – в первую очередь об истории как таковой. Пример «временной» функции исторической науки: в конце ХIХ века история играла еще роль некоей методологической модели для таких дисциплин как литературоведение или философия. Стремясь избежать субъективности в «литературных» жанрах, исследователи старались брать пример с историков; литературная критика становится историей литературы, философия – философией истории.

Приятно, что с историков когда-то брали пример, но, естественно, что общественная значимость истории определяется не колебаниями научной конъюнктуры и методологической модой, а более сущностными основаниями.

1. Безусловно, история - захватывающая книга о жизни народов Земли, от которой невозможно оторваться, Она занимательна и увлекательна. Очарование старины, страсть к коллекционированию древностей дали жизнь многим наукам от археологии до фольклористики. Глубокое удовлетворение доставляет нам сам процесс постижения истины, мы радуемся возможности разгадать загадки минувших эпох, проникнуть в скрытые завесой веков тайны далекого прошлого. В этом отношении история обладает огромной эмоциональной силой, она воздействует на наши чувства, она имеет свои эстетические радости, т.е. она выполняет эстетическую функцию. Чем лучше человек осознает себя во времени и пространстве, тем больше его воображение покоряет зрелище человеческой деятельности, иногда удаленной от него на сотни километров или лет. «Красота интеллектуальная дает удовлетворение сама по себе <...>, она кроется в гармонии частей и постигается только чистым разумом».[53]

Занятия историей доставляют удовольствие… Но, разве серьезному ученому пристало признаваться, что он получает наслаждение от своих повседневных занятий да еще требует при этом повысить себе зарплату? Кто из аспирантов укажет в автореферате своей диссертации, что главной целью его работы было доставить удовольствие оппонентам? Действительно, за историком долгое время не признавалось право получать удовольствие. Стремление к научности заставляло исследователя проявлять холодность и сдержанность к предмету своих занятий. Эпоха историков-романтиков начала ХIХ в. сменилась аскетизмом позитивизма конца ХIХ в. Строгая профессионализации истории возникла в конце ХIХ века из бурной антиромантической полемики. Позитивисты хотели бы видеть историка как бесстрастного человека-машину; серьезность науки не допускала страстности; ученому не пристало развлекать историями дам. Однако, стремление к наслаждению, к получению от занятий историей удовольствия существовало, наверное, всегда, просто оно подавлялось. История никогда не была абсолютно свободной от чувств.

1980-е гг. принесли новый виток споров о нарративизации истории. На историю вновь стали смотреть как на разновидность литературы. Субъективность историка стала рассматриваться не как недостаток, а как достоинство. Историописание стало более красочным, демократичным. Получение историком удовольствия от своих трудов было признано легитимным и даже плодотворным. Естественно, на этом пути (как и на любом другом пути) есть свои подводные камни. Приближение истории к условиям рыночной экономики вызвало лавину около научных или псевдонаучных историй. Задача же состоит в написании таких историй, которые бы были приятными для чтения широкой публикой и при этом с научной точки зрения корректными и обоснованными.

2. Коль история воздействует на наши чувства, коль она играет свою роль в формировании нашего сознания, коль она дает нам примеры для личного подражания, значит, она обладает и воспитательной функцией(особенно для молодежи). Начиная с античности, история рассматривалась как «наставница жизни». Еще в начале ХХ века известный отечественный историк Р.Ю. Виппер вздыхал: «история всякому кажется сокровищницей примеров, именно для него приспособленных»[54]. Поступки исторических персонажей, различные исторические ситуации, типы разрешения определенных конфликтов, со временем становясь эталонами, дают обоснование нормам предпочтительного, санкционированного обществом поведения[55].

Воспитательная функция истории как нигде наглядна на примере изучения истории в школе. Воспитательная функция истории и здесь тесно переплетена с политической функцией, ибо на историю возлагается задача воспитания у подрастающего поколения чувства патриотизма и приверженности институтам власти. История не только дает знания, она воздействует еще и на чувства. «Любовь к родине не заучивается на память, она заучивается памятью и сердцем», – говорил известный французский историк Лависс. Ему же принадлежит и следующее высказывание: «Не будем учить историю с тем же спокойствием, с каким мы учим причастия. Ведь здесь речь идет о плоти от нашей плоти и о крови от нашей крови»[56].

Человек, изучая историю, познает людей других эпох, исчезнувшее прошлое, перед его взором проходят толпы и личности, человек начинает сочувствовать историческому человеку, ощущать себя в неразрывной нравственной связи с массой живущих с ним людей. Воспитательные возможности истории трудно переоценить. Конечно, очень многое в этой связи зависит не только от объекта и инструмента воспитания, но и от личности "воспитателя", и от других условий: с помощью истории можно воспитать и подлинного патриота, и ультранационалиста.

3. Но если бы общественная роль истории исчерпывалась только эстетической или воспитательной функциями, то, по образному выражению М. Блока, она была лишь приятным времяпрепровождением наподобие игры в карты или рыбной ловли. Тогда просто бы не оправдывались умственные усилия человечества, которые оно затрачивает на изучение самого себя, на собирание по микрокрупицам своего прошлого.

Наш ум по природе своей стремится больше понять, нежели узнать. Мы стремимся "вкусить от дерева добра и зла" - постигнуть смысл явления, а не только констатировать его существование. Познавательная ценность истории состоит в том, что она не только реконструирует прошлое, не только перечисляет явления и события, но и дает возможность понять, объяснить, проникнуть в суть явлений и процессов, ответить на тысячи "почему". Главная функция истории как науки - функция социальная. История служит практическим потребностям человека. История, - может быть, несовершенный, но незаменимый способ воспользоваться опытом прошлого.

Представление о связи прошлого, настоящего и будущего обеспечивает социальную функцию истории. Утрата этого представления – одна из причин кризиса исторической науки. Социальные потрясения усиливают ощущения временного (темпорального) разрыва, фактически формируют новую темпоральность. Поэтому-то именно в периоды кризиса усиливаются нападки скептиков на историю. Б.Г. Могильницкий пишет: «именно радикальный характер совершившихся в ХХ в. перемен обусловил весь драматизм, даже трагизм сложившейся для нашей дисциплины ситуации. Порвалась связь времен. В широком общественном сознании, да и среди самих историков, утвердилось представление о коренном разрыве настоящего с прошлым, а следовательно, и о том, что знание прошлого не может служить руководством к пониманию настоящего и предсказанию будущего – уже в силу непохожести на настоящее»[57].

Что нас заставляет изучать историю? Интерес. И не просто интерес, а «лишь интерес к настоящему способен подвигнуть нас на исследование фактов минувшего: они входят в нынешнюю жизнь и откликаются на нынешние, а не на былые интересы»[58]. «История, – говорил Сеньобос, – пишется не для того, чтобы рассказывать, и не для того, чтобы доказывать; она пишется для того, чтобы отвечать на вопросы о прошлом, которые напрашиваются при виде общества в его настоящем <…> Историческое образование является частью общей культуры, потому что оно позволяет учащемуся понять общество, где он будет жить, и делает его способным принимать участие в общественной жизни»[59].

«Действительность может быть лучше всего понята по ее причинам», – говорил еще Лейбниц. «История по самому содержанию своему должна более других наук принимать в себя современные идеи. Мы не можем смотреть на прошлое иначе, как с точки зрения настоящего. В судьбе отцов мы ищем преимущественного объяснения собственной», – писал Т.Н. Грановский. Таким образом, мы изучаем прошлое для того, чтобы лучше понять настоящее.

"История, говорят не учившиеся истории,... никого ничему не научила...Но не цветы виноваты в том, что слепой их не видит... История учит даже тех, кто у нее не учится; она их проучивает за невежество и пренебрежение... История - что власть: когда людям хорошо, они забывают о ней и свое благоденствие приписывают себе самим; когда им становится плохо, они начинают чувствовать ее необходимость и ценить ее благодеяние."[60] «Правителям, государственным людям и народам с важностью следует извлекать поучения из опыта истории. Но опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее. В каждую эпоху оказываются такие обстоятельства, каждая эпоха является настолько индивидуальным состоянием, что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния», - писал Гегель.

Опыт - единственный источник истины, только он может научить нас чему-то новому, только он может вооружить нас достоверностью. Еще древние называли историю "наставницей жизни" (magistra vitae). Во все эпохи так или иначе учитывались уроки истории, иначе бы человечество стояло на месте и каждый раз «изобретало велосипед". Другое дело, что следование историческому опыту во все эпохи понималось по-разному: от простого следования положительным историческим примерам до следования объективным законам исторического развития. Только постепенно человечество пришло к пониманию прошлого, настоящего и будущего как звеньев одной цепи. Изучая прошлое, мы лучше понимаем настоящее, явления и процессы окружающей нас действительности и можем научно прогнозировать будущее. По выражению английского историка Р. Тоуни «историк приходит в подвал не потому, что любит пыль, а для того, чтобы оценить прочность здания и потому, что для определения характера трещин он должен знать, каково качество фундамента».[61] Т.е. история выступает в роли инструмента контроля за сегодняшней ситуацией. «Нам нужно знать, когда мы ломимся в открытую дверь, а когда – бьемся лбом о стену».[62] «История делает своих читателей предвещателями, давая им возможность по прошлому судить о будущем», – писал византиец Никифор Григор[63]. Ему фактически вторит Феофилакт Симокатта, когда утверждает, что без знания прошлого невозможно «пройти истинным путем в жизни»[64].

Реализация любых планов и проектов требует более или менее четкого представления о будущем. (В этом кроется еще одна притягательная сторона истории: люди на протяжении веков хотели узнать свою судьбу). Вопрос о том, каковы основания предвидения будущего, существуют ли такие основания и заслуживают ли они доверия, всегда волновал человека. Одни исследователи и сейчас категорически отрицают роль истории в постижении будущего, другие столь же уверены в непреходящем значении истории в этом деле Например, представитель так называемого критического рационализма, один из авторитетнейших исследователей К. Поппер доказывает, что развитие общества на современном этапе зависит главным образом от роста знаний. Характер знаний нельзя предсказать, исходя из прошлой истории, поэтому будущее так же невозможно предвидеть, как и научное открытие, и история в этом плане бесполезна. О. Шпенглер же, несмотря на весь свой пессимизм, наоборот, в качестве главной задачи исторической науки называет предсказание исторического будущего. По сути, ему вторит и известный французский историк Л. Февр, который так несколько утрированно формулирует свое видение истории: "История - это наука о прошлом и наука о будущем."[65] Будущее бережет свои тайны, и многие даже разочаровались в принципиальной возможности приподнять его завесу, в то время как другие, утешая разочаровавшихся: "Мы просто не то спрашивали у истории или спрашивали не так", предпринимали (и предпринимают) настойчивые попытки добиться своей цели. (Недаром же М. Блок назвал свою книгу "Апология истории," т.е. "защитительная речь в пользу истории", оправдание"). Иногда казалось, что нужная теория, тот самый единственно верный, "ключевой" подход к истории найден и дальнейшее общее направление развития стало ясно, что главный практический вопрос "Что делать?" перестал быть "гласом вопиющего в пустыне". Но мы вновь становимся свидетелями "ниспровержения идолов": марксизм-ленинизм, исторический материализм становятся не "единственно верным, а потому всесильным" взглядом на историю, а лишь "одним из" возможных вариантов ее анализа. Если мы, как благоразумный врач, не станем делать прогноз, то с помощью истории мы можем по крайней мере поставить диагноз обществу.

С помощью исторического познания вырабатывается социальное самосознание различных общностей людей. Как человек, потерявший память, перестает отождествлять себя с самим собой, так и без исторического познания прервется связь поколений, возникнут препятствия для общения, взаимопонимания, сотрудничества людей в различных сферах социальной деятельности. Во-вторых, исторические знания нужны для их приложения в сфере научного управления обществом, (последнее стало весьма актуально в эпоху научно-технической революции, ибо стихийно развивающийся научно-технический прогресс несет в себе не только положительные, но и разрушительные моменты.). "Можно предположить, что потребности научного управления обществом приведут к новым радикальным изменениям в структуре, содержании и концептуальном аппарате исторического познания».[66]

Выполнение исторической наукой своей социальной роли предполагает максимальное распространение результатов полученных историками профессионалами, учеными среди широкого круга людей. Историческая наука должна существовать не только для историков, не только для ученых, но и для широкого круга читателей, для всех, кого интересует историческая перспектива настоящего. Историки считаются специалистами в области «горизонтального мышления», обучение истории способствует незашоренному подходу к современным проблемам, развивает способность мыслить широко, не зацикливаясь на конкретной технической проблеме. С этим связаны традиционные притязания историков на подготовку специалистов-управленцев и государственных служащих.

Одни историки (скорее даже не историки, а историософы, мечтатели и пророки) настаивают, что история может объяснить практически все, надо только абстрагироваться от частностей и конкретики и выйти на метаисторический уровень рассуждений[67]. Другие, напротив, твердят, что история не имеет никакого практического значения и сводится к обиранию древностей, т.е. является чем-то вроде хобби. Ни метаистория, ни антикварная история не пользуются сегодня особой поддержкой у историков-практиков. Историзм не отказывается полностью от притязаний на практическое значение исторических исследований, но он настаивает на приоритете достоверного воспроизведения прошлого. Бурные дискуссии ХХ столетия по вопросу «Зачем нужна история?» показали, что указующая функция истории уходит в прошлое. Еще М. Вебер показал, что история не может указать нам ни «вечных истин», ни «объективных законов», что в «расколдованном» настоящем она утратила то очарование, которое излучала в раннем историзме благодаря вере в ее возможности устанавливать и обосновывать нормы жизни[68]. Сегодня историки более расположены признавать относительность результатов своей работы. Функции исторического науки сегодня изменились: наука выступает «одной из движущих сил изменения мира – одной среди многих форм интеллектуального творчества»[69]. Т.е. историческая наука сегодня рассматривается как одна из составляющих процесса изменения действительности.

Какую роль историческое познание играет в истории становления цивилизации? Эта роль определяется тем, что исторический интерес входит в набор ценностей определенной эпохи, в так называемую "ценностную парадигму". Исторический интерес приобретает культурную и познавательную самостоятельность. Он приобретает статус некоего мировоззренческого принципа, установки, организующей и направляющей познание. С одной стороны, историческое сознание, уровень его развития, специфические характеристики является одной из формообразущих составляющих менталитета общества. С другой стороны, развитие, эволюция самой исторической науки зависит в большей степени не от формальных методов исследования, а от социальных и духовных сдвигов в жизни общества, от менталитета эпохи.

"Историческое сознание является в одно и то же время и измерением типа культуры, и фактом историографии, но, что следует помнить прежде всего, - фактом самой истории... Стержнем исторического сознания во все времена являлось историческое настоящее, сущее... Историческое сознание - духовный мост, переброшенный через пропасть времен, - мост, ведущий человека из прошлого в грядущее."[70]

Человек - существо историческое не только в социальном, но и в духовном плане: лишь в ходе истории и лишь посредством истории он познает окружающий мир и себя в нем. Прежде чем обрести способность различать добро и зло, прежде чем сформулировать у себя нравственные предписания, человек должен связать себя с историей, т.е. исторически себя идентифицировать. "Историческое сознание - при всей противоречивости форм его проявления - выступает как фундаментальная мировоззренческая характеристика культуры любой эпохи... Система ориентаций - мировоззренческих и ценностных установок - в каждой данной социальной среде обуславливает неявным образом тип, характер, круг и способ исторических объяснений, на которые способен сам историк как носитель тех же установок."[71] Некоторые историки, например Б. Кроче и Г. Хейзинга, считают, что историческое познание - особый род самосознания цивилизации, к которой принадлежит историк. Конкретному типу культуры соответствует и тип историзма. "Историографические революции не только отражают, но и являются составной частью процесса смены формаций и типов культур."[72] С развитием человеческой цивилизации меняются формы сохранения и передачи новым поколениям исторических знаний, но при этом не предаются забвению, не отторгаются полностью и прежние формы.

Историческое сознание имеет определенные функции. Во-первых, оно определяет пространственно-временную ориентацию общества и тем самым содействует его самопознанию (теоретическая функция), во-вторых, оно определяет способ фиксации исторической памяти (миф, хроника, летопись, житие, история), отбор, объем и содержание достопамятного (прикладная функция)[73].

Почему «забыли» Хатшетсуп?

(История и политика).

«То, что сарацины и варвары называли подвигом,

мы теперь называем разбоем»

(Ф. Рабле)

В различные исторические эпохи, у разных народов то одни, то другие события истории или исторические герои выходят на авансцену, служат эталоном. Но описание даже одних и тех же событий разными авторами, порой, прямо противоположны. Говорят, что каждое поколение заново переписывает историю, «опрокидывая» в нее свои представления, страсти, ожидания, свои социальные симпатии и антипатии. Это происходит оттого, что история, как никакая другая наука, удовлетворяет потребности развития политической деятельности или самой политики.

Политика (в более широком плане – идеология) и история неразрывно связаны. Один из последних примеров: Выпуск учебника по истории весной 2005 г. в Японии вызвал волнения в Китае: демонстранты забросали камнями посольство Японии в Китае. Дело в том, что в этом учебнике оправдывалась агрессия Японии в Китай в накануне Второй мировой войны.

История была связана с политикой еще до своего официального рождения: еще в Древнем Египте пытались переписать историю, «забыв» царевну Хатшетсуп, ибо женщина-царь – это противоречило традиции.

О характере связи между историей и политикой могут быть различные мнения. Субъективную связь, кажется, никто не пытается отрицать, она слишком очевидна.

Во-первых, политики часто обращаются к историческим исследованиям, и особенно увлекает их биографический жанр в истории. Современные политики как бы примеряют на себя исторический контекст, в котором потомки будут оценивать их собственную деятельность.

Во-вторых, политики часто видят в истории один из главных инструментов формирования национального самосознания, групповой идентичности, один из главных инструментов воспитания чувства патриотизма и приверженности институтам власти. Поэтому политики иногда пытаются реализовать некие свои «задумки» и педагогические новшества. Во Франции во время правления республиканцев в последней трети ХIХ века дело дошло до того, что историю начали преподавать уже с детского сада. Таким путем пытались сформировать единое патриотически-республиканское самосознание. Изучение истории в детских садах было отменено во Франции только в н. ХХ века. Тем не менее, отныне французы не представляют себе ни начального, ни среднего, ни высшего образования без истории, «независимо от его эффективности историческое образование воспринимается как совершенно необходимое»[74].

В-третьих, историческая аргументация часто играет политическую функцию. Политик обращается к прошлому в стремлении найти «руководство к действию», или, как минимум, подкрепить авторитетом традиции, авторитетом исторического прецедента свои предложения по решению проблем современности. Этот подход к истории имеет очень давнее происхождение. Рецепты Макиавелли для его родной Флоренции основывались на прецедентах из истории античности. Наглядный пример того, как историческая наука обслуживает ту или иную группу политических интересов дает Франция н. ХIХ в. «История германо-романского вопроса является яркой иллюстрацией политической роли буржуазной исторической науки: в свое время этот вопрос служил одним из средств в идейной борьбе буржуазии с дворянством…»[75]. Но такая аргументация политиков рассчитана, главным образом, не на профессиональных историков, а на массовое сознание, на т.н. социальную память, о которой речь пойдет ниже.

Но главный недостаток тактики «опоры на прецедент» – потеря исторического контекста. Ни одна историческая ситуация не может повториться во всех деталях. Исторический прецедент поможет нам понять, при каких условиях происходит, например, революция, но он не даст ответ на вопрос произойдет ли революция в данном конкретном случае. Последнее зависит от уникальных событий, предсказать которые со стопроцентной уверенностью просто невозможно. Это понимают, кажется, все, но, тем не менее, проведение исторических аналогий по-прежнему (осознано или неосознанно) остается неотъемлемой частью любой политической аргументации. Но одно дело – ориентация на прецеденты и аналогии, другое – следование законам. Так, мы подходим к вопросу о существовании между историей и политикой объективных связей.

В-четвертых, историки сами часто занимаются политикой. В ХIХ в. многие как аксиому принимали положение, что история служит основой рационального анализа политической деятельности. Многие историки сами активно принимали участие в политической деятельности и даже занимали ключевые государственные посты. Примеры тому Гизо, Маколей, которые были в свое время членами правительства. Исторические теории играли весьма важную роль в политической борьбе французов в первой четверти ХIХ в. Особенно тесную, непосредственную связь теории и политики мы находим в случае с Ф. Гизо (1787-1874), который полагал, что исторические сочинения являются прямым проявлением политики. Очень многие историки (например, Сеньобос, который был активным дрейфусаром) занимались политикой, не отходя от кафедры. Этот вопрос довольно давно стал предметом научного интереса исследователей[76]. «Профессиональный интерес историков к эволюции человеческих общностей является фактором, благоприятствующим участию в политической и общественной жизни, и это участие в среде историков, вероятно, имеет место чаще, чем вообще среди населения того же уровня культуры»[77].

В-пятых, историки, конструируя свои объекты исследования, часто осознанно или подсознательно учитывают современный им политический контекст. Даже историки античности привносят в свои работы очень современные вопросы. «Нам никогда не понять той энергии, с какой историки Третьей республики занимались Демосфеном и сопротивлением Афин Филиппу Македонскому, если мы не разглядим а заднем плане за королем-завоевателем фигуру Бисмарка, а за греческим городом-государством – Французскую республику»[78].

Что касается объективной связи между историей и политикой, то вопрос этот более дискуссионен, ибо подобное утверждение основывается на признании существования неких независящих от нашей воли исторических законов (с чем согласны далеко не все ученые). Действительно, временами кажется что, политики мало чему научились из истории, и возникает сомнение в том, можно ли вообще у истории чему-нибудь научиться и есть ли чему у нее учиться. Аргументация сторонников существования объективной связи между историей и политикой напоминает нам уже выше приведенный пассаж В.О. Ключевского о цветах и слепцах: проблема в том, что политики, идеологи не всегда могут (или хотят) сделать адекватные выводы из объективных связей, потому то история человечества и полна ошибок. Сторонники такого подхода утверждают, что политик, государственный деятель обязаны обращаться к опыту прошлого, к истории, ибо незнание прошлого не только вредит познанию настоящего, но и ставит под угрозу всякую попытку действия в настоящем. Да, с одной стороны, темп жизни значительно вырос, за одно – два поколения человеческой жизни происходят действительно быстрые и тотальные изменения и все более и более нарастает психологический разрыв с прошлым, но, с другой стороны, нам не следует забывать и об определенной силе инерции, присущей многим социальным явлениям. Современное общество всегда детерминируется не только его ближайшим прошлым (одно – два поколения), но и довольно отдаленным прошлым, традиционным прошлым. «Молодое поколение учится не только у своих отцов, но и у дедов », – писал М.Блок.[79]

Бесспорно то, что социальное воспитание человека и его социальное самоопределение в немалой степени зависят от знания истории. Культура исторического мышления, широта исторического сознания, уровень его цивилизованности – факторы огромного политического значения.

Раз среди политиков есть «спрос» на историю, то этот спрос рождает предложение: историки часто «обслуживают» политические заказы. Связь такого рода между историей и политикой настолько очевидна, что историю иногда называют «служанкой политики». Историк – слуга политики (оставим пока в стороне вопрос – вольный или невольный[80]), превращаясь в плохого журналиста, наклеивает ярлыки, выносит безапелляционные оценочные суждения, говоря словами Паскаля, «играет в богов, творя суд: это хорошо, а это плохо». Когда бездоказательные обвинения мгновенно сменяются бессмысленными реабилитациями, когда историки бросаются из крайности в крайность под влиянием минуты или стремясь угодить власть предержащим, тогда история действительно начинает казаться самой неточной наукой. Привычка судить, пишет М. Блок, отбивает охоту объяснять, поэтому история должна отказаться «от замашек карающего архангела».

Политическая функция истории («обслуживающая» функция) получила даже концептуальное обоснование. «История есть политика, опрокинутая в прошлое » – авторство этой концепции было приписано одному из первых историков-марксистов М.Н. Покровскому уже после смерти его учениками в 30-е гг. ХХ в. В полном соответствии с этой "концепцией" политика вторгалась в прошлое и "переписывала" историю в угоду конъюнктурным, сиюминутным интересам. Когда-то Тацит, подчеркивая стремление историка к объективности, так начинал свои « Анналы»: «Я буду вести свое повествование без гнева и пристрастия». Мало кто из последующих поколений историков, желающих убедить читателя в объективности полученных выводов, рисковал прямо заявлять о своей пристрастности.

Но, вот, в конце ХIХ в. американский историк Ф.Тёрнер декларирует т.н. «презентистский» подход к истории: «Каждый век пытается сформулировать свою концепцию прошлого. Каждый веек заново пишет историю прошлого, соотнося ее с главной темой своего времени». Американцы же Дж. Робинсон и Ч. Бирд так же в своем учебнике «Развитие современной Европы» (1907-1908) подчеркивают, что они «сознательно подчинили прошлое настоящему, <…> чтобы читатель мог идти в ногу со своим временем»[81]. Одним из первых последовательных теоретиков исторического презентизма стал итальянец Б. Кроче. Итак, презентизм, как концептуальное направление в историографии оформился в к. ХIХ – н. ХХ вв., как противоположность позитивизму: прошлое не может быть объективно «реконструировано», оно каждый раз конструируется заново; история – не познание «объективной реальности» прошлого, а мысленная картина пошлого, созданная в настоящем.

В советской исторической науке в качестве основного мировоззренческого ориентира историка предлагался «принцип коммунистической партийности». Казалось бы, как можно совместить партийность и беспристрастность? Оказывается можно. «Принцип коммунистической партийности» был сформулирован еще К. Марксом и Ф. Энгельсом: "марксисты-ленинцы видят в партийности высшую форму объективности", а не выражение "пристрастия", "классового субъективизма" и т.п., а вот "мнимая "беспартийность" и есть как раз завуалированная маскировка классовых целей".[82] Подобный подход к истории привел к тому, что науку свели к журналистике, смешали популярный и научный уровни, сузили горизонты науки, спутали логическое с историческим, снизили источниковедческую технику, «дискуссиям» стала присуща заданность выводов и т.д.

Историческая корпорация превратилась в институт по решению социальных задач, определенных руководящими партийными органами. «Собственно научная работа все более утрачивала характерные для интеллектуальной деятельности черты и трансформировалась в разновидность обычной профессиональной работы, подчиненной основным нормам и принципам социалистической организации производства»[83]. Историки старались не столько понять или повести за собой, сколько соответствовать…

Может ли историк в принципе быть полностью беспристрастным и «объективным»? Как-то стало принято считать, что прошлое (в отличие от современности) можно изучать вполне беспристрастно. Не все с этим были согласны, но большинство историков склонно было считать себя учеными, а не писателями. Но, если вспомнить, что исторические знания – инструмент для политического анализа современных проблем, то становится понятным «взаимопритяжение и взаимопроникновение» истории и политики.

Но политическая функция истории не сводится лишь к «обслуживанию» заказов политиков. Даже вопрос о простом преподавании истории в школе имеет свое политическое значение (если иметь в виду, что история играет важную роль в формировании национального самосознания, общее прошлое помогает самоидентифицироваться, отличить «нас» от «других»). Преподавание истории, несмотря на все наши заверения в беспристрастности и объективности, несмотря на стремление избегать далеко идущих обобщений и резких суждений, не является делом политически нейтральным. Мы сколько угодно можем твердить, что с помощью истории можно привить любовь к верховной власти, но сама история, по определению, учит тому, что режимы и институты меняются. «История есть деятельность по десакрализации политики», – резюмировал А. Про[84]. «Она учит школьников тому, что изменения нормальны и их не нужно страшиться; она также показывает им, как граждане могут содействовать этим изменениям. Иначе говоря, в перспективе, связываемой с развитием по пути прогресса и реформ, позволяющим обществу балансировать между революцией и застоем, из истории предполагалось сделать «инструмент политического воспитания»[85].

Примером влияния историка на общественную жизнь государства может служить Франция н. ХIХ века. Профессора кафедр истории в таких крупнейших образовательных учреждениях Парижа, как Коллеж де Франс, Эколь Нормаль или Сорбонна, читали лекции, обращаясь не только (и не столько) к студентам, но и к просвещенной публике, которая стекалась на их лекции, ибо в то время проведение общественных собраний зависело от разрешения властей, а пресса находилась под строгим надзором. «В таких условиях лекции по истории неизбежно приобретали политическое звучание, что порой подчеркивалось аплодисментами. Случалось, что правительство было недовольно и запрещало лекции, как это произошло с Гизо в 1822 г. Возобновление его лекций в 1828 г. приветствовалось как политическая победа»[86].

Профессиональные историки, подчеркивая свой объективизм, стараются дистанцироваться от социальной памяти, избежать «осовременивания» истории. Но на практики им это не всегда удается, а иногда они и сознательно поддаются искушению повлиять на народные представления о прошлом и вступают на путь популяризации истории. С другой стороны, многие исторические направления общепризнанные сейчас с научной точки зрения обязаны своим происхождением именно политическим заказам: история рабочих, история женщин, история Африки.

Наконец, именно история помогла преодолеть тот ментальный разрыв, который возник во французском обществе после французской революции к. ХVIII века. «Посредничество истории, – пишет П. Жутар, – помогло в результате сложной рефлексии усвоить, интегрировать то важнейшее событие, каким явилась Революция, и переос