Прагматика исторического знания: ожидания государства и общества

Общественное мнение относительно ценности исторического знания в современной России по большей части определяется обыденными социальными представлениями о пользе подлинной истории и функциях историка как учителя, медиатора прошлого и настоящего, обладающего особым символическим капиталом. Ожидания государства и общества от исторической науки связаны прежде всего с поисками доступных объяснительных версий исторического Пути России, ее места в современном мире.

Государственные запросы, обращенные к историкам-профессионалам, обусловливаются в первую очередь задачей авторитетного обоснования преемственности современной Российской Федерации с предшествующей многовековой историей российского государства, то есть, подтверждения настоящего аргументами исторического прошлого.

В начале 2000-х годов в содержании запросов такого рода усиливаются идеи о непрерывности национальной истории, исторической необходимости сплочения русского (российского) народа вокруг центральной власти и егопостоянной мобилизации в борьбе с внешними и внутренними угрозами. Соответственно этому проекты реформирования исторического образования в России предполагают воссоздание “реальной картины исторического прошлого” прежде всего с целью государственно-общественного единения, укрепления в обществе чувства государственного патриотизма, любви к Отечеству (в этой формуле Отечество и Государство тождественны друг другу).

Государственные запросы стимулируют общественные поиски обоснования настоящего России в “нашем прошлом” и оказывают заметное влияние на деятельность академических профессионалов. Характерным примером может служить позиция авторов книги “Российская цивилизация”:

“В сложных условиях современной России роль правильно понятого патриотизма возрастает. Отсюда и обращение к идеям и выводам, сделанным в разных исторических условиях, приобретает особо важное значение. Государственный патриотизм вполне востребован в процессе обновления страны, реализации экономической реформы в интересах процветания и могущества державы. Это благородное чувство нужно для утверждения справедливости и добра, восстановления ценностей соборного образа жизни и деятельности, обеспечения условий для межнациональной консолидации людей, преодоления сепаратизма, сохранения и укрупнения единства и целостности России”.

Эта же мысль прослеживается в общественных предложениях о необходимости укрепления идеологического компонента в содержании школьного исторического образования на базе новой модели национально-государственной истории. Так, один из активных поборников обновления школьного исторического образования Е. Вяземский полагает:

“Сегодня, как мне представляется, большинство педагогов выступают за то, что общество в целом и школа в особенности не могут жить без идеологической основы, доктрины национальной (общефедеральной) безопасности и вытекающих из нее общефедеральных приоритетов образования, которые в той или иной степени должны быть отражены в соответствующей стратегии и концепции образования”.

В соответствии с подобными установками, как отмечает тот же автор, складываются нормативные требования к новым школьным учебникам истории, в том числе и такие:

“Текст должен целостно, научно, объективно раскрывать историческое прошлое и вместе с тем иметь образный характер, пробуждать у учащихся яркие образы исторической эпохи […], (содержать) четкое представление автора о концептуальной принадлежности данной учебной книги к тому или иному методологическому направлению (например, государственно-патриотическому, гражданско-патриотическому, либеральному и др.)”

Идеи консолидации российского государства и общества вокруг новой концепции национальной (отечественной) истории служат мощным системообразующим фактором и для исторического образования в высшей школе.

В этой связи следует отметить, что в действующих государственных образовательных стандартах (принятых в 2000 году) содержание федеральной дисциплины История, входящей в цикл общих гуманитарных и социально-экономических дисциплин, выглядит иначе, нежели это было в стандартах первой половины 1990-х годов.

В государственных стандартах первого поколения История была представлена как История мировых цивилизаций, в контексте которой предлагалось изучать Историю России. В стандартах 2000 года произошел сдвиг в сторону возвышения концепции национально-государственной истории, в итоге федеральная дисциплина История оказалась сведена к Отечественной истории. Соответственно новому содержанию в перечне ее дидактических единиц компоненты Всемирной истории были сокращены до минимума, и такие дидактические единицы, как “История России - неотъемлемая часть всемирной истории” и “Роль ХХ столетия в мировой истории”, приобрели маргинальный характер в исторической подготовке студентов. При этом период истории России ХХ в. стал занимать в общем объеме дисциплины главенствующее положение, в полтора раза превышая объем российской истории с древности до начала Новейшего времени.

“Укрупнение масштаба” новейшей российской истории и акцент на политических событиях последних лет придают Отечественной истории в цикле гуманитарных и социально-экономических дисциплин государственно-идеологический статус, подчеркивают ее идейно-политическую прагматику, что достигается прежде всего средствами утверждения самобытности России и ее особого пути в мировой истории. Специфика представления дисциплины История в государственных образовательных стандартах высшей школы вызывает критику в академической среде. Однако при разработке проектов стандартов третьего поколения в содержании этой дисциплины воспроизводятся все те же, сложившиеся идейные установки.

В образовательной практике высшей и средней школы, равно как и в научно-учебной исторической литературе, сохраняется привычная доминанта монолитного изображения российской истории. Историографическая приверженность “имперской традиции” нередко стимулирует негативистские реакции в локальных сообществах российских регионов и провоцирует в них националистические настроения. Современные вызовы, идущие от региональной исторической продукции (например, Татарстан) и от текстов по истории, формирующихся в пространстве СНГ (Украина, Средняя Азия) и Балтии, выглядят достаточно серьезными. Одновременно укрепляется тенденция к возвышению “истинно русского” компонента в неотрадиционалистских националистических версиях российской истории. Рудименты “державности” в высшем и среднем историческом образовании, как и рецидивы этноцентризма, порождают обоснованную тревогу в обществе.

Свою долю в формирование общественных представлений об идеологии исторического образования вносят коммерческие структуры - издательские центры и холдинги, которые ориентированы на выпуск учебной литературы (“Дрофа”, “Гардарики”, “Владос”, “Питер” и мн. др.). Огромные пустоты на рынке потребления учебной продукции по российской истории и острая конкурентная борьба издательских домов выглядят мощными средствами давления на профессиональных историков и, одновременно, ставят их в зависимость от прагматических запросов издателей, которые настойчиво предъявляют авторам коммерческие требования как запросы общества. В числе таких требований – лояльность идеологическим установкам федеральной государственной власти, исходная конвенциональность и доступность объяснительных исторических схем, узнаваемость “формул” отечественной истории целевыми потребителями (представление прошлого с точки зрения здравого смысла), соответствие простейшим методическим правилам, образующим “тело” учебного текста.

В этих условиях перед профессиональными историками, занимающимся изучением и преподаванием истории России, возникает немало теоретико-методологических и социально-практических проблем.На протяжении последних двадцати лет по крайней мере трижды производилась инвентаризация наличного идеологического, теоретико-методологического и концептуального арсенала профессиональной историографии в целях его использования для исторического (общего и профессионального) образования в России.

В конце 80-х – начале 90-х годов в работе профессиональных историков (сотрудников Российской академии наук и преподавателей высшей школы) открылись реальные возможности свободного выбора теории, исследовательских подходов и методических процедур, языка описания. Критическое осмысление корпуса текстов по истории, произведенных в 60-80е годы, побуждало профессионалов к решительному переопределению своих позиций. Вместе с тем, скоро обнаружилось, что для историков существует определенный разрыв между такими возможностями и их практическим воплощением. Во многом он обусловлен идеологическими факторами, сохранением значимости внутренней “ментальной” цензуры, соблазном использования клише и проторенных путей в познании, трудностями личностного самоопределения в профессии.

Кризисное состояние профессиональной историографии, внешне выражавшееся в распаде официальной советско-марксистской парадигмы, обнаруживалось в необходимости соблюдения пишущими историками современных норм и правил исторической профессии и, в то же время, - в осознании фундаментальных трудностей их выполнения. Преодоление этой амбивалентности происходило во многом за счет включения в практику исследовательской работы процедур обыденного мышления, введения в профессиональный исторический дискурс традиционалистских мифологем из коллективной памяти. Укорененность в постсоветском обыденном сознании политизированных образов, штампов из литературы и средств массовой информации требовала от историков осторожности в обновлении лексикона. Тем не менее, им казалось привлекательным такое свойство обыденного мышления как внепарадигмальность, позволявшее соединять в историческом сознании “несовместимости” повседневной жизни.

О сложностях этого периода российской исторической науки и исторического образования критично высказываются и сами профессионалы. Так, историк В. Бердинских дает весьма жесткую характеристику “состояния умов” в историческом сообществе начала 1990-х годов:

“Полное отсутствие аппетита к качественно новым и масштабным гипотезам в советской исторической науке - это, увы, аксиома... Механическая, метафизическая история как череда предопределенных “законами общественного развития” сюжетов: восстаний, революций, кризисов, поражений и побед.... Нам сейчас отчетливо видно банкротство старых идей и методологий, сметенных бурным развитием российского общества. При этом сразу наступило облегчение и господство здравого смысла. Вскоре обнаруживается, что и этого явно мало и перина эволюционизма, такая удобная и безопасная, годна лишь для вечного сна. “Куда ж нам плыть?”...Атмосфера всеобщей растерянности, нравственной вседозволенности 1990-1993 годов, когда стало непонятно, что порядочно, а что безнравственно, ведь рухнули устои официальной советской морали в науке, привела к бурному расцвету китча в книгах и статьях по злободневным, узловым проблемам русской истории. Заговоры и перевороты в Кремле, жены, фаворитки и двойники вождей, императоров и министров - все это выплыло на первые страницы газет и журналов, превратилось в широко читаемые книги и публичные дискуссии... Дух дешевой сенсационности определил характер целого ряда скороспелых работ того периода по проблемам методологии и философии русской истории, созданных в стиле русского винегрета....”.

В исторической литературе первых постсоветских лет обнаружилась тенденция осознанного возвращения к описательности, свойственной раннему профессионализму, к письму в форме исторического рассказа, возвышению в историческом повествовании роли портретных характеристик исторических личностей. Свойственная постсоветской историографии тенденция замены слов-понятий словами-образами в целях преодоления безличности и канцелярита выражала себя в научной и учебной литературе как сдвиг к риторике, свойственной исторической публицистике и “народной истории”. В известном смысле можно говорить о сближении жанров и стилистики письма внепрофессиональной, историко-публицистической и профессиональной историографии. Потребность историков в переопределении содержания базовых понятий и расширение словаря концептов, корректировка пространственно-временного измерения российской истории нередко сложным образом соединялись с жесткостью норм, сложившихся в отечественной историографии, а также с клише и стереотипами массового исторического сознания, которые определенным образом формировали пространство этих текстов.

Во второй половине 1990-х – начале 2000-х годов стремление историков к идейно-концептуальному переопределению прежней государственной (советской) трактовки отечественной истории стимулировало трансформацию привычной генерализирующей объяснительной схемы, - замещение (или – чаще – совмещение) формационного подхода универсально понимаемым цивилизационным. В либерально-демократических, “западнических” концепциях истории цивилизационный подход дополнялся усредненной “эшелонной” версией теории модернизации.

Трудности качественного преобразования структуры и содержания исторического знания в России вместе с неуспехом быстрого демократического реформирования государства и общества содействовали усилению национально-охранительной тенденции в историческом образовании. Призыв государственной власти к поиску Русской национальной идеи ипостроению новой национально-государственной истории стал рассматриваться многими профессионалами как путь к преодолению мировоззренческих и понятийных трудностей с помощью предлагаемого “общего основания” для отечественной истории. В конвенции такого рода виделась возможность ограничения влияния либерально-демократических, “западнических” версий теории “эшелонной” модернизации, а также более активного противостояния многообразным опытам созидания “региональных” и “этнокультурных” историй.

Критически анализируя состояние научной и учебной исторической литературы рубежа 1990-х – начала 2000х годов, Г. Бордюгов и В. Бухараев констатируют:

“Новейшая “смена вех” характеризуется освобождением национального историознания от диктата державно-имперской, великорусской традиции и утверждением модели “национальной концепции” истории вновь возникших государств или полугосударственных образований. На этом фоне разворачивается процесс конституирования собственно русской историографической школы, в сложносоставном содержании которого наиболее заметно проявляют себя две тенденции. Во-первых, определенная часть специалистов демонстрирует приверженность подходам, укорененным в системах либерального мышления. В историописании и учебно-педагогических практиках это оборачивается ориентацией на некий концептуальный “треугольник”: цивилизационный подход - теория модернизации - идеи школы “тоталитаризма”. Во-вторых, формируется устойчивая линия новейшей историографии, представляющая собой инвариант великорусской традиции, той же позиции “старшего брата” в “семье народов”. При всех различиях в идейно-политических пристрастиях, которые демонстрирует это направление историознания, в целом оно ориентируется на консервативную российскую идеологию, с позиций которой патриотическая идея трактуется “в откровенно националистическом ключе”. В любом случае современную историографическую ситуацию отличает явное усиление этноцентризма - исследовательского подхода, для которого характерны сочувственная фиксация черт своей этнической группы, вплоть до выделения этнонационального фактора в качестве основного критерия исторического сознания. Научные центры и вузовские кафедры нередко становятся местом культурно-национального самоопределения специалистов”.

В настоящее время можно заметить некоторый сдвиг в производстве научной и учебной исторической продукции. Определенные нормативные требования к текстам, идущие от исторической профессии, учитываются коммерческими издательствами (опора на исторический документ, обновление объяснительных схем, корректность использования понятий). В массиве новых научных и учебных текстов по истории России все более обнаруживает себя тенденция к хроникальному, документальному представлению прошлого. Одновременно в российской историографии укрепляется позиция занимательной дескриптивной истории (элементы историко-биографического жанра, изображение деяний великих людей прошлого, исторические анекдоты). Появляются их сложные гибриды.

В такой ситуации особенно виден увеличивающийся разрыв между историографической продукцией, в которой содержатся результаты инновационных конкретно-научных исследований, и учебной литературой по отечественной истории, обильно насыщаемой государственно-политическими идеологемами. В большинстве учебных текстов по российской истории наблюдается преобладание установок и схем, которые мало согласуются с современными предложениями, идущими от мирового профессионального исторического знания. Главенствующее положение в них занимают универсалистские версии непрерывной национально-государственной истории России, которые формируются на базе мировоззренческих и идейно-политических установок историософских произведений 1990-х – начала 2000-х годов. Все это побуждает обратиться к краткому рассмотрению дискурса новой историософии.