Толстой и исторический материализм

Решающая роль, которую придавал Толстой "однородным влечениям людей",
"удовлетворению потребностей", сближала его уже не с Гегелем и не с Боклем,
а скорее, с учением, сыгравшим важную, но противоречивую роль в истории
русской общественной мысли. Овладев умами многих представителей русской
интеллигенции в начале XX века, оно стало затем всеобщей, обязательной
идеологией, почти религией, чтобы подвергнуться в последние годы столь же
всеобщему и обязательному отрицанию. "...Люди в первую очередь должны есть,
пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься
политикой, наукой, искусством, религией и т. д.". Если бы Толстому
предложили такую формулировку его идеи об удовлетворении "однородных
влечений людей" (еда, питье, сон, тепло, разговор с другим человеком) как
главном двигателе - "дифференциале" исторического процесса, он бы, по всей
видимости, от нее не отказался. Но Толстой не знал этих слов, ибо они были
произнесены через пятнадцать лет после "Войны и мира" Энгельсом, назвавшим
над могилой своего друга этот "простой закон" главной идеей Маркса (*).

(* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 350. *)

Как это ни странно, наиболее авторитетные марксистские теоретики
совершенно игнорировали черты совпадения между историческим детерминизмом
Толстого и историческим материализмом - не заметили их ни Плеханов, ни Роза
Люксембург, ни Г. Лукач. Но уже Дж. Фаррелл отметил сходство между
исторической концепцией Толстого и высказываниями Маркса и Энгельса.
Своей книге "Литература и мораль" Фаррелл предпослал эпиграф из "18-го
брюмера Луи Бонапарта" Маркса о том, что "люди сами делают свою историю, но
они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые они не
сами выбрали, а которые непосредственно имеются налицо". В главе "История и
война в "Войне и мире" Толстого" Фаррелл привел также замечание Энгельса,
что "когда люди "делают" историю, то каждый преследует свои собственные,
сознательно поставленные цели, а общий итог этого множества действующих по
различным направлениям стремлений и их разнообразных воздействий на внешний
мир - это и есть история" и что "действующие в истории многочисленные
отдельные стремления в большинстве случаев влекут за собой не те
последствия, которые были бы желательны", и "возникает новый вопрос: какие
движущие силы скрываются, в свою очередь, за этими побуждениями". Дж.
Фаррелл справедливо заметил, что это высказывание "читается как обобщенное
изложение проблем, поставленных в "Войне и мире"" (*).

(* Farrell J. Т. Literature and Morality. N. Y., 1945. P. 214-230; ср. Р.
V. *)

Е. Н. Купреянова отметила совпадение взглядов Толстого с рассуждениями
Энгельса (в письме И. Блоху) о "волях отдельных людей", сочетающихся в
едином "параллелограмме сил" (*). А. А. Сабуров осмыслил важнейшую мысль
Толстого о наполеоновских войнах, как движении "миллионов людей" "Запада"
для завоевания "Востока" (11, 3, 6, 8, 266) в понятиях исторического
материализма: "Это была агрессия нового победившего класса, мобилизовавшего
силы Западной Европы на подчинение стран Востока, готового превратить в
колонии старые культурно-исторические государственные образования" (**). На
наш взгляд, скорее можно было бы в этом случае говорить не о сознательных
"планах "нового победившего класса", а о том, что новые условия оторвали от
сельского хозяйства множество людей, устремившихся на завоевание менее
развитых стран. В конечном счете "Движение" пошло не в том направлении, в
котором оно развивалось первоначально: покорить Восточную Европу французским
войскам не удалось, но Африка и большинство азиатских стран подверглись в
XIX в. завоеванию (французскому и английскому), и осуществили его отнюдь не
"гениальные полководцы", а сугубо посредственные военачальники.

(* История русского романа: В 2 т. М.; Л., 1964. Т. II. С. 300-301. *)

(** Сабуров А. А. "Война и мир" Толстого. С. 277. **)

Несмотря на то что идея массовых движений, вызванная интегрированием
"дифференциалов истории" - "однородных влечений людей", обнаруживала явные
точки соприкосновения с историческим материализмом, наиболее авторитетные
марксистские авторы не оценили эту идею - и были по-своему правы.
Исторические идеи Толстого были так же несовместимы с марксизмом, как и с
его источником - гегелианством. Одной из главных идей, воспринятых Марксом
от Гегеля, была идея исторического прогресса - идея эта была совершенно
неприемлема для Толстого. Уже в статье "Прогресс и определение образования",
опубликованной в 1862 г., Толстой отвергал "умственный фокус" Гегеля,
выразившийся в "знаменитом афоризме": "Что исторично, то разумно" (8, 326).
Нет никаких оснований сомневаться в том, что это же отрицательное отношение
к гегелевскому оправданию "историчности" (прогресса исторической
действительности) сохранилось у Толстого и во время написания "Войны и
мира", и впоследствии.

Совершенно неправ поэтому Э. Б. Гринвуд, когда противопоставляет отрицание
гегелианства в толстовской статье 1862 г. взглядам, содержащимся в "Войне и
мире". Вслед за Б. Эйхенбаумом Б. Гринвуд (как и другие авторы) не
усматривает в исторических рассуждениях романа ничего, кроме "урусовщины" -
идей приятеля Толстого С. С. Урусова, мечтавшего объяснить историю с помощью
математики (*). Урусов действительно с сочувствием воспринимал взгляды
Толстого, высказывавшиеся писателем во время работы над "Войной и миром", но
собственные представления Урусова о Наполеоне - как "чародее", "который
неизвестно какою силою делал из людей то, что хотел" (*), - были очень
далеки от толстовских, и Толстой вовсе не принимал их. Приведенное Э.
Гринвудом весьма простое и ясное рассуждение Толстого в "Войне и мире" о
том, что если четыре партизана могут победить пятнадцать солдат регулярной
армии, то, следовательно, количество атакующих в партизанской войне не имеет
такого значения, как в обычных условиях (12, 122-123), не заключает в себе
никакой "урусовщины" и никакого отказа от взглядов на исторический прогресс,
высказанных в 1862 г.

(* Greenwood Е. В. Tolstoy: The Comprehensive Vision. N. Y., 1975. P.
60-61. Ср.: Sampson R. V. The Discovery of Peace. P. 117-118, 122; Morson G.
S. Hidden in the Plain View. P. 291. *)

(** Урусов С. С. Обзор кампаний 1812 и 1813 гг., военно-математические
задачи и о железных дорогах. М., 1868. С. 23. **)

Отказ от веры в прогресс - одна из характернейших черт философии истории в
"Войне и мире". Именно за непризнание "содержания исторического движения"
осуждал роман Толстого Н. Кареев: "История, лишенная своего реального
смысла, не могла у гр. Толстого получить и смысла идеального в понятии той
цели, которую она должна осуществлять... Процесс без внутреннего содержания,
без цели, достижения коей мы могли бы от него добиваться, сами участвуя в
этом процессе... - вот что есть история, по представлению гр. Толстого", -
писал Кареев (*).

(* Кареев Н. Историческая философия гр. Л. Н. Толстого в "Войне и мире".
СПб., 1888. С. 13, 63. *)

Понимание независимости и несводимости воедино исторического движения и
требований "идеальной цели" делали в глазах Толстого бессмысленным
исторический утопизм, любые планы рационального устройства человечества.
Отсюда его решительная борьба с "суеверием устроительства" в годы после
написания "Войны и мира".
На эту сторону мировоззрения Толстого в наше время справедливо обратили
внимание люди, разочаровавшиеся в навязываемой им в течение семи десятилетий
идее "строительства новой жизни". Этой теме посвятил свою книгу "Как свеча
от свечи" И. Константиновский. Представление, будто "одни люди, составив
себе план о том, как, по их мнению, желательно и должно быть устроено
общество, имеют право и возможность устраивать по этому плану жизнь людей",
Толстой отвергал как заблуждение: "Почему ты знаешь, что то, что ты делаешь,
произведет ожидаемые тобою последствия, тогда как ты не можешь не знать, что
последствия, особенно в делах, касающихся жизни народов, бывают часто
противуположны той цели, для которой они сделаны" (36, 368). "Почему вы
думаете, что люди, которые составят новое правительство... не найдут средств
точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным,
смирным только необходимое?.." - спрашивал Толстой в статье "К рабочему
народу" (35, 149-150). Приведя эти слова, И. Константиновский с полным
основанием отметил их пророческий смысл, подтвержденный нашей историей. Но
он не обратил внимания на то, чем именно объяснял Толстой неизбежную причину
неудачи плана переустройства общества. Толстой объяснял ее не тем, что
представители "нового правительства" окажутся негодяями, злодеями,
отвергающими нравственные заповеди. Нет, они будут обычными людьми,
стремящимися "к личному благу" и преследующими "личные выгоды" (50, 137)
(*).

(* Константиновский Илья. Как свеча от свечи... Опыт биографии мысли. М.,
1990. С. 109-110, 116, 216-217. *)

Илья Константиновский, не заметил, однако, что Толстой не только
решительно расходился с идеологией, которую сам Константиновский в юности
исповедовал, но и сходился с ней в одном весьма существенном положении.
Устроить новую жизнь оказалось невозможным именно потому, что, как и
предвидел Толстой, для извращения справедливого устройства нашлись "тысячи
способов у людей, руководствующихся только заботой о своем личном
благосостоянии", ибо "нет тверже убеждений тех, которые основаны на выгоде"
(35, 150). "Историческое бытие определяет историческое сознание", - эти
слова, которые бездумно учились наизусть, ныне столь же бездумно отвергаются
как вульгарные и "бездуховные". Но так ли уж они несправедливы - если,
конечно, под общественным сознанием понимать не индивидуальное, а массовое
сознание, интегрирующее "однородные влечения" людей?
Конечно, философия истории Толстого была совершенно иной, чем философия
истории Маркса. Толстой отверг бы, без сомнения, последний из "Тезисов о
Фейербахе": "Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело
заключается в том, чтобы изменить его" (*). Толстой был убежден, что один
человек или группа людей не способны изменить мир.

(* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955. Т. 3. С. 4. *)