Последнее обольщение нагуаля Хулиана

В патио дома дона Хуана было так же прохладно и тихо, как под сводами монастыря. Там росло несколько больших фруктовых деревьев, посаженных очень близко друг от друга, видимо, затем, чтобы регулировать температуру и поглощать шум. Когда я впервые вошел в его дом, то, помнится, попытался критиковать нелогичность расположения деревьев. Будь моя воля, сказал я тогда, я отвел бы больше места для каждого из них. Но дон Хуан ответил, что эти деревья являются не его собственностью, но свободными и независимыми деревьями-воинами, которые присоединились к его партии воинов, и что мои замечания, верные относительно обычных деревьев, в данном случае неуместны.

Его ответ показался мне метафорическим. Тогда я еще не знал, что все, о чем говорит дон Хуан, имеет буквальный смысл. Сейчас мы с доном Хуаном сидели в плетеных креслах и смотрели на фруктовые деревья. Они были увешаны плодами. Я заметил, что это не только красивое зрелище, но еще и очень интригующее, поскольку для фруктов был не сезон.

– Я могу рассказать тебе об этом интересную историю, – ответил он. – Как ты знаешь, эти деревья являются членами моего отряда. Сейчас они плодоносят, потому что здесь, под ними, все члены моего отряда говорили и выражали свои чувства по поводу решающего путешествия, которое нам вскоре предстоит. И деревья знают, что, когда мы отправимся в свое грядущее путешествие, они будут нас сопровождать.

Я с недоумением посмотрел на него.

– Я не могу оставить их, – объяснил он. – Они тоже воины. Они бросили свой жребий и выбрали отряд нагуаля. И они знают, как я к ним отношусь. У деревьев точка сборки расположена очень низко на их огромном светящемся шаре, и это позволяет им узнавать о чувствах, испытываемых нами при обсуждении решающего путешествия.

Я продолжал молчать, так как боялся и не хотел подробно останавливаться на этом вопросе. Дон Хуан заговорил и рассеял мое настроение.

– Второе абстрактное ядро в историях магов называется «Стук духа», – сказал он. – Первое ядро – «Проявления духа» – это здание, которое намерение возводит перед магом, а затем приглашает его туда войти. Это здание намерения маг видит. Стук духа является таким же зданием, которое видит начинающий, которого приглашают – или скорее принуждают – войти.

Это второе абстрактное ядро может быть отдельной историей. В ней говорится, что после того, как дух проявился человеку, о котором мы с тобой говорили, и не получил никакого ответа, он подстроил ему ловушку. Это была последняя его уловка, и не потому, что человек этот был особенный, а потому, что непостижимая цепь событий духа сделала его пригодным в тот момент, когда дух постучался в дверь.

Ясно, что все, открываемое духом этому человеку, не имело для него смысла. Действительно, все это шло вразрез со всем тем, что человек знал и чем он был. И человек, конечно же, самым недвусмысленным образом отказался иметь какое бы то ни было дело с духом. Он не собирался поддаваться на весь этот вздор. Он знал лучше. В результате все зашло в тупик.

– Могу сказать, что это идиотская история, – продолжал он. – И еще скажу, что она успокоит тех, кто испытывает неудобство из-за безмолвия абстрактного.

Он бросил на меня пристальный взгляд и улыбнулся.

– Ты любишь слова, – сказал он обвиняюще. – Сама идея безмолвного знания пугает тебя. Но истории, независимо от того, насколько они глупы, нравятся тебе и вселяют чувство безопасности. Его улыбка была настолько озорной, что я не мог не рассмеяться.

Затем он напомнил мне, что только что я прослушал подробный рассказ о том, как дух первый раз постучался в его дверь. Вначале я даже не сообразил, о чем он говорит.

– Это не просто мой бенефактор нашел меня, умирающего от пулевого ранения, – объяснил он. – Дух также нашел меня и постучался в тот день в мою дверь. Мой бенефактор понял, что его задачей было служить проводником для духа. Без вмешательства духа встреча с моим бенефактором не значила бы ничего.

Он сказал, что нагуаль становится проводником только после того, как дух проявит свою готовность быть использованным посредством какого угодно способа: от едва уловимого намека до прямого приказа. Таким образом, нагуаль не может выбирать себе учеников по собственному желанию или расчету. Но если однажды готовность духа открывается посредством знаков, нагуаль без особых усилий способен удовлетворить его.

– После целой жизни практики, – продолжал он, – маги, а в особенности нагуали, знают, получили ли они от духа приглашение войти в здание, открывающееся перед ними. Они уже научились подчинять намерению свои связующие звенья. Поэтому они всегда предупреждены, всегда знают, что припас для них дух.

Дон Хуан сказал, что прогресс на пути магов обычно является радикальным[8] процессом, цель которого – привести в порядок это связующее звено. У обычного человека связующее звено с намерением практически мертво, и маги начинают с такого звена, которое является совершенно бесполезным, потому что не отвечает на вызов добровольно[9].

Он подчеркнул, что для того, чтобы оживить это звено, магу необходима строгая, неистовая целеустремленность – особое состояние ума, называемое несгибаемым намерением. Принять то, что нагуаль является единственным существом, способным наделить несгибаемым намерением – это самое трудное в ученичестве магов.

Я возразил, что не заметил этой трудности.

– Ученик – это тот, кто стремится к очищению и оживлению своего связующего звена с духом, – объяснил он. – Когда звено оживлено, он уже не ученик, но до тех пор он, чтобы продолжать идти, нуждается в неистовой целеустремленности, которой, конечно, у него просто нет. Поэтому он позволяет нагуалю придать ему целеустремленность, но чтобы сделать это, он должен отказаться от своей индивидуальности. В этом и заключается сложность.

Он напомнил мне то, что повторял неоднократно: добровольцев не принимают в мир магии, потому что у них уже есть собственные цели, которые делают невероятно трудным отказ от своей индивидуальности. Если мир магии требует представлений и действий, идущих вразрез с целью добровольца, то он просто отказывается меняться.

– Оживление связующего звена ученика является самой ответственной и самой интригующей деятельностью учителя, – продолжал дон Хуан, – и немалой морокой для него. Конечно, в зависимости от личности ученика планы духа или невероятно просты, или представляют собой сложнейший лабиринт.

Дон Хуан заверил меня, что, даже если я сам думаю иначе, мое ученичество не было для него таким обременительным, каким для его бенефактора было его собственное. Он заметил, что у меня недостаточно самодисциплины, что очень пригодилось, тогда как он в свое время не имел вообще никакой. А его бенефактор – и того меньше.

– Разница здесь заметна в проявлениях духа, – продолжал он. – В некоторых случаях они едва заметны; в моем же – они были приказами. Меня подстрелили. У меня была пробита грудь, и я истекал кровью. Моему бенефактору необходимо было действовать быстро и уверенно – так же, как в свое время действовал его бенефактор. Маги знают, что чем труднее был приказ, тем труднее впоследствии оказывается ученик.

Дон Хуан объяснил, что одним из наиболее полезных следствий его связи с двумя нагуалями было то, что он мог слышать одни и те же истории с двух противоположных точек зрения. Например, история о нагуале Элиасе и проявлениях духа с позиций ученика была рассказом о трудном стуке духа в дверь его бенефактора.

– Все, что связано с моим бенефактором, было очень трудным, – сказал он и засмеялся. – Когда ему было двадцать четыре года, дух не просто постучался к нему в дверь, он чуть не обрушил ее.

Он сказал, что история, фактически, началась на много лет раньше, когда его бенефактор еще был привлекательным юношей из хорошей семьи в Мехико. Он был богат, образован, обворожителен и был харизматически сильной личностью. Женщины влюблялись в него с первого взгляда. Но уже тогда он был недисциплинированным, индульгирующим, ленивым во всем, что не приносило ему немедленного удовлетворения.

Дон Хуан сказал, что с таким характером и воспитанием, – а он был единственным сыном богатой вдовы, которая вместе с его четырьмя сестрами души в нем не чаяла, – он и не мог быть иным. Он мог позволить себе любую непристойность, какая только приходила ему в голову. Даже среди своих не менее распущенных приятелей он выглядел моральным уродом, живущим лишь для того, чтобы творить то, что считалось аморальным.

В конце концов, все эти излишества ослабили его физически, и он смертельно заболел туберкулезом – бичом того времени. Но эта болезнь не только не обуздала его, но привела к физическому состоянию, еще более усилившему его чувственность. И поскольку самоконтроля у него не было ни на йоту, он ударился в полнейший разврат, из-за чего здоровье его ухудшалось до тех пор, пока не осталось никакой надежды.

Выражение «беда не приходит одна» в то время было весьма справедливо в отношении бенефактора дона Хуана. Здоровье его было подорвано, а мать, которая была его единственной опорой и хоть как-то его сдерживала, умерла. Она оставила ему значительное наследство, благодаря которому он мог бы прожить безбедно всю свою жизнь, но, не имея никакой внутренней дисциплины, он за несколько месяцев спустил все до последнего цента. Не имея ни профессии, ни какого-либо занятия, ему оставалось только попрошайничать, чтобы как-то прожить.

Вскоре из-за отсутствия денег у него не осталось друзей, и даже женщины, любившие его когда-то, отвернулись от него. Впервые в жизни он столкнулся с суровой реальностью. Принимая во внимание состояние его здоровья, это должно было стать его концом. Но он не пал духом. Он решил зарабатывать себе на жизнь.

Однако его сладострастные привычки не изменились, что и вынудило его искать работу в единственном месте, где ему было хорошо, – в театре. Это было обусловлено тем, что он был прирожденным актером и к тому же большую часть своей сознательной жизни провел в обществе актрис. Он присоединился к театральной труппе в провинции, подальше от привычного круга своих друзей и знакомых, и стал очень неплохим актером – чахоточным героем религиозных и поучительных пьес.

Дон Хуан отметил странную иронию, всегда сопутствовавшую судьбе его бенефактора. В жизни он был последним негодяем, умиравшим в результате своих беспутных похождений, а на сцене играл роли святых и мистиков. Он даже играл Иисуса в пасхальной пьесе о Страстях Господних. Его здоровья хватило лишь на одно театральное турне по северным штатам, а потом в городе Дуранго произошли два события: его жизнь подошла к концу, и в его дверь постучался дух.

И смерть, и толчок духа случились в один и тот же момент – в кустарнике средь бела дня. Смерть настигла его во время соблазнения молодой женщины. Он уже давно был чрезвычайно слаб, а в тот день силы его истощились полностью. Жизнерадостная, сильная и увлеченная до безумия молодая женщина, пообещав любовные утехи, увлекла его в уединенное место в нескольких милях от города. Там она не один час дралась с ним. В конце концов, женщина покорилась, но он был совершенно измотан и кашлял так сильно, что едва мог дышать.

Во время своего последнего взрыва страсти он почувствовал острейшую боль в плече. Его грудь словно разрывалась на части, и из-за приступа кашля он начал задыхаться. Однако страсть к наслаждениям и гордость заставляли его продолжать, пока смерть не пришла к нему в виде кровоизлияния. Вот тогда-то дух и вступил в свои права в лице пришедшего к нему на помощь индейца. Актер еще раньше заметил, что этот индеец повсюду следует за ними, но, поглощенный процедурой обольщения, не придал этому значения.

Он видел девушку, как во сне. Она не пришла в ужас и сохранила самообладание. Спокойно и тщательно одевшись, она исчезла с быстротой кролика, преследуемого охотничьими псами.

А еще он видел индейца, бросившегося к нему и попытавшегося его усадить. Он слышал, как тот бормотал что-то идиотское. Он слышал, как тот предлагал себя духу и произносил непонятные слова на непонятном языке. Затем индеец начал действовать очень быстро. Став позади него, он с силой ударил его по спине.

Умирающий вполне резонно заключил, что индеец пытался или удалить сгусток крови, или убить его.

По мере того, как индеец повторял и повторял свои удары по его спине, умирающий все больше убеждался, что индеец был или любовником, или мужем женщины и хотел его убить. Но, заметив невероятно сияющие глаза этого индейца, он понял, что ошибся. Он понял, что индеец попросту сумасшедший и не имеет никакого отношения к женщине. Из последних сил напрягая свой ум, он сосредоточил внимание на бормотании этого человека. Тот говорил, что сила человека безгранична, что смерть существует лишь потому, что мы намерены умереть с момента нашего рождения, что намерение смерти можно приостановить, заставляя точку сборки менять позиции.

Услышав все это, он понял, что индеец совсем сумасшедший. Ситуация была настолько театральной – умереть от руки безумного индейца, бормочущего что-то несусветное, – что он решил оставаться актером до конца и пообещал себе умереть не от кровоизлияния и не от ударов, а от смеха. И он смеялся до тех пор, пока не умер.

Дон Хуан заметил, что его бенефактор, конечно, не мог принять индейца всерьез. Никто не принял бы всерьез такую личность, а тем более – будущий ученик, от которого и не ожидается, что он добровольно примет задачу магии.

Затем дон Хуан сказал, что он дал мне различные версии того, из чего состоит задача магии. Он сказал, что будет не слишком самонадеянным с его стороны раскрыть, что с точки зрения духа задача состоит в очищении нашего с ним связующего звена. Таким образом, представшее перед нами здание намерения является чистилищем, внутри которого мы обнаруживаем не столько процедуры очистки связующего звена, сколько безмолвное знание, которое и делает возможным очистительный процесс. Без этого безмолвного знания не смог бы протекать ни один процесс, и все, что мы имеем, было бы лишь неопределенным чувством потребности в чем-то.

Он объяснил, что вызываемые[10] магами в результате безмолвного знания события настолько просты и в то же время настолько абстрактны, что маги уже давно решили говорить о них, употребляя только символические термины. Примерами этого являются проявления и стук духа.

Затем дон Хуан в качестве примера сообщил, что описание того, что происходит во время встречи нагуаля и будущего ученика с точки зрения магии, было бы совершенно непонятным. Было бы бессмысленно объяснять, что нагуаль, используя опыт всей своей жизни, фокусирует нечто такое, чего мы не можем представить, – свое второе внимание – возросшее осознание, обретенное в результате магической практики, на своей невидимой связи с чем-то неопределимо абстрактным. Он делает это для того, чтобы выделить и прояснить чью-то другую невидимую связь с этим неопределимо абстрактным.

Он заметил, что каждый из нас отделен от безмолвного знания естественными, специфическими для каждой личности барьерами и что моим самым непреодолимым барьером является склонность маскировать свое самодовольство под маской независимости.

Я вызывающе потребовал, чтобы он привел конкретный пример, и напомнил, как однажды он предупреждал меня, что одной из хитростей ведения спора является общая критика, не подкрепленная конкретными примерами.

Дон Хуан взглянул на меня с лучезарной улыбкой.

– В прошлом я частенько давал тебе растения силы, – сказал он. – Сначала ты впал в крайность, убеждая себя в том, что все испытанное тобой – просто галлюцинации. Потом ты хотел, чтобы они были специальными галлюцинациями. Помнишь, я высмеивал тебя, когда ты упорно называл это поучительным галлюцинативным опытом.

Он сказал, что моя потребность в утверждении своей иллюзорной независимости поставила меня в положение, из которого я не мог принять его объяснения происходящего, хотя оно и было тем, что я и сам безмолвно знал. Я знал, что он использовал растения силы, хотя их возможности и весьма ограничены, для того, чтобы заставить меня войти в частичные или временные состояния повышенного осознания путем сдвига моей точки сборки с ее обычной позиции.

– Ты использовал свой барьер независимости, чтобы преодолеть это препятствие, – продолжал он. – Тот же самый барьер продолжает работать и по сей день, поэтому ты все еще сохраняешь чувство неопределенного страдания, хотя и не столь выраженное. Сейчас вопрос вот в чем: как тебе удается строить свои заключения таким образом, чтобы даже твой нынешний опыт смог уложиться в твою схему самодовольства?

Я признался, что единственным способом поддержки моей независимости был полный отказ думать об этом опыте.

Дон Хуан так хохотал, что чуть не свалился со своего плетеного стула. Он встал и принялся расхаживать, чтобы восстановить дыхание. Затем он успокоился и снова сел, откинувшись на спинку и скрестив ноги.

Он сказал, что мы как обычные люди не знаем и никогда не узнаем, что есть нечто чрезвычайно реальное и функциональное – наше связующее звено с намерением, которое вызывает у нас наследственную озабоченность своей судьбой. Он утверждал, что на протяжении всей своей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение всегда приходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие. В итоге остается лишь неопределенная щемящая боль, стремление к чему-то неописуемому и просто гнев упустивших что-то.

– Я по многим причинам люблю стихи, – сказал он. – Одна из них в том, что они улавливают настроение воинов и объясняют то, что вряд ли можно было бы объяснить иначе.

Он допускал, что поэты остро осознают наше связующее звено с духом, но делают это интуитивно, тогда как маги выбирают этот путь намеренно и прагматично.

– У поэтов нет знания о духе из первых рук, – продолжал он. – Вот почему их стихи не могут по-настоящему попасть в яблочко подлинных жестов духа. Правда, иногда они попадают очень близко к цели. Он взял одну из привезенных мною книг, лежавших рядом на стуле – сборник стихов Хуана Рамона Хименеса. Открыв заложенную страницу, он вручил мне книгу и подал знак читать.

Я ли это хожу

По комнате сегодня ночью

Или это бродяга,

Забравшийся ко мне в сад

Вместе с темнотой?

Я смотрю вокруг

И нахожу, что все

То же и совершенно другое…

Было ли окно открыто?

Не уснул ли я уже?

Был ли сад бледно-зеленым?

Небо было чистым и голубым…

А теперь облака,

И поднялся ветер,

И сад угрюмый и темный.

Я думал, что волосы мои черны,

И белеет моя одежда…

Но бела моя голова,

И в черное я одет…

Разве это моя походка?

Этот голос, что звучит во мне –

Разве так он звучал?

Не понимаю, я ли это

Или тот бродяга,

Забравшийся на исходе ночи

В мой сад?

Я смотрю вокруг…

Вот облака, и поднялся ветер…

И сад угрюмый и темный…

Встаю и иду…

Может, я уже сплю?

На висках седина…

И все то же и совершенно другое…

Я вновь перечитал стихотворение и уловил переданное поэтом чувство бессилия и замешательства. Я спросил дона Хуана, почувствовал ли он то же самое.

– Я думаю, поэт ощущает груз старости и тревогу, вызванную этим ощущением, – сказал дон Хуан. – Но это лишь одна сторона медали. Меня гораздо больше интересует другая ее сторона, заключающаяся в том, что поэт, не сдвигая точку сборки, интуитивно знает, что на карту поставлено нечто необыкновенное. Интуитивно он знает с большой уверенностью, что есть какой-то внушающий благоговение своей простотой безымянный фактор и что именно он определяет нашу судьбу.

ХИТРОСТЬ ДУХА