Раздел 2. классические литературы древнего мира 39 страница

Приписав подражательным искусствам критерий истинности, заключенный в них самих, Аристотель точно так же решает и вопрос об этическом и нравственном эффекте. Мерило ценности искусства он вводит в само искусство — его целью он объявляет особое «очистительное» (катарсис) наслаждение. Пифагорейское очищение — лечение страстей путем возбуждения их до известной меры (с помощью музыки) — Аристотель рассматривает как естественный психологический процесс, делает его видовым признаком поэзии и тем самым снимает с нее упрек Платона в возбуждении низких инстинктов.

В основу характеристики разных искусств Аристотель кладет способ подражания (в чем оно состоит, чему подражает и как происходит) и, рассматривая поэзию, ставит драму выше эпоса, так как в ней подражание выступает в наиболее чистом виде, и трагедию выше комедии, так как ее объекты более достойны подражания. Разбору трагедии посвящена большая часть тех разделов, которые входят в сохранившийся до нас текст «Поэтики». Трагедия названа воспроизведением события серьезного (в отличие от комедии), совершаемого посредством именно действия, а не рассказа (в отличие от эпоса), и с помощью особого распределения стихов и пения (в отличие от дифирамба); к ее структуре предъявлено требование законченности действия и ограниченности объема. Действие должно быть достаточно длинно, чтобы в него вмещалось развитие катастрофы, и достаточно кратко, чтобы восприниматься как целое. Конечной целью и специфической функцией трагедии Аристотель считает очищение (катарсис) эмоций страха и жалости путем возбуждения этих же эмоций. В трагедии Аристотель различает шесть элементов: фабулу, характеры, мысль, сценическую обстановку, слог, мелодию. Из них самой важной он считает фабулу («состав событий»), так как трагедия в существе своем подражает именно действию, событиям. Всякая фабула должна быть цельна и едина, и это единство придает ей, по мысли Аристотеля, не фигура героя, а органическая, логически неизбежная связь происшествий, единство действия, из которого исключается все случайное, побочное. Содержание фабулы должно вызывать у зрителей эмоции страха и жалости, и Аристотель обобщает наиболее «трагические» темы: рассказы о страдании с несчастным концом, где все происходит неожиданно для действующих лиц, где беда возникает как результат человеческой ошибки, а не простого случая.

Этот мотив «трагической ошибки», когда злоключения героя вытекают не из его порочности, а из неведения, признается в «Поэтике» одной из главных черт обрисовки характеров в трагедии. Разбору характеров Аристотель уделяет гораздо меньше места, чем фабуле. Он требует, чтобы они были благородны, последовательно выдержаны и не менялись в ходе действия. Остальные четыре элемента Аристотель рассматривает бегло и лишь о слоге говорит по существу.

Зрелище (костюмы и т. д.) он почти не связывает с поэтической силой. Допуская, что трагическая эмоция может зависеть от зрительных впечатлений, он предпочитает, чтобы она вызывалась самой фабулой. Из того, что делает трагедию приятным зрелищем, он признает самым важным лирический (музыкальный) элемент.

Касаясь словесного выражения мысли, Аристотель обращается к риторике и рассматривает употребление аргументов и способы вызывания эмоций. Он дает набросок общей теории поэтического слога, различая язык прозаический и поэтический и классифицируя свойства поэтического языка. Более подробно учение о слоге

397

и стиле развито в «Риторике». «Риторика» — трактат в трех книгах, посвященный ораторскому искусству, — связывает в единую систему предмет красноречия, его цель и его средства. В ней последовательно говорится о содержании, убедительности, построении и стиле речей. Здесь так же, как и в «Поэтике», Аристотель противостоит платоновскому нигилизму и соединяет требования логической убедительности и эмоционального эффекта. Он ориентируется и на чувства, и на понимание слушателей и в свое учение о стиле вводит критерий ясности и точности (sapheneia), отождествляя эстетическую привлекательность с логической безупречностью. Подобно тому, как от сценического действия Аристотель требовал соблюдения вероятной, необходимой, правдоподобной связи событий, он и комбинациям слов, лексической (метафоры, эпитеты, сравнения) и структурной (период), предписывает логическую последовательность и точность.

Поэтическая и риторическая теория Аристотеля была переработана перипатетиками и в таком виде легла в основу всей античной философии.

«Поэтика» оказала большое влияние на эстетическую теорию и драматургическую практику Возрождения и классицизма.

ГЛАВА 4. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА III—II ВВ. ДО Н. Э.

(М.Е.Грабарь-Пассек, М.Л.Гаспаров)

397

ЭПОХА И КУЛЬТУРА

В последней четверти IV в. до н. э. греческий мир вступает в новую стадию своей истории, по многим признакам отличную от предыдущей. За этим периодом в современной науке закрепилось название «эллинизм». Термины «эллинизм», «эллинистическая эпоха» обычно противопоставляются терминам «эллинство», «классическая эпоха», которыми обозначается предшествующий период — период расцвета полисного строя в V—IV вв. до н. э. Началом эллинистической эпохи обычно считается завоевание Ближнего Востока Александром Македонским (334—324), концом — установление римского владычества над восточным Средиземноморьем (к 30-м годам до н. э.).

Содержание понятия «эллинизм» крайне сложно. Эллинистическая эпоха отличается от классической по целому ряду признаков. В зависимости от того, какой из этих признаков принимается за основной, несколько меняется и определение сущности эллинизма, и определение хронологических границ этого периода.

В социально-политическом плане эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха больших государств — эпохе полисов. На смену множеству независимых полисов с их республиканским устройством, демократическим или олигархическим, приходит небольшое количество крупных держав с монархическим строем и более или менее организованным бюрократическим управлением. На смену простым формам непосредственной эксплуатации рабов в небольших хозяйствах приходят сложные формы использования труда рабов и зависимых или полузависимых свободных в обширных государственных и частных имениях. Этот социально-политический строй держится в эллинизированных областях Средиземноморья вплоть до конца античности — до IV—V вв. н. э.; завоевание этих областей Римом сменило здесь носителей верховной власти, но не изменило всей структуры социально-политического строя. В этом плане противопоставлять «эпоху эллинизма» «эпохе римского владычества» нельзя.

В этническом плане эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха взаимодействия эллинской цивилизации и восточных цивилизаций — эпохе относительной замкнутости и «чистоты» эллинской цивилизации. В классическую пору распространение эллинской цивилизации ограничивалось эгейским бассейном, южной Италией с Сицилией и редкими колониями по берегам остального Средиземноморья и Черноморья. В эллинистическую пору она распространяется по всему Ближнему Востоку, активно воздействуя на здешнюю культуру — малоазийскую, сирийскую, египетскую, еврейскую, вавилонскую, иранскую — и, в свою очередь, подвергаясь ее воздействию. В культуре господствующих классов сильнее чувствовалось влияние эллинства на Восток, в культуре низших классов — влияние Востока на эллинство; в начале периода наступающей стороной в этом взаимодействии культур было эллинство, а позднее, чем дальше, тем больше, — Восток. Римское завоевание восточного Средиземноморья ни в коей мере не остановило этого процесса взаимодействия цивилизаций; напротив, именно после римского завоевания он становится особенно интенсивным и приносит свой важнейший плод — христианство. В этом плане противопоставлять «эпоху эллинизма» «эпохе римского владычества» тоже нельзя.

398

Наконец, в плане культурном эллинистический период противополагается классическому периоду как эпоха маньеризма — эпохе классики. Это противопоставление самое важное, но в то же время самое трудноопределимое. И «классика», и «маньеризм» — термины в высшей степени условные; их отношение аналогично отношению Ренессанса и барокко, классицизма и романтизма, реализма и модернизма в культуре Нового времени. В самых общих словах можно сказать, что маньеризм после классики означает культ крайностей после культа гармонии, культ индивидуальности после культа общей нормы. Эти общие черты проявляются во всех областях эллинистической культуры: и в философии, и в литературе, и в искусстве, — но формы их проявления весьма многообразны. В этом плане хронологические рубежи эллинистического периода оказываются несколько иными, чем в социальном и в национальном планах. С одной стороны, элементы маньеристического стиля постепенно накапливаются в недрах классического стиля задолго до завоевания Азии, в течение всего IV в. С другой стороны, безраздельное господство эллинистического маньеризма не затягивается до конца античности, а приблизительно на рубеже I в. до н. э. и I в. н. э. уступает место классической реакции (в литературе она носит название «аттицизм»); I век до н. э. можно считать в этом отношении переходным периодом. Таким образом, в культурно-историческом плане противопоставление «эпохи эллинизма» «эпохе римского владычества» вполне оправдано. Связь здесь не только внешняя, но и внутренняя: именно установление римского господства в I в. до н. э. породило стремление эллинистического общества компенсировать политическое поражение культурным возрождением; а культурное возрождение выразилось прежде всего в попытках реставрации классического стиля свободной полисной Греции.

Именно этот аспект наиболее важен для истории литературы. Поэтому здесь мы называем эллинизмом только культуру III—I вв. до н. э. и рассматриваем ее как завершение тенденций, наметившихся в греческой литературе IV в. — времени кризиса полисного строя. В дальнейшем мы увидим, что все характерные признаки эллинистической культуры содержались уже в культуре IV в.; эти ростки достигли стремительного расцвета на целинной почве завоеванного Востока в первой половине III в., когда традиции эллинской полисной культуры были еще ощутимы, а влияние восточных культур еще очень слабо; а затем этот расцвет столь же стремительно обрывается, и начинается упадок, постепенно усиливающийся от второй половины III в. до почти полного бесплодия I в. до н. э. По этим этапам мы и будем прослеживать динамику развития эллинистической культуры.

Исторический фон и духовная жизнь эпохи в общих чертах выглядят так. В 338 г. до н. э. македонский царь Филипп разбил при Херонее союзное войско Фив и Афин; это был конец свободной полисной Греции. В 334—324 гг. сын Филиппа Александр в десятилетнем походе завоевал персидскую державу до самого Инда и воцарился в Вавилоне как наследник персидских царей. В 323 г. Александр умер, и началась борьба между его наследниками-полководцами. Попытки сохранить единство его державы кончились неудачей (битва при Ипсе, 301 г.). Она распалась на три больших монархии с македонскими династиями: царство Птолемеев в Египте (со столицей в Александрии), царство Селевкидов в Сирии, Вавилонии и Иране (со столицей в сирийской Антиохии) и царство Антигонидов в Македонии; из более мелких государств самым заметным было Пергамское царство в Малой Азии. Греция, по-прежнему раздробленная на мелкие полисы и полисные союзы, остается на периферии этого мира и активной политической роли более не играет. В течение первой трети III в. между эллинистическими державами сохранялось относительное политическое равновесие, но с 266 г. (Хремонидова война в Греции, Первая сирийская война за Палестину) начинается полоса почти непрерывных войн, которые тянутся, обессиливая всех участников, до самого начала II в., когда в эти войны впервые вмешивается Рим.

Завоеванный македонцами Восток тотчас стал заселяться греческими колонистами. Самые активные элементы греческого общества хлынули в открывшийся перед ними новый мир: сперва в качестве воинов-наемников, потом в качестве торговцев и ремесленников, потом в качестве ученых и художников. Здесь они стали привилегированным слоем населения, на который опирались македонские правители в своем управлении Востоком. В Египте греческие поселенцы сосредоточивались густой массой в Александрии и окрестностях, в царстве Селевкидов расселялись по широкой сети новооснованных городов греческого образца, которые покрыли всю Малую Азию, Сирию и отчасти Вавилонию. Эти островки греческой цивилизации в океане восточной объединяли выходцев из самых разных концов греческого мира; их связь с прежней родиной была уже утрачена, с новой — еще не закреплена, они жили не интересами общины, а личными и кружковыми интересами. На новой почве быстро стерлись языковые отличия между разноплеменными греками: вместо прежних четырех диалектов установился «общий язык» (койне), развившийся из аттического диалекта

399

Иллюстрация:

Стела с надписью
(декретом о даровании афинского гражданства жителям о. Самоса)

403—402 гг. до н. э. Афины. Музей Акрополя

400

(официального языка македонских канцелярий) под слабым влиянием ионийского. На новой почве быстро стерлись и культурные различия между разноплеменными греками: во всех греческих поселениях установилась единообразная двухстепенная образовательная система — начальное обучение чтению, письму и счету, а потом среднее образование в гимнасии (физическое воспитание) и у «грамматика» (чтение и толкование классических писателей). Прохождение такого курса приобщало человека к привилегированному «эллинскому» обществу: именно этим путем совершалась эллинизация местного восточного населения. По завершении такого курса те, у кого было желание и средства, могли продолжать специальное образование в школе ритора, философа, медика и пр.; такие школы, организованные по образцу исократовского или платоновского кружка, тоже постепенно распространились по всему эллинистическому миру.

Эпоха эллинизма доставила в распоряжение греков веками копившиеся богатства персидских царей, усовершенствовала сельскохозяйственную и строительную технику, безмерно расширила сеть торговых связей. Материальный уровень жизни резко повысился. В новых великих державах греку жилось сытней и удобней, чем в скудной простоте классического полиса. Однако это материальное довольство было куплено ценой душевных тревог, неведомых жителю полиса. В небольшом замкнутом городе-государстве, где все граждане, можно сказать, знают друг друга в лицо и сами решают свои общие дела, все общественные отношения, все причины и следствия событий в общественной и личной жизни каждого были ясны, как на ладони. В новых больших державах человек был не гражданином, а подданным, его политическая жизнь определялась не его волей, а неведомыми замыслами монарха и его советников, его хозяйственное благосостояние определялось неуловимыми колебаниями мировой экономики: человек больше не ощущал себя хозяином своей судьбы. Все более сложными становились формы человеческой деятельности, это вело к специализации и дифференциации общества: горожанин все больше терял связь с сельским хозяйством и природой, деятель умственного труда — с физическим трудом и практической жизнью: человек больше не ощущал себя хозяином своего окружения. Он чувствовал себя одиноким и потерянным в бесконечно раздвинувшемся мире: исчезла та мерка, соизмерявшая жизнь личности и жизнь мироздания, какою служила для человека предшествующей эпохи полисная община, — остались только несоизмеримые крайности. Они ощутимы во всех областях эллинистического сознания. Это, с одной стороны, вкус к эффекту, декоративной пышности и монументальности, с другой — вкус к любовному детальному изображению бытовых мелочей внешнего мира и психологических мелочей внутреннего мира человека; с одной стороны — пафос рационалистического освоения мира в небывалом развитии точных наук, с другой — уход в суеверия («Колдуньи» Феокрита), астрологию и мистические восточные религии; с одной стороны — гедонистическое наслаждение благами современности, с другой — сентиментальная тоска по былым временам, когда жизнь была беднее и скуднее, но зато понятнее, ощутимее и, как казалось, нравственнее.

Наиболее наглядное выражение находит умонастроение новой эпохи в философии этого времени. Учения Платона и Аристотеля, представляющие собой как бы предельно яркую форму полисного мироощущения, теряют теперь свою популярность. Перипатетики отказываются от общефилософских теорий и уходят в точные науки: уже преемник Аристотеля Феофраст (372—287) сосредоточивается главным образом на том, чтобы приблизить метафизические категории своего учителя к традиционным понятиям, более удобным для конкретных исследований. Академики отказываются от пифагорейской догматики позднего Платона и возвращаются к сократической диалектике раннего Платона с ее исходным тезисом «я знаю, что я ничего не знаю», т. е. к скептицизму (собственно, скептицизм как система возник в греческой философии еще в IV в., но настоящее признание он получил только с тех пор, как в середине III в. к нему примкнул глава Академии Аркесилай со своими последователями). Зато бурное развитие получают учения двух малых сократических школ IV в., наиболее индивидуалистических по своим этическим взглядам: киренской школы Аристиппа, учившей, что высшим благом является индивидуальное наслаждение, и кинической школы Антисфена и Диогена, учившей, что высшим благом является индивидуальная независимость, «самодовление» мудреца. Эти теории легли в основу двух философских систем, которые в III в. стали подлинными властителями дум эллинистического мира, — эпикурейства и стоицизма.

Основателем первой из этих двух школ был Эпикур родом с Самоса (342—271 гг. до н. э.), учивший в Афинах, в принадлежавшем ему саду («Сад Эпикура») с 306 г. Основателем второй был финикиец Зенон с Кипра (336—264 гг. до н. э.), учивший тоже в Афинах, в «расписном портике» (портик по-гречески — «стоя», отсюда название школы), приблизительно с 300 г.; развил и систематизировал его учение Хрисипп из Сол (ок. 280—207 гг. до н. э.), знаменитый

401

логик, автор 700 с лишним сочинений. Общими для эпикурейства и стоицизма были сенсуализм в теории познания, материализм в физике, культ духовной независимости личности в этике; общим был разрыв с платоновско-аристотелевской традицией и обращение к ионийской физике (к Демокриту у Эпикура, к Гераклиту у стоиков) и сократической аполитичной этике (к Аристиппу у Эпикура, к Диогену у стоиков). Но развитие этих исходных положений и выводы из них у стоиков и эпикурейцев были прямо противоположными.

Эпикурейство было самым ярким выражением индивидуалистической тенденции в культуре эллинизма. Мир, по Эпикуру, состоит из материальных движущихся атомов, ничем не связанных друг с другом, сцепляющихся и разъединяющихся. Как мир из атомов, так общество состоит из отдельных лиц, которых ничто не объединяет: каждый руководствуется только заботой о собственном благе. Без государства, к сожалению, обойтись нельзя, но, чем меньше иметь дело с государством, тем лучше: «живи незаметно!» — вот программа эпикурейства. Настоящий мудрец тот, кто может отрешиться от всех беспокойств внешнего мира, достигнуть «атараксии» (безмятежности), т. е. полного, ничем не возмущаемого душевного покоя и равновесия. Ощущение такого покоя есть наслаждение; в нем и состоит высшее благо.

Стоицизм, напротив, был самым ярким выражением космополитических, универсалистских тенденций в культуре эллинизма. Мир, по учению стоиков, был подобием человеческого полиса или живого организма, где все части неразрывно взаимосвязаны и живут единой жизнью, по одним законам, и законы эти — судьба, которой подчинено все, великое и малое. В этом мировом организме есть и мировая душа, или мировой разум, — это тончайшая огненная материя «пневма», пронизывающая все без исключения тела, неживые и живые, но наибольшей концентрации достигающая в человеческом существе. Настоящий мудрец тот, кто сможет отрешиться от всех отвлекающих страстей своего душевного мира (апатия — бесстрастие) и достичь полного слияния своей пневмы с мировой. Ощущение такого слияния есть сознание добродетели; в нем и состоит высшее благо. Только такой мудрец будет подлинным гражданином мирового полиса, свободным и сильным, как боги; только естественным законам этого мирового полиса и подвластен мудрец, если же эти законы вступают в противоречие с реальными законами земных государств, то мудрец бесстрашно выступает против последних. Как эпикурейство было философией абсентеизма, так стоицизм III в. был философией оппозиции; только в следующем веке он становится государственной философией из антигосударственной.

Общей особенностью эпикурейства и стоицизма было пренебрежительное отношение к литературе и искусству. Эпикурейцы допускали, что поэзия может служить услаждению слуха, как гастрономия — услаждению вкуса; стоики признавали, что поэзия может быть полезна как популярная аллегория философских понятий (так, боги и герои в «Илиаде» не что иное, как олицетворения сил природы или сил души), в большинстве же случаев искусство лишь нарушает душевное равновесие и возбуждает страсть, а потому пагубно. Этот разрыв между философией и искусством, восходящий к позднему Платону, — характерная черта именно эллинистической культуры с ее усложненностью душевного мира и дифференциацией человеческой деятельности.

Разрыв между узким миром индивидуального человеческого опыта и широким миром окружающей действительности, открывшейся эллинистическому человеку, настойчиво требовал заполнения. Средством преодолеть этот разрыв стала книжная культура. До эллинистической эпохи грек не испытывал столь ощутимой потребности в книге: он был членом полиса и все жизненно необходимые знания и навыки усваивал из устного общения со своим коллективом. Даже философия по большей части была устной: Сократ не написал ни одной книги. Теперь сумма необходимых человеку знаний расширилась, а окружавший его органический коллектив распался; сведения о мире, предания старины, навыки поведения он должен был усваивать из книг.

Это прежде всего сказалось и на количестве, и на характере книжной продукции. Книги сразу стали писаться и издаваться в великом множестве; широкий ввоз папируса из птолемеевского Египта дал неведомое дотоле обилие писчего материала. Писатели словно упиваются возможностью многословия: Хрисипп, как сказано, написал 700 книг, а через двести лет Дидим Александрийский один сочинил более 3500 книг, причем сам не мог их запомнить, и некоторые писал по два раза. Изменилось потребление книг: до сих пор они хранились в немногих экземплярах в храмах, государственных архивах или философских школах, теперь они стали размножаться и широко распространяться среди публики. Изменился самый характер этих книг: до сих пор они писались только о самом важном и так тщательно, чтобы быть «творением навеки» (выражение Фукидида о его «Истории»); теперь они стали писаться о чем угодно и с какой угодно небрежностью — наряду с отделанными «творениями» получили право на существование

402

бесчисленные «записки» (hypomnemata), не притязавшие ни на какую формальную отделку и служившие только сводом фактических сведений или аргументов. Научные сочинения, полемические трактаты, учебники, пособия, хрестоматии, компиляции затопляют литературу: до сих пор среди книг художественная литература бесспорно преобладала над нехудожественной, с этих пор — и навсегда — научная и учебная литература оттесняют художественную на второй план.

Важнейшими центрами культурной деятельности становятся теперь библиотеки: без книг не мог работать ни писатель, ни ученый. Самой большой была библиотека в Александрии, «папирусной столице»; за ней следовали библиотеки пергамская, антиохийская и другие. Птолемеи хотели собрать все существующие книги на греческом языке: число их уже к середине III в. достигло 500 000. При библиотеке существовали лекционные залы, обсерватории, лаборатории, хранилища коллекций; весь этот комплекс научных заведений объединялся в единый Мусейон, святилище Муз (не путать с современным понятием «музей»). В Мусейоне работали лучшие ученые, съезжавшиеся в Александрию со всего эллинистического мира и получавшие здесь жалованье от царя; «курятником Муз» иронически называл это место скептический поэт Тимон. Инициатором основания этого прообраза нынешних академий наук был перипатетик Деметрий Фалерский (ок. 345—283), ученик Феофраста, афинский политический деятель и талантливый оратор, доживавший жизнь в эмиграции в Александрии; он воспользовался богатствами Птолемеев, чтобы осуществить тот идеал ученого коллектива, с единых позиций разносторонне изучающего природу и общество, который зародился поколением раньше в кружке Аристотеля.

Новая организация научной работы, резкое расширение круга известных земель, ознакомление с достижениями старых восточных наук, в первую очередь вавилонской астрономии, — все это дало мощный толчок развитию греческой пауки, уже подготовленной к этому занятиями платоников по математике и перипатетиков по описательным дисциплинам. В математике III в. Евклид подводит итоги геометрии, Аполлоний Пергейский разрабатывает теорию конических сечений, Архимед кладет основы исчисления бесконечно больших и бесконечно малых величин. В астрономии Аристарх Самосский выдвигает гипотезу о гелиоцентрическом строении мира, близкую к той, которую 18 веков спустя обосновал Коперник. В географии перипатетик Дикеарх создает сводное описание всего известного мира от Северного моря до Индии, а Эратосфен делает следующий шаг, превращая географию из науки описательной в науку математическую. Зоология берет начало в сочинениях Аристотеля, ботаника — в сочинениях Феофраста. Медицина в соперничающих школах Герофила и Эрасистрата приходит к основанию научной анатомии и физиологии. Техника, особенно строительная и военная, достигает таких высот, что, несмотря на традиционное пренебрежение к утилитарным знаниям, о машинах Архимеда складывались легенды. Это была кульминация античной науки: далее, с конца III в., открытия ее уже забываются, и начинается все более ощутимый ее упадок.

В кругу наук рядом с науками математическими и естественными решительно выдвигаются науки гуманитарные. Это результат того ощущения отдаленности, отчужденности, которое появляется у эллинистических греков по отношению к своему полисному прошлому. Факты и установления общественной и культурной жизни, которые до сих пор воспринимались как само собой разумеющиеся и вечные, теперь воспринимаются как исторически преходящие и потому требующие собирания, систематизации и осмысления. Появляется целая отрасль истории — наука о «древностях», т. е. не о событиях, а о памятниках, учреждениях, обычаях, преданиях прошлого; особенно много таких сочинений, само собой разумеется, было посвящено Афинам и Аттике (так называемые «аттиды»), но в общей совокупности они не оставили не описанным ни один уголок греческого мира и ни одну область человеческой культуры. К ним примыкали многочисленные сочинения о разных странах и народах негреческого мира, которые стояли на стыке истории, географии и этнографии — одними из первых здесь были «История» вавилонянина Бероса и «Египетская хроника» египтянина Манефона, написанные по-гречески в начале III в. и сыгравшие важную роль в ознакомлении эллинства с восточной культурой. Среди «древностей», привлекавших внимание эпохи, важное место занимали, конечно, фигуры деятелей истории и культуры прошлого; именно в это время выделяется жанр биографии, в значительной степени опирающийся на анекдотический материал. Среди памятников, служивших восстановлению Древности, важнейшими, конечно, были литературные произведения; именно в это время создается наука филология, составляются каталоги и аннотации классической литературы, вырабатываются принципы «критики текста» (т. е. выверки искаженных рукописей) и атрибуции сомнительных произведений, составляются комментарии как языкового, так и реального содержания. Центром этих занятий была Александрийская библиотека; по

403

традиции должность руководителя Мусейона здесь занимали один за другим именно филологи — Зенодот, Аполлоний Родосский, Эратосфен и потом, уже во II в. до н. э., Аристофан Византийский, Аполлоний Эйдограф и знаменитый Аристарх Самофракийский.

Разумеется, из всей этой книжной массы до нас дошли лишь ничтожные частицы, но только на ее фоне можно правильно представить себе художественную литературу эллинизма.

Первая общая черта эллинистической литературы — ее космополитизм. Литература классического периода жила интересами родного полиса; великие трагедии и комедии, шедшие на афинской сцене, мало кого интересовали вне Афин. Литература эллинизма живет интересами всей рассеянной по миру читающей греческой публики; круг ее воздействия расширяется, но степень ее воздействия на душу каждого отдельного читателя уменьшается. Слушая трагедию Эсхила, афинянин мог задумываться и над ее религиозной, и этической, и политической проблематикой; читая идиллию Феокрита, александриец наслаждался преимущественно ее художественными достоинствами. Литература отрывается от других форм общественной жизни.

Вторая общая черта эллинистической литературы — ее элитарность. Это следствие предыдущего. Литература полиса касалась тех вопросов, которые в большей или меньшей степени затрагивали все слои населения полиса, от высших до низших, поэтому она была интересна и доступна всем. Литература эллинизма затрагивает только вопросы, которые связывают данный город с остальным греческим миром; а низы населения, которым приходится перебиваться со дня на день и не видеть ничего, кроме своего непосредственного окружения, остаются чужды тематике этой литературы. Литература становится достоянием только высокообразованной и среднеобразованной публики; низкообразованная публика в ее духовных запросах обслуживается иными формами искусств, в лучшем случае — мимом или сценической песней.