Глава 2. Источники и методы истории повседневности

«Были времена – прошли былинные,

Ни былин, ни эпосов, ни эпопей»

(Владимир Маяковский)

Исследовательский процесс изучения повседневности предполагает объединение отдельных элементов в единую систему. В силу этого история повседневности существенно раздвигает источниковедческую базу исследований за счет микроисторических подходов и синтеза работы с различными группами источников. В частности, в рамках нового направления происходит расширение понятия источника. Безумие и природа, тело и смерть, обряды и ссоры, – все подлежит расшифровке. А. Людтке в свое время описал, как постепенно вводились в исследования материалы местных архивов и реконструировались индивидуальные биографии, использовались аудиовизуальные средства и этнографические источники. Однако очевидный интерес к источникам личного происхождения отнюдь не отрицает привлечения традиционных (в том числе официальных) письменных памятников эпохи.

Среди традиционных письменных источников выделяют, прежде всего, «эго-документы» - биографии, мемуары, дневники и письма, - позволяющие понять человека и его поступки в конкретной ситуации, уловить то, что отличает его повседневность — от жизни других, находящихся в тех же обстоятельствах. Кроме того, документы личного происхождения помогают понять настроения в обществе в переломную эпоху и оценить характер социально-экономических изменений через восприятие простых людей. В частности, интересный материал для реконструкции советской послевоенной повседневной жизни дают воспоминания участников событий тех лет.[51] Под мемуарами понимается «литературная форма, специально предназначенная для закрепления и исторического осмысления общественно-значимого индивидуального опыта автора воспоминаний – участника исторических событий». Их видовыми признаками являются: авторское личностно-субъективное начало, память мемуариста и ретроспективный характер воссоздания социальной действительности.[52] Так, в книге Н.Н. Козловой и И.И. Сандомирской «Я так хочу назвать кино» был воспроизведен полный текст записок жительницы Луганска Е.Г. Киселевой, хранящихся в Центре документации «Народный архив», который был создан в 1990 г. в Москве для сбора письменных «свидетельств, оставленных ничем не знаменитыми людьми».[53] Из переписки советского периода можно многое узнать об экономическом пространстве частной жизни. Например, уловить, что в период «застоя» обмен продуктами и товарами выступал доминирующей формой семейных отношений и зачастую основным средством коммуникации.[54]

Но у специалистов, изучающих человека в его «серой обыденности», зачастую нет «эго-документов», что заставляет обращаться к помощи этнологии, выработавшей приемы понимания чужой культуры путем поиска и анализа символических форм — слов, образов и поступков, посредством которых люди реально представляют себя самим и другим людям. Этнографический и социологический методы включенного наблюдения могут «работать» и у историков, если исследователю удается «вести наблюдение» за автором текста, вытягивая информацию из иных источников о контексте написания нарратива этим человеком. Кроме того, специалист по истории повседневности ХX в. имеет возможность расширить свою источниковую базу за счет свидетельств еще живущих информантов — то есть использовать метод сбора и записи «жизненных историй» — интервьювсех видов.

Еще одну группу источников составляют материалы периодических изданий[55] (особенно региональных), в которых нашли отражение проблемы обеспечения населения продовольственными и промышленными товарами, жилищные условия и состояние детских учреждений, качество бытового обслуживания жителей и уровень организации культурных форм досуга, а также другие аспекты повседневности. Особенность прессы как источника заключается в сложности ее структуры и разнообразии жанров. Газетный материал включает в себя самую различную по происхождению и содержанию информацию: официальные сообщения и законодательные акты, публицистику и письма, хронику и заметки-отчеты, репортажи и интервью, объявления и беллетристику, некрологи и пр.[56] В значительной части этих материалов нашли отражение те или иные события городской и сельской повседневной жизни. Особо хотелось бы выделить журнал «Работница» за 1953-1964 гг., анализ статей которого позволяет выявить наиболее важные бытовые проблемы и перемены в повседневной жизни советских людей периода хрущевского правления.

В 1958 г. в издательстве «БСЭ» 500 тыс. тиражом вышла 2-томная «Краткая энциклопедия домашнего хозяйства», содержавшая сведения о различных аспектах быта и повседневности от «потливости» до «электрического предохранителя». Появление энциклопедии можно расценивать как свидетельство институционализации процесса «организации» советского быта посредством универсальных знаний, запущенного еще культурной революцией 1920-х гг. Показательно, что в начале 1950-х гг. ведущей стратегией советского «дискурса о быте» стало стремление соотнести утилитарное действие с универсальными закономерностями. К примеру, в издаваемых с 1958 г. календарях и сборниках полезных советов рецепт приготовления рыбного блюда выводился из специфики обменных процессов или сопровождался общинным экскурсом в биологию и географию обитания горбуш, сельдей или карасей. То есть порядок быта задавался порядком знания. Не случайно, именно в 1950-е гг. быт советского человека вновь стал предметом многочисленных дискуссий.[57] И самое главное, что он окончательно интегрировался в конструкцию «советский образ жизни».[58] В свою очередь, бытовой энциклопедизм становится новым витком в борьбе за культурность, соединяющей в себе гигиенические стандарты, практические навыки, обязательный минимум знаний и этикет. В настольных календарях, в частности, излагалась информация о том, как воспитывать ребенка и следить за здоровьем, овладевать этикетом и организовывать досуг, соблюдать технику безопасности и готовить пищу. Были даже советы по структурированию свободного времени, особенно в выходные дни. В свою очередь, «Краткая энциклопедия домашнего хозяйства» воспроизводила расширенный по отношению к настольным календарям состав повседневности: на первом месте оказывались собственно бытовые практики — приготовление еды и пошив одежды, рукоделие и порядок в доме, ремонт и обстановка квартиры, гигиена быта и пр.[59]

Фонд Центрального статистического управления (Ф. А-374) Государственного архива Российской Федерации содержит статистические сведения о бюджетных обследованиях рабочих и служащих, дающие представление о доходах и спросе населения на предметы первой необходимости, структуре потребления рабочих и служащих, питании населения и т.п. В аналогичном фонде (Ф. 1562) Российского государственного архива экономики находятся материалы социальной и демографической статистики (сектора социальной статистики, отделов демографии и правонарушений), способствующие реконструкции советской повседневности отдельных групп и широких слоев населения Союза ССР. Чрезвычайно важным источником при изучении рассматриваемых вопросов являются статистические документы из сборников по народному хозяйству СССР.[60] Среди подобных источников заметно выделяются исследовательские и документальные материалы, собранные Б.А. Грушиным.[61] Можно также отметить публикации в рубрике «Архивы начинают говорить» журнала «Социологические исследования», освещающих основные параметры уровня жизни советских людей в период хрущевской «оттепели».

К числу весьма специфических источников исследования массового сознания и повседневного поведения можно отнести также фольклорные материалы. Фольклор и, прежде всего, частушки, очень точный индикатор крестьянских настроений. В социологической литературе подчеркивается, что особенности бытового поведения населения находят свое отражение в пословицах и поговорках, выполняющих в обществе незаменимые социальные и культурные функции.[62] Например, С. И. Ожегов в «Словаре русского языка» определял пословицу как «краткое народное изречение с назидательным смыслом; народный афоризм», а поговорку как «выражение, преимущественно образное, не составляющее, в отличие от пословицы, законченного высказывания и не являющееся афоризмом».[63] В.П. Жуков, автор «Словаря русских пословиц и поговорок», вышедшего в свет в 1966 г. и выдержавшего шесть переизданий, предложил свое понимание поговорки. По его мнению, поговорка «в большей степени, чем пословица, передает эмоционально-экспрессивную оценку разных жизненных явлений». То есть выражает, прежде всего, чувства говорящего.[64] Собиратель пословиц русского народа В.И. Даль определял пословицу как «коротенькую притчу», «поучение, высказанное обиняком и пущенное в оборот, под чеканом народности». Поговоркой Даль считал «окольное выражение» без притчи, то есть первую половину пословицы.[65] Впрочем, граница между пословицами и поговорками довольно подвижна. В пословицах и поговорках отражается огромное количество стереотипов поведения, привычек и навыков, вызывающих «автоматические» реакции людей на жизненные ситуации. Например, пословица «По одежке протягивай ножки» отражает рациональную поведенческую установку - жить по средствам. В русских пословицах и поговорках беспощадно высмеивается щегольство: «В брюхе солома, а шапка с заломом», так как «экономить на желудке» ради нарядов неразумно. С помощью фольклора можно реконструировать и набор жизненных ценностей: «Поспешишь - людей насмешишь», «Тише едешь, дальше будешь» и т.п. На Руси всегда считалось, что только то богатство ценно, которое создано праведным трудом, а «богатство неправедное – прах».[66] При этом большинство пословиц не предписывают человеку жестко, как нужно себя вести, а дают ему описания вариантов поведения. Закрепляя обычай, пословицы и поговорки выполняют три общественно значимых функции:

· институциональную (содержат нормы и правила, которые оптимизируют поведение и способствуют выработке его стереотипов);

· социального контроля (воспитывают социально одобряемое поведение);

· психологическую (своей многозначительностью утешают в сложных жизненных ситуациях).

И это далеко не полный список источников, способствующих реконструкции советской повседневности. Карикатура служит таким же весомым источником представлений о юмористической составляющей повседневности, как и анекдоты.[67] Но функция анекдотов в российской истории всегда была не только развлекательной. При изучении информационно-закрытых режимов анекдоты дают возможность дополнительной верификации характера происходящих процессов. Способность видеть в том или ином явлении смешное сопряжена с социальным статусом, менталитетом, системой ценностных ориентаций и уровнем культуры. Бытовые анекдоты в нашей стране не только отражали конкретные ситуации, в которые ставила человека советская общественная система. Являясь проявлением здравого смысла, они предотвращали полный социальный некроз.[68] Вот типичный пример такого анекдота: «Из газетной хроники: «Найден труп. Никаких следов насилия, кроме двух облигаций госзайма, на нем не обнаружено».[69] Советский анекдот вскрывает скрытую в повседневности реальность, стимулируя критику официальной версии советской истории. «Магнитофонная культура» периода «застоя» - важный исследовательский материал по изучению особенностей мировосприятия советского человека этого времени.

Архивные документы постоянного хранения фонда первичной партийной организации расширяют возможности для изучения повседневных представлений различных периодов советской истории, а личные дела лиц, лишенных избирательных прав способствуют реконструкции мировосприятия средних городских слоев 1918-1936 годов. Архивные фонды предприятий содержат документы, отражающие производственную повседневность советской эпохи.

Конечно, в советском искусстве бытовой жанр приобрел черты, обусловленные становлением и развитием нового общества и, прежде всего, исторический оптимизм и утверждение нового быта, основанного на единстве общественных и личных начал. С первых же лет советской власти художники Б.М. Кустодиев и И.А. Владимиров стремились запечатлеть перемены, внесенные революцией в жизнь страны. В 1920-х гг. объединение АХРР устроило ряд выставок, посвященных советскому быту, а его представители (в том числе Б.В. Иогансон) создали ряд типичных образов, рисующих новые взаимоотношения советских людей в быту. Для творчества А.А. Дейнеки и Ю.И. Пименова, входивших в объединение ОСТ, характерен бодрый строй картин, посвященных строительству новой жизни, индустриальному труду и спорту. Жизнеутверждающее искусство 1930-х гг. (С.В. Герасимов, А.А. Пластов и др.) запечатлели приукрашенные стороны городского и колхозного быта. Отразились в советском бытовом искусстве фронтовая и тыловая жизнь военных лет (А.И. Лактионов, В.Н. Костецкий и др.), типичные черты бытового уклада в послевоенные годы (Т.Н. Яблонская, С.А. Чуйков и пр.). Со 2-й половины 1950-х гг. мастера советского бытового жанра (Г.М. Коржев, В.И. Иванов, Т.Т. Салахов и др.) стремились, прежде всего, показать производственную повседневность советских людей.

При помощи семиотики, изучения психоаналитических практик и гендерных стратегий, анализа дискурса и различных теорий телесности и визуальности исследователи 1990-х по-новому посмотрели на канонические «тексты» соцреализма - литературные, кинематографические, архитектурные, монументально-живописные и садово-парковые.[70] Например, Т. Дашкову, занимавшуюся изучением советского (телесного) канона при помощи визуальных практик,[71] заинтересовали пути формирования канона на материалах журнальных фотографий. Для иллюстрированных журналов конца 1920-х - начала 1930-х гг. характерно сложное взаимодействие вербального и визуального, дополнявших друг друга. Однако, глядя на журнальную фотографию начала 1930-х трудно понять, что на ней изображено, и часто только из подписей можно это понять. То есть в кадр попадает «сырой» процесс, визуальная неполнота которого «достраивается» за счет поясняющего текста. Взгляд фотографа 1930-х гг. «неантропологичен»: снимается, как правило, не человек, а событие: снимали не работников, а трудовой процесс, который обслуживали эти люди. В результате визуальный ряд становился самодостаточным, а вербальный контекст - вспомогательным. Однозначный канонический образ уже не нуждался в пояснении. С этим связана любовь «классической» советской эпохи к огромным ярким плакатам, в которых текст играл вспомогательную роль по отношению к визуальному ряду.[72]

Помимо качественного анализа источников советской эпохи, в рамках клиометрики в собранном однородном материале выделяются отрывки текста, которые структурируются по темам «факт», «контекст» и «субъективная значимость для индивида». В дальнейшем формализованный материал подвергается анализу уже с точки зрения повторяемости встреченной информации.[73] Кроме того, анализ любого источника – устного или письменного – требует учитывать историческую обстановку его создания, личные особенности автора, степень его предвзятости и информированности.

*****

Как уже было сказано, интерес к повседневности в современной социальной теории и гуманитарном знании возрождался под знаком «практического поворота» – попыток формирования нового теоретического консенсуса на основе понятия «практики».[74] По мере того, как это понятие занимало все более заметное место в современной социологии, мир повседневности становился предметом социологического и исторического исследования. Если в феноменологических и неомарксистских версиях социологии повседневности речь шла о «жизненном мире» как «верховной реальности» человеческого существования (А. Шюц), то теперь повседневность рассматривалась в качестве рутинных практик и нерефлексивных действий. В работах П. Бурдье, Э. Гидденса и Г. Гарфинкеля практическое действие наделялось тремя основными чертами: доминирующей позицией в мире повседневной жизни, принципиальным отличием от рефлексивных действий и двойственным (субъективно-объективным) характером.

Центральной проблемой альтернативного практико-ориентированной социологии направления социологии повседневности – теории фреймов – стала проблема повседневного контекста, наделенного относительно автономным, независимым от конкретных практик существованием. Другими словами, теория фреймов представляет собой это комплекс концепций, ориентированных на изучение архитектоники контекстов элементарных повседневных взаимодействий. Центральное место среди этих теоретических построений занимает концепция фрейм-анализа И. Гофмана, в рамках которой идея фрейма дополняется идеей метаконтекста. То есть контексты организованы в метаконтексты, одним из которых выступает повседневная реальность как совокупность рутинных социальных взаимодействий. При этом Гофман оспаривал шюцевскую идею замкнутости и онтологической неравноценности «жизненных миров». Теория фреймов, нацеленная на исследование контекстов повседневного мира, встроена в широкий теоретический контекст аналитической социологии повседневности с ее ключевыми концептами: наблюдения как процесса конституирования события, события как смыслового комплекса и системы фреймов, понимаемой как система различений.[75]

Можно констатировать, что сегодня социология повседневной жизни превратилась в новую дефиницию «социологического глаза». Повышенное внимание к повседневности — признак смены парадигм, сопровождаемой критикой глобальных объяснительных схем. Так, директор Центра исследований повседневной жизни (Сорбонна) М. Маффесоли трактует повышенное внимание к повседневности как признак крушения великих объяснительных схем прошлого. Социолог ныне — не более чем участник общественной жизни наравне с другими. Познающий субъект оказывается «поставленным на место» через открытие повседневной реальности.[76] Известный французский культуролог М. де Серто отмечал, что при таком подходе сама идея авторства оказывается фиктивной: ведь то, что познающий индивид думает или пишет, то, что он знает, — лишь «выход» из предшествующей истории, преимуществами которой он пользуется.[77]

Новая социология исходит из факта плюрализма опытов и речевых практик, что позволяет обратить внимание на то, что казалось третьестепенным и, прежде всего, архаику в современности. Для Маффесоли социальность оказывается продуктом постоянного взаимодействия между различными элементами социальной среды, которая, в свою очередь, находится внутри матрицы природного.[78] В этих условиях основной исследовательской задачей становится учет трансверсальности — проявления множественности социальных образований, взглядов, идеологий, психологии, ментальностей и языковых практик.[79] Оказывается, что наилучшей когнитивной стратегией, как сформулировал ее 3. Бауман, является восстановление смыслов чужого опыта через вникание в традицию, форму жизни и языковую игру, а затем — перевод полученных результатов в форму, воспринимаемую традицией самого исследователя.[80] В результате обычный опыт рассматривается как локомотив человеческой истории.

Что касается микроисторического подхода в исследовании повседневности, то его значимость определяется, во-первых, расширением внимания к множеству частных судеб «незамечательных людей». Во-вторых, апробацией методик изучения несостоявшихся возможностей. В-третьих, определением нового места источников личного происхождения. В-четвертых, постановкой задачи исследования вопроса о способах жизни и экстремального выживания в условиях войн, революций, террора и голода. Наконец, для исследований повседневности характерна междисциплинарность как исследовательский принцип. В свою очередь, комбинация научных дисциплин определяется сосуществованием двух подходов к пониманию повседневности — реконструирующей макроконтекст большой истории и реализации приемов микроисторического анализа.