Чальчиутликуэ - богиня пресных вод, покровительница семейной жизни.

За этой молчаливой фигурой вырисовывается совсем иной, крупный мифологический прообраз — богини пресных вод и молодой весенней растительности. Это — Чальчиуитликуэ — Шочикецатль тольтекской, а затем и ацтекской мифологии. В последней известно сказание о похищении молодой жены Тлалока Тескатлипокой. Эта мифологема была первоначальным зерном, из которого вырос обрядовый танец-пантомима. В ней повествовалось о похищении юной богини (царевны) отважным богом-воином (Кече-ачи) у старого бога дождей (Хобтох) и его сына (Рабиналь-ачи).

Только при таком толковании становится понятным и удовлетворение всех пожеланий Кече-ачи (как и земного воплотителя Тескатлипоки), и его танец с царевной, и просьба об отсрочке смерти на год (время жизни имперсонатора Тескатлипоки в ритуале), и конец его на жертвеннике. Позже ритуальная драма превратилась в историческую, страдания молодого божества наложились на судьбу молодого воина, и некогда центральная женская фигура действия ушла в тень. Отсюда, между прочим, и эпические элементы, так явственно чувствующиеся в тексте «Рабиналь-ачи». В отличие от мифа, где владычествует сложный комплекс причин и следствий, эпос сосредоточивает свое внимание на героических моментах, личной судьбе героя. Отсюда — перечисление подвигов Кече-ачи и его антагониста, отсюда же и пассивность героини, что вообще характерно для эпоса (см. многочисленные примеры в мировой литературе). Следует также помнить, что в зависимости от исторической ситуации один и тот же первоначально мифологический, а затем и эпический сюжет может трактоваться по-разному, изменять акценты и даже снова возвращаться в мифологическое русло. Так, очевидно, чтобы как-то сохранить «Рабиналь-ачи», индейцами была создана легенда о покровителе Рабиналя святом Павле и его борьбе с Йеу-ачи, повторяющая в сущности сюжет древней драмы.9

Если обратиться за аналогиями к литературе Старого Света, то легко увидеть, что по своей форме и композиции «Рабиналь-ачи» достаточно близка к древнейшим греческим трагедиям. Известно, что содержанием последних часто являлось изложение сказаний о героях, их судьбе, страданиях и смерти. С этой точки зрения «Воин из Рабиналя» представляет собой в сущности растянутую прощальную песнь героя перед его смертью на вражеском жертвеннике.

Наблюдаемые аналогии драмы киче с дошедшими до нас древнейшими греческими образцами интересны, кроме косвенного доказательства древности возникновения «Рабиналь-ачи», так же тем, что показывают наличие определенных строгих закономерностей в развитии данного вида искусства. Большое расстояние, как территориальное, так и по времени возникновения, между этими двумя памятниками еще более убедительно подчеркивает существование таких закономерностей. Естественно, что о каком-либо заимствовании или влиянии одного народа на другой здесь говорить невозможно. С другой стороны, между греческой трагедией и драмой киче есть и определенные различия: в «Рабиналь-ачи» другая структура частей, хор в ней играет совершенно иную роль, специфичны ритмика текста, употребление в ней параллелизмов и т. д.

Рассматривая «Рабиналь-ачи» в плане исторического развития драмы как жанра, нельзя не подчеркнуть высокого уровня произведения в чисто композиционном плане. В сущности эта драма стоит уже на пороге эсхиловой трагедии — явление, чрезвычайно знаменательное, учитывая самостоятельность развития формы. Значительна и разработка индивидуальных образов. И воин из Рабиналя, и пленник киче предстают здесь живыми людьми со своими понятиями о долге и чести, колебаниями, сомнениями и переживаниями. Интересно отметить, что в отличие от обычных индейских представлений о долге пленного — умереть, не скорбя о своей участи, — Кече-ачи испытывает отвращение к смерти. Но поставленный перед выбором: изменить своему народу или быть принесенным в жертву, он избирает смерть. Эта попытка дифференциации поведения человеческой личности говорит уже о многом. Такого пути от обрядовой драмы до трагедии на историческом материале не проделал в древней Америке ни один другой народ, да, пожалуй, и среди памятников художественного творчества Древнего Востока можно назвать лишь древнеиндийскую драму.

Язык «Рабиналь-ачи» торжествен и патетичен, отдельные эпитеты и метафоры напоминают нам поэтику «Пополь-Вух». Следует также учитывать, что дошедший до нас текст несомненно дефектен и в действительности произведение было значительно интереснее и богаче в художественном отношении. Проводившиеся в последнее время розыски других вариантов записи текста, однако, не дали пока каких-либо удовлетворительных результатов.

До нас дошли упоминания еще о двух драмах на языке киче, имевших, по всей вероятности, также историческое содержание. Первая из них, «Шахох киче-винак» («Танец людей киче»), по свидетельству Брассера де Бурбура, исполнялась еще в его время. Текст драмы не сохранился, но французский исследователь излагает ее содержание. Речь в ней идет также о пленнике, приносимом в жертву, но на этот раз какчикеле. Он приносит много вреда киче, но в конце концов юношу удается поймать. Перед смертью пленник произносит предсказание: «Знайте же, что, может быть, завтра, а может быть, послезавтра придут сюда не полуголые, как вы, а одетые и вооруженные с головы до ног люди. Они разрушат эти здания, и в них будут жить только совы да дикие коты. Тогда наступит конец вашему величию и вся слава вашей страны исчезнет навсегда».

Совершенно ясно, что в этом пророчестве виден намек на конкисту. Вероятно, драма создана вскоре после завоевания. Примечательно, что героем ее выведен какчикель, а именно этот народ был союзником испанцев при покорении киче. О втором драматическо-танцевальном представлении — «Алит» нам известно лишь ее название, имя главной героини (индейской царевны Алит-Сиспуа) и место действия — Рабиналь.

Значительно меньше мы знаем о памятниках древней драматургии у юкатанских майя. По отрывочным сведениям в словарях можно лишь заключить, что у них имелись как трагедии, так и комедии. Названия некоторых из последних известны. В «Словаре из Мотуля» перечисляются следующие девять комедий: 1) «Считающий циновки», имеющая пояснение — интермедия, что указывает, очевидно, на краткость пьесы, 2) «Продавец диких индюков», 3) «Продавец кувшинов» (интермедия), 4) «Продавец перца», 5) «Продавец плохо сделанных вещей», 6) «Носильщик холмов» (возможно, какой-то сценический вариант мифа о Сипакне и Кабра-кане, изложенного в «Пополь-Вух»), 7) «Жонглеры» («Вертуны»), 8) «Ткачиха, ткущая ткань с огненными попугаями», и, наконец, 9) «Садовник, выращивающий какао». Судя по этим названиям, можно предполагать, что упомянутые комедии (кроме «Носильщика холмов») имели бытовой характер. Косвенным подтверждением тому может служить и высказывание Ланды о талантливости майяских актеров: «. . .Комедианты представляют с большим изяществом, настолько, что испанцы нанимали их для того, чтобы они видели шутки испанцев с их служанками, супругами и с самими (индейцами) по поводу хорошего или плохого прислуживания, и затем они это представляли с таким искусством, как настоящие испанцы».10 То же самое подтверждает и другой хронист — Эррера-и-Тордесильяс.

Лирическая поэзия народов Месоамерики значительно отличается от современного понятия этого термина. Это отличие, впрочем, характерно для литературного творчества вообще всех древних обществ, достаточно вспомнить, например, древнеегипетскую или даже древнегреческую лирику. Прежде всего эти поэтические произведения теснее связаны с культом; далее, в них менее ярко выражена индивидуальная психология творца (хотя упоминание имени автора является почти обязательным); любовная тема почти отсутствует.

Выше уже говорилось, что, оперируя понятием жанров в литературе Месоамерики, мы опираемся на современные, исторически сложившиеся представления.

У обитателей Месоамерики это деление было, естественно, несколько иным. Мы, рассматривая сохранившиеся памятники, видим среди них гимны богам, военные песни, погребальные и т. п. У ацтеков же песни, восхваляющие военные подвиги, делились на несколько видов, как и траурные; особым жанром считались стихотворения о кратковременности человеческой жизни и др. У майя сохранились победные песни, плачи (о вражеских нашествиях, жалобы пленников), молитвы божествам и т. п.

Каждая группа таких произведений имела свое наименование. Все произведения лирической поэзии исполнялись в сопровождении музыки, о чем свидетельствуют специальные письменные указания на необходимый ритм (отмечавшийся ударами барабана). Эта своеобразная нотация у ацтеков передавалась сочетанием слогов «ти», «те», «ко». Так, например, победная песня 17 из сборника «Мексиканских песен» начинается следующим указанием для музыкантов: «тико, теко, токото», а заканчивается: «тикото, тикото». Характерны для лирической поэзии и своеобразные мелодические вставки: «оо, оуи, овайа, ованка, ова-какан, мататантилили», обычно заканчивавшие строфу. Они не имели смыслового значения и вставлялись лишь для ритмики. Несомненно, музыка сопровождала и песнопения жрецов, но в записях гимнов таких обозначений нет.

Свой обзор лирической поэзии мы начнем с Мексиканского плоскогорья, тем более что у ацтеков сохранилось неизмеримо больше памятников, чем у всех других народов Месоамерики.

До нашего времени дошло несколько ацтекских гимнов богам, собранных все тем же неутомимым Бернардино Саахуном. Они именовались у ацтеков теокуикатль — «песня бога». Как известно, все древнейшие гимны (у любого народа) представляют собой в сущности набор воззваний к божеству, называния его имен, инвокаций, в которых варьируются обозначения различных аспектов силы, величия и мощи призываемого. Задача гимна — призвать божество появиться именно здесь, совершить эпифанию и, когда она произошла, удержать божество, заставить произвести необходимое действие. Естественно, что в такой структуре необходимо присутствует ритмическое повторение, что оказывает определенное гипнотизирующее воздействие на слушателей, подготовляя их к экстатическому состоянию. Понятно также, что в таких произведениях нередки старые, архаичные, малопонятные и самому произносившему слова, архаично и построение произведения. Отсюда, между прочим, и рождается представление о «языке богов», на котором говорят они и который недоступен простому смертному. Вот почему так трудны для понимания сохранившиеся ацтекские гимны и так спорны переводы их. Удачно сформулировал эту проблему крупнейший исследователь ацтекской литературы А. М. Гарибай. Он пишет: «Невозможно сделать библейские псалмы или ведические гимны такими же ясными, как статья в утренней газете. Переводы, в которых удалены все трудности, подозрительны. Разница во времени, способе мышления и тонкости языка делают невозможным перевод любого текста в совершенстве. Самое большее, на что может надеяться переводчик,— это не быть слишком вероломным к (переводимому им) тексту».11

Вот один из древнейших гимнов, обращенный к архаичной богине кукурузы и плодородия Чикомекоатль («Семь змея»):

О почтенная богиня семи початков!

Восстань, пробудись!

О мать наша, ты покидаешь нас сегодня,

Ты оставляешь нас сиротами,

Ты уходишь в свою страну Тлалокан!

Восстань, пробудись!

О мать наша, ты оставляешь нас сегодня,

Ты оставляешь нас сиротами,

Ты уходишь в свою страну Тлалокан! 12

Или начало гимна в честь главного божества ацтеков Уицилопочтли:

Я Уицилопочтли, молодой воин!

Нет никого, кто бы был подобен мне!

Не напрасно облекся я в мой плащ из желтых перьев,

Ибо только благодаря мне встает солнце!13

Последний гимн, очевидно, исполнялся в виде диалога между солистом и хором, так как в тексте перемежается первое и третье лицо единственного числа.

Позже инвокативная часть становится лишь зачином гимна, а ядром его описание какого-либо деяния божества или героя. Начальные этапы этого развития мы встречаем и у ацтеков, однако до гимнов, равных по объему и развертыванию сюжета гомеровским, ни ацтеки, ни другие народы Месоамерики не дошли. Классическим образцом архаического ацтекского гимна можно назвать гимн, обращенный к богине Сиуакоатль, матери Уицилопочтли. В нем подчеркиваются ее земледельческий и военный аспекты (отсюда ее синоним — Киластли — «Та, что заставляет произрастать семена»):

Орлица, орлица, Киластли,

Ее лицо выкрашено змеиной кровью,

А голову венчают орлиные перья.

Это она - защитница кипарисов

Страны Чальман и Колузкана.

Кукуруза — на священном ноле,

Богиня опирается на свой посох с колокольчиками!

Шип агавы, шип агавы в моей руке,

Шип агавы в моей руке,

На священном поле!

Богиня опирается на свой посох с колокольчиками!

Пучок сорняков в моей руке

На священном поле!

Богиня опирается на свой посох с колокольчиками!

«Тринадцать орел», вот как именуют ее,

Нашу матерь, богиню Чальмана.

Дайте мне стрелу из кактуса, священный знак!

Здесь мой сын Мишкоатль!

Наша матерь — воин, наша матерь — воин,

Олениха Колуакана,

Она украшена перьями!

Вот заря, дан приказ к битве!

Да захватим мы пленников!

Земля (врагов) будет опустошена!

Она, оленица Колуакана, Она украшена перьями!14

Архаичная форма, множественность эпитетов, суровость призывов — все это указывает на древность гимна. Совершенно иной характер имеет другой гимн, адресованный «старому господину», богу огня, Шиутекутли, отождествляемому с Ометеотлем — двуполым творческим божеством:

О мать богов, о отец богов,

О старый бог!

Ты распростерся в пупе земли,

Окруженный оградой из бирюзы.

Он тот, кто обитает в голубых водах,

Он тот, что живет в облаках,

Старый бог!

Он тот, кто пребывает в тени области мертвых,

Владыка огня, владыка года!15

Жанр плачей, первоначально связанный с погребальными обрядами (икнокуикатль — «скорбная песня») получил особое распространение в связи с трагическими событиями конкисты. Вот один из них, сочиненный неизвестным поэтом в 1528 г. и описывающий осаду Теночтитлана испанцами:

Все это произошло с нами,

Мы видели это,

Мы это прочувствовали!

Мы встретились с этой

Печальной и горькой судьбой!

Лежат на дорогах сломанные дротики.

Растрепаны наши волосы,

Дома наши лишились крыш,

И красны от крови их стены!

По улицам и площадям Теночтитлана

Ползают омерзительные черви,

А на стенах его разбрызганы мозги.

Воды красны, будто окрашены,

И когда мы пьем эту воду,

Мы чувствуем соленый вкус крови. . .16

Поражает количество дошедших до нас стихотворений других жанров, которых насчитывается уже несколько сотен, причем не исключена и возможность находки новых, еще не известных произведений.17 Большинство их анонимно, но опять-таки в противоположность лирике народов Древнего Востока и Месопотамии в ацтекской поэзии известны имена многих поэтов. Среди них Шайакамачан из Уэшоцинко, Ашайакацин—Ицкоатль — шестой правитель Мехико—Теночтитлана (1468—1481), Кауальцин, сын Ицкоатля, Чальчиутлатонак из Чалько, Макуильшочитль, Мотенеуацин из Тлашкалы, знаменитый правитель Тескоко Весауалкойотль и его сын Несауалпилли, Текайеуацин из Уэшоцинко, Тотокиуацин из Тлакопана, Шикотен-катль из Тлашкалы и др. Одаренными поэтами были и Мотекусома Шокойоцин (знаменитый Монтесума времен конкисты) и верный друг Куаутемока правитель Тлакопана Тетлепанкецаницин, повешенный Кортесом вместе с Куаутемоком в лесах Гондураса.

Обращает на себя внимание, что все приведенные выше имена принадлежат представителям знати, в большинстве своем правителям городов-государств Мексиканского нагорья. Это свидетельствует, по нашему мнению, прежде всего о том, что поэтическое дарование считалось почетным, а сочинение стихов — делом, равным по важности государственным. Об этом же говорит и существование в ацтекском обществе института тлапискацицин — «хранителей», задачей которых было тщательное обучение певцов имеющимся песням и проверка и оценка новых сочинений. Главой их являлся жрец Эпкоуа Тепиктотои («Перламутровая змея» — один из эпитетов-ипостасей бога дождя Тлалока). Во многих дворцах ацтекской знати существовали специальные залы — куикалли, или папалокальтек, где происходили состязания в песнях. Одни из таких песенных турниров описан в дошедшей до нас поэме. Известен случай, когда приговоренный к смерти зять Несауалкойотля заслужил прощение тестя песней, сочиненной в момент свершения казни. Все это, конечно, не означает, что сочинение стихов было привилегией только знати. Просто если поэма сочинялась (или приписывалась) известному историческому лицу, то у нее было больше шансов сохраниться и сохранить имя ее творца. Поэтому с определенной дозой уверенности можно утверждать, что анонимные произведения принадлежали незнатным по рождению поэтам.

Тематика стихотворений достаточно разнообразна. Основными сюжетами в них являются: дружба и удовольствия беседы между друзьями, размышления о краткости жизни и о потустороннем пребывании, восхваления Ипальнемоа — творца мира, тайна смерти, военные подвиги, любовь к семье. Встречаются и чисто эротические произведения. С последними, впрочем, следует еще по-настоящему разобраться, ибо необычная для нас метафоричность ацтекской поэзии может привести исследователя к неправильным выводам. Как пример можно привести поэму XIX из «Мексиканских песен», которая хотя и посвящается господину епископу не имеет религиозного содержания. Конечная же строфа в шутливой форме наделяет действующих лиц такими эпитетами, которые могут встретиться только в самых грубых произведениях Гиппонакта или Сотада. Иными словами, ацтекские представления об эротике и непристойности значительно отличаются от современных.

Можно наметить по названиям стихотворений несколько разновидностей, на которые сами науа разделяли произведения, относимые нами к разделу лирики. Это шочикуикатль — «песня цветов, цветочная песнь», паскуикатль — «военная песня» и икнокуикатль — уже знакомая нам «песня печали, сострадания». В них воспеваются прелесть расцветающих цветов, кратковременность жизни, призыв наслаждаться весной и цветами, постоянно упоминается очарование Тлалокана — рая Тлалока и таинственного Тамоанчана — местопребывания божеств, в частности богини Шочикецаль, места, откуда приходят души родившихся и куда уходят души умерших. Вот характерный пример:

Распускаются свежие цветы,

Они становятся все краше и краше,

Они открывают свои венчики.

Из них выходят цветы песен.

Ты их выплескиваешь на людей.

Ты их разбрасываешь,

Ты — певец! 18

Или вот такое стихотворение:

Только лишь здесь, на земле,

Сохраняются благоухающие цветы

И песни, составляющие наше счастье!

Наслаждайтесь же ими, овайа, овайа! 19

В других стихотворениях подчеркивается краткость и эфемерность жизни на земле, содержатся размышления о потустороннем мире, о тайне смерти:

Полные печали

Остаемся мы здесь, на земле,

Где та дорога,

Что ведет нас в Миктлан,

В место нашего спуска,

В страну лишенных плоти?

Есть ли там действительно жизнь?

В этой стране загадок?

Верит ли в это мое сердце?

Прячет нас Ипальнемоа

В погребальные ткани, в покровы мертвых.

Правда ли, что там я смогу увидеть

Лицо моей матери, моего отца?

Уделят ли они мне

Хотя бы одну песню, хотя бы одно слово.

Я сойду туда,

Ни на что не надеясь!20

Или стихотворение о неразделенной любви:

Пусть откроется твое сердце!

Пусть обратится ко мне твое сердце!

Все равно, ты мучишь меня,

Ты желаешь мне смерти!

И когда я уйду туда,

Где я погибну,

Разве ты заплачешь обо мне хоть раз?

Разве будешь обо мне печалиться?

Мы ведь только друзья!

Я ухожу туда,

Я должен уйти! 21

Следующую многочисленную группу поэм и стихотворений составляют три разновидности, известные под названиями: куаукуикатль — «песня орлов», йаокуикатль — «военная песнь» и теуккуикатль — «песня правителей». Во всех произведениях этого рода воспеваются подвиги воинов и правителей на войне, их доблесть и бесстрашие, «цветочная война», презрение к смерти. Важно отметить, что благодаря богатой и изощренной метафорике народов науа многие стихотворения, казалось бы посвященные сугубо мирным занятиям, в действительности оказываются восхвалением кровавой битвы:

Звучит перезвон колокольчиков,

Веет ветерок, кружа пыль,

Радуется Ипальнемоа,

Раскрывают цветы щитов свои венчики...22

Практически здесь лишь слово «щиты» указывает на военную тему, ибо даже упоминаемое божество — Ипальнемоа означает «Тот, которым мы живем», или «Податель жизни». Но в следующих строчках картина становится ясной:

Здесь владычествует страх,

Весь мир дрожит,

Здесь, посреди равнины,

Место посвященных цветочной смерти.23

И заканчивается стихотворение чисто воинским кличем:

Посреди равнины

Наше сердце жаждет смерти.

От обсидианового ножа

Жаждет наше сердце смерти,

Смерти на войне! 24

Наиболее яркой поэмой, выражающей эту милитаристскую идеологию верхушки Теночтитлана, является «Ночная песнь» большой трилогии из «Мексиканских песен»:

Вечной славой покрыт

Наш город Теночтитлан.

Никто в нем не боится смерти —

Вот в чем наша слава!

Вот появление нашего бога!

Помните это, о знатные,

Не забывайте никогда!

Кто может завоевать Теночтитлан?

Кто осмелится сотрясти основание небес?

Нашими стрелами,

Нашими щитами

Существует город!

Стоит навеки Теночтитлан!25

Но существовали и иные направления в лирике народов науа. Возможно, некоторые из них должны быть связаны с именем знаменитого правителя Тескоко, поэта и философа Несауалкойотля (1402—1472). С его личностью связано много легенд, и поэтому далеко не все стихотворения, автором которых он называется, принадлежат его перу. Положение осложняется еще тем, что его прозвище Йойоицин было именем другого поэта. Именно так считает известный исследователь литературы науа А. М. Гарибай.26 Однако с уверенностью можно сказать, что некоторые песни о дружбе, о вечности поэтического слова по сравнению с материальными ценностями принадлежат именно ему:

Я, Несауалкойотль, спрашиваю:

Разве не так мы живем на земле?

Не вечны мы на земле, и все не вечно!

Вот нефрит, но и он разламывается,

И золото разрушается,

И перья кецаля рвутся!

Не вечны мы на земле, и все не вечно!

Постоянно лишь цветущее дерево дружбы. . .27

Эта тема развивается после Несауалкойотля и другими поэтами, в частности знаменитым Куакуацином:

Да здравствует дружба,

Узнаем друг друга,

Лишь только цветами

Может восхитить наша песня!

Мы уйдем в его дом,*

Но наши слова, наша песня

Будут жить здесь, на земле!

Овайа, овайа!

Мы уйдем, оставив после себя, овейе,

Нашу печаль, нашу песню!

Этим мы будем известны,

Останется истиной песня!

Мы уйдем в его дом.

Но наши слова, наша песня

Будут жить здесь на земле!28

Несауалкойотль, по-видимому, сыграл необычайно большую роль в духовной жизни народов Мексиканского плоскогорья в последнее столетие перед испанским завоеванием. Из-за недостатка источников и противоречий в имеющихся невозможно проследить это влияние в полной мере. Тескоканский владыка был крупным государственным деятелем, храбрым воином, удачливым полководцем и тонким дипломатом, мудрым законодателем, талантливым строителем и инженером (по его плану строилась плотина, защитившая Теночтитлан от опустошительных наводнений). Большой интерес вызывают его религиозные и философские взгляды. Несауалкойотль отрицал человеческие жертвоприношения и создал культ Ипальнемоани — явная попытка своеобразного пантеизма. Частое упоминание имени этого божества в антологиях «Мексиканские песни» и «Романсы сеньоров Новой Испании» наглядно показывает влияние философских идей Несауалкойотля на последующее поколение.

Несомненно, что поэтическая школа Тескоко формировалась под влиянием его произведений и взглядов. Характерно и то, что друг Куаутемока, знатный ацтекский воин Темилоцин, незадолго до испанского завоевания пишет поэму, повторяющую поэтическое кредо Несауалкойотля. Этот факт показывает, что даже в Тепочтитлане, твердыне жестокого культа крови и насилия, по крайней мере среди некоторых, наиболее широко мыслящих людей распространялись и укреплялись гуманные идеи великого сына Тескоко. Не случайно поэтому, что и в современной Мексике личность этого мыслителя пользуется широкой популярностью (его именем, в частности, назван город-спутник столицы Мексики).

К другим разновидностям принадлежат стихотворения, называемые чалькакуикатль — «песня в стиле чалько» или отомкуикатль — «песня в стиле отоми».*

Об этих разновидностях мы в сущности ничего не знаем. По содержанию они ничем не отличаются от перечисленных выше. Возможно, что в их названиях отражен характер сопровождавшей песню музыки, как это имело место в Древней Греции (например, песня на фригийский лад, песня на дорийский лад и т. д.). Выше уже упоминались куэкуэчкуикатль — песни чисто эротического содержания. Другие названия явно указывают на исполнителей или на круг слушателей, для которых были предназначены такие произведения: сиу-акуикатль — «песня женщин», пилькуикатль — «песня детей» и др.

Наконец, следует упомянуть об одном совершенно уникальном явлении в поэзии науа — поэме Текайеуацина, правителя Уэшоцинко, сочиненной, вероятно, около 1490 г. Это произведение представляет собой своеобразный переход от чисто лирической к драматической поэзии. Оно содержит описание действительного или воображаемого собрания поэтов и мудрецов, состоявшегося в доме Текайеуацина.

В нем приняли участие семнадцать человек; гости расположились в тени большого мексиканского кипариса, в саду хозяина дома. Слуги подали чаши с взбитым шоколадом и табак. Темой разговора, или диспута, стал вопрос об истинном значении поэзии.

Начинает его сам Текайеуацин. Он приветствует своих гостей и выражает желание узнать, что они думают о значении цветов (синоним песен), поэзии, искусства. Возможно ли, — спрашивает он, — узнать их происхождение, истинны ли слова, сказанные поэтом, или это лишь плоды его воображения, каково назначение поэта? Ответы на эти вопросы построены в виде больших или коротких стихотворений, которые один за другим произносят гости. Старший из них Айокуан, правитель Текамачалько, или Куаутинчана, считает, что поэзия и искусство — дары богов, но выражает сомнение в долговечности песен, он не знает, будут ли они существовать в том, другом мире после смерти их творца, хотя они останутся как память о нем на земле. Он спрашивает себя и присутствующих: есть ли на том свете такие вещи, как радость, дружба, поэзия?

Акиауцин (возможно, второе имя известного поэта Шакайамачана) избегает прямого ответа на вопрос о происхождении поэзии. Он говорит, что цветы и песня для него — это обращение к Ипальнемоани, который выражает себя по временам в изобразительном искусстве и символике. Но в большинстве случаев мы можем только сказать, что ищем его среди цветов, как ищут друга. По мнению Акиауцина, подлинный источник искусства — божество, а поэт-творец лишь иногда может получить от него вдохновение.

Другой поэт Куаутенкостли (кроме этого произведения он нигде не упоминается) высказывает еще более пессимистическую точку зрения: он сомневается в действенности всякого искусства, в том числе поэзии. Если смертен человек, то смертны и все его произведения; может быть, все созданное нами и окружающее нас — иллюзии и само существование человека — тоже иллюзия? Текайеуацин и другие поэты возражают Куаутенкостли, говоря, что произведения искусства помогают преодолевать горечь жизни, и именно они-то и являются радостью и богатством человека на земле. Эту же мысль в сущности развивает и Шайакамачан из Тлашкалы, но в ином ракурсе. Он сравнивает поэзию и изобразительное искусство с грибами, обладающими галлюциногенным действием.* Ведь тот, кто пьет пастой из таких грибов, видит чудесные видения, многоцветный мир, более реальный, чем действительная жизнь. А когда он пробуждается от приятного сна, все окружающее кажется ему скучным и нереальным. Такова и задача искусства — уводить от повседневности в мир чудесных грез.

Высказываются и другие мнения. Молодой Моненкауцин, брат знаменитого впоследствии Шикотенкатля из Тлашкалы, утверждает, что он собирает цветы (=песни), только чтобы украсить свое жилище, находящееся около дома с росписями. Но под этим, казалось бы, простым и жизнеутверждающим образом кроется совершенно иной смысл. Поэт творит не только для живущих на земле, но и для обитателей Тлалокана — заоблачного рая Тлалока. Всего высказывается десять человек.

Конец диспуту, или поэтическому состязанию, подводит хозяин дома. Он продолжает утверждать, что искусство поэзии — это единственная возможность говорить на земле правду. Но так как Текайеуацин видит, что не все согласны с его взглядами, он выдвигает еще одно положение, которое удовлетворяет всех собравшихся: искусство, и в частности поэзия, делает возможным и необходимым объединение друзей.

Это произведение интересно не только тем, что показывает нам наличие различных взглядов на происхождение и цель поэзии у поэтов древней Мексики, но и своим построением. Возможно, перед нами — шаг к созданию драматической поэзии, к созданию произведения, где действуют и высказываются различные лица. Несомненно, в этой поэме существуют и сольные и хоровые отрывки, к сожалению, в рукописи они никак не выделены. Более того, некоторые издатели разбивают это состязание на несколько отдельных стихотворений, так как связь между ними (типа «а после А выступил Б, сказав:») отсутствует, как и настоящий диалог. Но на истолкование поэмы Текайеуацина как единого целого указывает прежде всего вступление и заключение автора, а кроме того, и наличие у народов науа чисто драматургических произведений, о чем говорилось выше.

В противоположность народам науа от юкатанских майя почти не сохранилось образцов таких видов поэзии, как гимны богам, молитвы, военные песни и лирика. До испанского завоевания все эти жанры несомненно существовали, но служители католической церкви яростно преследовали их и уничтожали. Очень характерен в этом смысле указ 1555 г., в котором говорилось: «Индейцы не должны петь песни о своих обрядах или древних историях, пока эти песни не будут исследованы духовенством или людьми, хорошо знающими язык. Служители Евангелия должны смотреть, чтобы в таких песнях не содержалось бы ничего мирского». Определенная роль в таком искоренении памятников древней культуры у майя принадлежит и Диего де Ланде; он не обладал широтой взглядов Бернардино де Саахуна и его гуманизмом.

Сохранившиеся чудом отдельные произведения не могут дать нам полной картины развития майяской поэзии, характеристики разницы ее жанров у горных и юкатанских майя. Мы имеем всего одну эпическую песню и несколько лирических стихотворений. Текст первой дошел в испорченном виде: очевидно, переписчик XVIII в. (имеется всего лишь одна копия) уже не очень хорошо понимал язык произведения; кроме того, в тексте имеются отдельные тольтекизмы — вполне понятное явление для той эпохи. Вот эта «Песня ица»:

О, что достойно нас?

Драгоценная подвеска на груди.

О, что украшает доблестных людей?

Мой плащ, моя повязка.

Не боги ли (так) повелели?

Что тогда оплакивать?

Таков и каждый (из нас).

Молодым юношей был я в Чичен-(Ица),

Когда пришел захватывать страну злой предводитель войска.

Они здесь!

В Чичен-(Ица) теперь горе.

Враги идут!

О! В день 1 Имиш

был схвачен владыка у Западного колодца.

О! Где ж ты бог?

О! Это было в день 1 Имиш, сказал он.

В Чичен-(Ица) теперь горе.

Враги идут!

Прячьте! Прячьте!

Так кричали (все).

Прячьте! Прячьте!

Это знают бежавшие сюда.

Таков был клич в день j Пашкин,

в страшный день, 2 Акбаль, они пришли.

Они здесь! Враги идут!

Выл ли кто-нибудь кто поднялся?

Второй раз (мы) испытали силу.

Они здесь!

Трижды был праздник наших врагов, наших врагов!

Голод!

Скоро он придет в Чичеи-(Ида), там теперь горе!

Враги идут!

3 Кан был тот день.

Смотрите! Кто я, говорящий среди людей?

Я покрыт листьями.

Внимайте! Кто я, говорящий в глубине Путуна?

Вы не знаете меня.

Внимайте! Я был рожден ночью.

Какими мы были рождены?

Внимайте! Мы спутники владыки Мискита.

Придет конец бедствиям.

О! Я вспомню свою дорожную песню.

Теперь горе,

Враги идут!

Внимайте, сказал он, я умираю на городском празднике.

Внимайте, сказал он, я снова приду, чтобы разрушить город

(врагов).

Это было его желание, мысли его сердца.

Они меня не уничтожили!

Я говорю в своей песне о том, о чем я вспомнил.

Теперь горе!

Они здесь! Враги идут!29

В рукописи авторство этой военной песни приписывается известному правителю Чичен-Ицы Хунак Кеелю; в действительности это не так. По-видимому, песня была сложена во время одного из походов племени ица и призвана воодушевить воинов, «спутников владыки Мискита». Певец (т. е. автор песни) указывает, что юношей он был очевидцем взятия Чичен-Ицы войсками коалиции Майяпана, Ицмаля и Ушмаля. Упоминается битва у Чикин-Чеена («Западный колодец»), когда был взят в плен верховный жрец Чичен-Ицы Хапай-Кан, в дальнейшем казненный в Ушмале. Спустя 222 дня войска подошли к Чичен-Ице и взяли город. На следующий день (3 Кан) победители устроили праздник, на котором принесли в жертву знатных пленников.

Структура произведения достаточно сложна; по всей видимости, она представляет своеобразную перекличку солирующего победителя и ответных возгласов побежденных. Сюда же включены и пророческие мотивы, говорящие о будущем отмщении. Разделить, однако, партии хора и певца представляется затруднительным; возможно даже, что порядок отдельных строк перепутан.

Образцом гимнической поэзии у горных майя может служить молитва богу Хуракану (аналогу ацтекского Тескатлипоки), вставленная в эпос киче «Пополь-Вух»:

О ты, красота дня!

Ты, Хуракан,

Ты, сердце небес

и земли!

Ты, дарующий изобилие

и богатство,

Ты, дарующий нам дочерей

и сыновей!

Излей,

пролей

свое изобилие,

свои богатства!