Тайна судна, оставшегося без команды 11 страница

В сгущающемся тумане Олни ползком обследовал окна на северной, западной и южной стенах — все они были заперты. Он испытал смутное облегчение от этого, ибо ему все меньше хотелось попасть внутрь. Вдруг его остановили какие-то звуки. Бряцание замка, стук засова, скрип — словно где-то рядом медленно и осторожно открывали тяжелую дверь. Все это происходило со стороны океана, сам он не мог видеть ту стену. Узкая входная дверь распахнулась над тысячефутовой бездной. Затем внутри раздались тяжелые шаги, и Олни услышал, как открыли окно сначала на северной стене, с противоположной стороны дома, потом — на западе, за углом. Вслед за этим должны были открыть окно под низко свисавшим карнизом на южной стороне — там, где он стоял. Надо признаться, ему стало очень неуютно. Впереди — этот зловещий дом, позади — глубокая пропасть. Когда за ближайшей створкой послышался звук открываемых задвижек, Олни снова перебрался на западную сторону, плотно прижимаясь к стене с открытыми теперь окнами. Очевидно, вернулся хозяин. Откуда? Со стороны суши никто не появлялся, к дому не подлетал ни шар, ни любое другое мыслимое воздушное судно. Шаги опять приблизились к нему. Олни метнулся к северу, но скрыться не успел: послышался спокойный негромкий голос. Судя по всему, встречи с хозяином дома было не избежать.

Из западного окна высунулось лицо, обрамленное черной густой бородой. Взгляд блестящих глаз хозяина был пронзителен. Но голос его звучал мягко, с какими-то архаичными интонациями, потому Олни не испытал шока, увидев протянутую ему загорелую руку. С помощью хозяина он перелез через подоконник и очутился в низкой комнате, обитой черными дубовыми панелями и уставленной резной мебелью эпохи Тюдоров.[83]Мужчина был одет в старомодный кафтан и по виду напоминал моряка со средневекового галеона. Олни не слишком много запомнил из того, что тот ему рассказывал. Сейчас он даже не может с определенностью сказать, кем был бородач, но утверждает, что был он необычен, добр и что, находясь рядом с ним, он как никогда остро ощущал бесконечность времени и величие космоса. Маленькая комнатка была наполнена тусклым зеленоватым светом, словно от лучей солнца, проходящих сквозь воду. Олни заметил, что окна на восточной стороне дома отделяли помещение от туманного эфира темными, почти непрозрачными стеклами. Хозяин на первый взгляд казался достаточно молодым, однако глаза его были глазами древнего старца. Из его слов можно было и впрямь заключить, что он жил здесь, общаясь с морскими туманами, задолго до тех времен, когда на равнине появились первые поселенцы и увидели высоко над собой его молчаливый дом. День шел своим чередом, а Олни все внимал его рассказам о старине и далеких чудесных краях. Он услышал о том, как цари Атлантиды боролись с громадными скользкими морскими гадами, выползавшими из расселин на дне, узнал, что Храм Посейдона, украшенный мраморными колоннами и увитый водорослями, до сих пор иногда является взору матросов, чей корабль обречен на гибель. Вспоминал рассказчик и времена Титанов, и те смутные века царства хаоса, когда еще не было ни богов, ни даже Властителей Древности, а Иные боги веселились и танцевали на вершине горы Хатег-Кла в каменистой пустыне близ Ултара, что лежит за рекой Скай.

Неожиданно раздался стук в дверь — в старинную дубовую дверь, украшенную гвоздями с квадратными шляпками, за которой была одна лишь бездна. Олни вздрогнул от неожиданности, но бородач сделал успокаивающий жест, на цыпочках прошел к двери и заглянул в глазок. Вероятно, ему не понравилось то, что он увидел, потому что, приложив палец к губам, он обошел комнату кругом, закрывая окна. Только после этого он занял свое место напротив гостя. Олни увидел, как неясный черный силуэт появился поочередно в каждом из полупрозрачных окон и чуть погодя исчез во мгле. Философ почувствовал облегчение от того, что хозяин не открыл двери. Таинственный пришелец из бездны — кто бы он ни был — вряд ли приходил сюда с добрыми намерениями.

Понемногу начали сгущаться тени — сначала едва заметные под столом, затем все более плотные по углам. Бородатый хозяин совершал какие-то ритуальные действия и, передвигаясь по комнате, зажигал высокие свечи в старинных, прекрасной работы подсвечниках. Он все посматривал на вход, словно кого-то ожидая. В конце концов, как бы в ответ на его вопросительный взгляд, послышалась серия легких ударов в дверь — что-то вроде условного пароля. На этот раз хозяин даже не заглянул в глазок, а сразу отодвинул массивный засов и широко распахнул дверь в туман, навстречу звездам.

И под звуки удивительной музыки в комнату из океанских глубин хлынули ожившие воспоминания и грезы древних обитателей Земли. Яркие языки пламени на миг ослепили Олни, когда он встал, чтобы должным образом приветствовать гостей. Был тут и Нептун с трезубцем в руке, и игривые тритоны, и фантастические нереиды. На спинах дельфинов возлежала огромная раковина с зубчатым краем, в которой помещался грозного вида старик — то был Ноденс,[84]Хозяин Великой Бездны. Тритоны извлекали сверхъестественные ноты из своих перламутровых раковин, а нереиды подняли ужасный шум, ударяя в гулкие панцири неведомых морских моллюсков. Ноденс протянул морщинистую руку и помог Олни с бородачом забраться в свой просторный экипаж. При этом раковины и панцирные гонги взвыли и загрохотали с удвоенной силой. Сказочный кортеж покинул утес и растаял в безбрежном эфире, а производимый им шум потонул в раскатах надвигающейся грозы…

Всю ночь в Кингспорте наблюдали высокий утес, изредка появлявшийся между летящими тучами. Когда ближе к утру в его окнах погасли огни, суеверные люди шептали — не иначе, мол, быть беде. А дети и жена Олни всю ночь усердно молились Всевышнему и очень надеялись, что путешественник одолжит у кого-нибудь зонтик и плащ, если дождь не утихнет к утру. Как обычно, с рассветом поднялся туман и разнесся торжественный звон бакенных колоколов. А в полдень свирели эльфов запели над океанским простором, возвестив о возвращении Томаса Олни. Он шел легкой походкой, в совершенно сухой одежде, взгляд же его был задумчив и как-то странно рассеян. При этом он не смог толком объяснить, что именно произошло с ним в вознесенном под небеса жилище безымянного отшельника, не помнил, как спустился с высоты, и вообще не желал ни с кем говорить о своем путешествии. Разве что со Страшным стариком, который позднее на все любопытные расспросы отвечал коротко и маловразумительно — что, мол, спустился не совсем тот, кто поднимался, и что якобы под островерхой крышей, а может быть, и где-нибудь в недосягаемых туманных высях все еще блуждает потерянная душа того, кто прежде был Томасом Олни.

С тех пор в течение долгих однообразных лет философ трудился, ел, спал — словом, покорно влачил существование добропорядочного гражданина — и никогда больше не проявлял интереса к вещам чудесным и сверхъестественным. Дни его сейчас текут спокойно и размеренно, женушка все толстеет, а дети выросли, поумнели и стали хорошей опорой для стареющего отца, который не упускает случая этим похвастаться. Взгляд его давно уже утратил огонек беспокойства, и если он когда и прислушивается к торжественным колоколам или дальним свирелям эльфов, то лишь во снах, с годами посещающих его все реже и реже. Никогда больше семейство Олни не приезжало в Кингспорт — им не пришлись по вкусу нелепые старые домишки и вечная сырость этого приморского городка. Теперь они каждое лето отдыхают в нарядном бунгало на Бристольском нагорье, где нет крутых утесов, а соседи в большинстве своем являются культурными городскими дачниками.

Между тем в Кингспорте ходят самые невероятные слухи; даже Страшный старик допускает, что его дедушка рассказал далеко не все из того, что ему было известно. Ибо теперь всякий раз, когда северный ветер обдувает высокий дом, который, как говорят, составляет единое целое с небесной твердью, над округой уже не царит зловещая тишина, многие годы пугавшая жителей Кингспорта. Теперь кое-кто из них утверждает, будто бы в высях поют ангельские голоса, слышен смех, исполненный неземной радости, а маленькие окошки небесного дома светятся ярче, нежели раньше. Они подметили также, что ослепительное сияние все чаще загорается над островерхим домом, и тогда на фоне голубоватых зарниц утес и дом выглядят каким-то фантастическим черным миражем. Утренние туманы стали еще более непроницаемы, и многие моряки сомневаются в том, что висящий над морем торжественный звон и впрямь исходит от бакенов.

В то же самое время — что хуже всего — молодежь Кингспорта, отринув страхи, с любопытством прислушивается к далеким завываниям северного ветра. Они клянутся, что старый дом не может служить источником беды и зла, поскольку в доносящихся оттуда голосах звенит радость, а с ними вместе слышны смех и музыка. Им неизвестно, что происходит вверху за призрачной пеленой тумана, но они жаждут уловить хоть какой-то намек на те чудеса, что тихо стучатся в дверь дома, когда тому наступает срок. Старейшины всерьез опасаются, что однажды все молодые люди один за другим отправятся на вершину разведать, какие древние тайны скрывает дом под своей островерхой крышей. Они не сомневаются в том, что эти отчаянные смельчаки вернутся обратно, но боятся, что в их глазах погаснет прежний огонь, а сердца охладеют к жизни. Им не хочется, чтобы Кингспорт с его узкими улочками, карабкающимися по холмам, и резными фронтонами старинных зданий год за годом жил вялой апатичной жизнью, в то время как смеющийся хор, пополняясь новыми голосами, звучал бы все громче и громче на той неприступной скале, где отдыхают морские туманы по пути к небесам.

Они не хотят, чтобы души молодых людей покинули уютные домашние очаги и таверны старого Кингспорта; не хотят, чтобы смех и пение наверху с каждым годом усиливались и разрастались. Ведь если всего лишь один присоединившийся к хору голос принес новые туманы с моря и сделал огни на утесе ярче, то другие голоса добавят еще туманов и голубоватых огней, и, может быть, сами Старые боги (на чье существование они робко намекают, боясь, что эта ересь достигнет ушей приходского священника) явятся из морских глубин и с вершины неведомого Кадата, затерянного среди холодной пустыни, чтобы вновь поселиться на дьявольском утесе, в опасной близости от ласковых холмов и долин Новой Англии. Они не хотят этого, ибо простым людям общение с потусторонними силами никогда не приносило добра. Кроме того, Страшный старик частенько вспоминает слова Олни о том первом стуке, которого устрашился отшельник, и о черном силуэте за полупрозрачными окнами дома.

Все эти тайны ведомы лишь Властителям Древности и никогда не станут достоянием людей. А пока же густой туман каждое утро поднимается от подножия утеса на головокружительную высоту к серому дому с остроконечной крышей, где по вечерам зажигаются таинственные огни, и тогда северный ветер доносит до города отголоски безудержного веселья. Белый слоистый туман восходит из глубины к своим собратьям-облакам, принося с собой видения цветущих морских долин и мрачных пещер Левиафана. Когда в подводных гротах тритонов, в древних затонувших городах звучат первобытные мелодии Властителей Древности, великие туманы поднимаются к небесам, а Кингспорт, ютясь на склоне холмов под надзором зловещего каменного часового, видит в стороне моря лишь мутно-белую пустоту, как если бы кромка берега была краем Вселенной — в такие минуты колокола на невидимых бакенах звонят торжественно и протяжно, словно паря в бесконечном океане эфира.

Он[85]

(перевод В. Дорогокупли)

Я встретил его в одну из бессонных ночей, когда скитался по городу, отчаянно пытаясь спасти свою душу и свой поэтический дар. Мой приезд в Нью-Йорк оказался ошибкой: я надеялся испытать здесь прилив вдохновения, открывая для себя новый удивительный мир в многолюдных лабиринтах старинных улиц, берущих начало от затерянных тупичков, площадей и причалов и после долгого плутания по городу упирающихся в столь же затерянные тупички, площади и причалы, или же в современных домах-башнях, что наподобие Вавилонской черными силуэтами устремляются к небу под светом ущербной луны; однако вместо этого я испытал только ужас и чувство подавленности, которые грозили завладеть мной, парализовать мою волю и полностью меня уничтожить.

Разочарование наступило не сразу. Впервые я увидел этот город с моста, подъезжая к нему на закате: он величественно вздымался над водами, и все эти невероятные здания, увенчанные шпилями и пирамидальными надстройками, вырастали из лилового тумана как некие экзотические цветы, чтобы составить компанию пламенеющим золотым облакам и пока еще бледным вечерним звездам на небосводе. Затем город начал одно за другим зажигать свои окна, и свет их отражался, подрагивая, в речной глади, по которой скользили огни кораблей, и перекличка пароходных гудков создавала порой удивительные созвучия, да и вся эта картина под мечтательным звездным небом была насыщена волшебной музыкой, напоминающей о чудесах Каркассона,[86]Самарканда, Эльдорадо и им подобных прославленных и полулегендарных городов. А вскоре я уже бродил по столь дорогим моему воображению старым улицам — узким и кривым, огражденным рядами краснокирпичных георгианских домов, мансардные окошки которых над колоннами портиков в свое время видели позолоченные кареты и роскошные портшезы. В те первые минуты знакомства с городом мне казалось, что я наконец реализовал свою давнюю мечту и добрался до сокровищ, которые со временем помогут мне стать настоящим поэтом.

Но ожидаемые успех и счастье, увы, обошли меня стороной. Яркий свет дня обнажил мерзость и убожество каменных нагромождений над головой и бесконечных мостовых под ногами там, где лунное сияние предполагало очарование и магию старины. А в толпах людей, сновавших по этим похожим на ущелья улицам, преобладали коренастые смуглые чужаки с жесткими лицами и настороженным прищуром, практичные, далекие от мечтаний и ничем не привязанные к этому месту, они не представляли никакого интереса для голубоглазого потомка первых поселенцев, хранившего в сердце любовь к зеленым лужайкам и белым сельским колокольням Новой Англии.

Таким образом, вместо поэтического вдохновения, каковое я рассчитывал найти в Нью-Йорке, я ощутил лишь опустошенность и несказанное одиночество, осознав ужасную правду и тайну тайн, которую дотоле никто не решался озвучить: этот город из камня и металла не сумел сохранить дух своего предшественника, старого Нью-Йорка, как сохранились старый Лондон и старый Париж в Лондоне и Париже современных. Старый Нью-Йорк, увы, сгинул безвозвратно, а его распростертый, небрежно забальзамированный труп кишел паразитами, не имеющими ничего общего с тем городом, каким он был при жизни. После этого открытия я уже не мог спокойно спать и лишь отчасти восстановил душевное равновесие, заведя привычку не выходить на улицы в дневное время и совершать прогулки только по ночам, когда тьма пробуждала то немногое, что еще сохранилось от прошлого, и перед подъездами старых домов можно было различить призрачные тени людей, когда-то давно здесь проходивших. Такая смена образа жизни принесла мне некоторое облегчение, так что я даже сочинил пару-другую стихотворений и не спешил с возвращением к своим пенатам, не желая предстать перед родными и знакомыми в роли сломленного неудачника.

И однажды, во время очередной прогулки бессонной ночью, я встретил его . Случилось это в одном из замкнутых внутренних двориков в Гринвич-Виллидж[87]— как простодушный провинциал, я поселился в этом районе, будучи много наслышан о нем как об излюбленном пристанище поэтов и художников. Меня действительно восхитили старинные улицы и особняки с попадающимися тут и там маленькими площадями и уютными двориками; и я сохранил привязанность к этим местам даже после того, как убедился, что здешние поэты и художники — не более чем претенциозные горлопаны, вся жизнь которых посвящена отрицанию чистой красоты в поэзии и в искусстве. Я часто представлял себе Гринвич в его бытность тихой деревушкой, еще не поглощенной городом, и в предрассветные часы, когда последние гуляки расползались по домам, любил в полном одиночестве бродить по этим извилистым улочкам и размышлять о загадках и тайнах, оставленных здесь прошлыми поколениями. Эти прогулки подпитывали меня энергией и подстегивали воображение, не давая угаснуть поэтической искре, тлевшей где-то в глубине моей души.

Он возник передо мной туманным августовским утром, около двух пополуночи, когда я обследовал ряд глухих двориков, некогда составлявших живописный проулок, а ныне доступных только через неосвещенные коридоры на первых этажах разделивших их зданий. Я узнал о существовании этих двориков совершенно случайно, ибо они не были указаны ни на одной из современных карт города; и тот факт, что они совершенно забыты, придавал им особую привлекательность в моих глазах, так что я вел поиски с удвоенным усердием. А когда я их наконец отыскал, это еще более подстегнуло мой пыл, ибо само их расположение указывало на то, что эти замкнутые дворики являются лишь несколькими звеньями в длинной цепи им подобных, затерявшихся меж высоких стен и пустых домов в глубине квартала или смутно маячивших в темноте за арочными проходами. Их обходили вниманием суетливые чужестранцы, а порой намеренно скрывали от посторонних отдельные нелюдимые представители богемного мира, избегавшие общества и дневного света.

Он заговорил без предисловий, оглядев меня при слабом свете, падавшем из-за ажурного переплета окна, когда я изучал какое-то крыльцо с допотопным дверным молотком и чугунными перилами. При этом сам он оставался в тени, а его лицо к тому же скрывала широкополая шляпа, вполне гармонировавшая со старомодным покроем плаща. Впрочем, я ощутил смутное беспокойство еще до того, как услышал его речь. Он был очень худ — буквально скелет, обтянутый кожей, — а его тихий неглубокий голос относился к разряду тех, что именуют замогильными. По его словам, он уже не первый раз замечает меня блуждающим ночью по улицам, на каковом основании он сделал вывод, что я питаю интерес к немногим следам былых времен, еще сохранившимся в этих краях. По такому случаю не пожелаю ли я взять в провожатые человека, уже давно занимающегося подобными изысканиями и могущего поведать вещи, которые приезжий вроде меня вряд ли сможет разузнать самостоятельно?

Пока он говорил, я мельком увидел его лицо в желтоватом свете от окна мансарды — единственного освещенного окна в ближайшем доме. Это было лицо пожилого человека с правильными, можно даже сказать, красивыми чертами, и мне сразу подумалось, что такие утонченные породистые лица не очень-то согласуются с нынешней эпохой и данным местом. Ко всему прочему, в его лице, хоть и довольно привлекательном, было нечто тревожащее — возможно, чрезмерная бледность и невыразительность или все то же явное несоответствие окружающей обстановке, — что не позволяло мне чувствовать себя уверенно и спокойно в обществе этого человека. Тем не менее я последовал за ним, поскольку в тот тягостный период лишь красота и загадочность старины могли поддержать во мне почти угасший интерес к жизни, и я посчитал редкостным подарком судьбы встречу с человеком, чья осведомленность в данной области, судя по всему, далеко превосходила мои скромные открытия.

Возможно, в самой атмосфере ночи таилось нечто, удерживавшее моего спутника от лишних слов, и на протяжении последующего часа ходьбы он ограничивался краткими комментариями по поводу старых названий, дат и событий, а путь указывал по преимуществу жестами. Мы протискивались в какие-то щели, бесшумно крались по коридорам многоквартирных домов, перелезали через кирпичные стены, а однажды пришлось ползти на четвереньках под сводчатым потолком какого-то заваленного прохода, настолько длинного и извилистого, что я окончательно потерял ориентацию и даже отдаленно не представлял себе, где мы находимся. По пути нам попадались удивительно древние вещи — во всяком случае, они казались таковыми в редких рассеянных лучах света; я отчетливо помню покосившиеся ионические колонны, пилястры с каннелюрами,[88]столбы чугунных оград с навершиями в виде ваз, конусовидные оконные перемычки и декоративные наддверные окошки зданий, которые выглядели все более причудливыми по мере нашего продвижения в глубь этого лабиринта, казавшегося неисчерпаемым кладезем архитектурных изысков.

За это время мы не встретили ни единого человека, да и освещенные окна попадались все реже и реже. Уличные фонари поначалу были масляными, старинного ромбовидного фасона, потом я заметил несколько фонарей со свечами, а еще чуть погодя мы пересекли мрачный, абсолютно лишенный освещения двор (в кромешной тьме мой проводник направлял меня затянутой в перчатку рукой) и через узкую деревянную калитку в высокой стене вышли в проулок, где фонари горели лишь перед каждым седьмым домом, причем это были допотопные жестяные фонари колониальных времен, с коническими верхушками и дырочками по бокам. Дорога круто шла в гору — гораздо круче, чем я считал возможным в этой части Нью-Йорка, — и в конце подъема уткнулась в увитую плющом стену частной усадьбы. За стеной виднелась куполообразная крыша и верхушки деревьев, шевеливших листвой на фоне уже начавшего светлеть неба, а в стене обнаружилась низкая арка с дубовой дверцей, которую мой спутник отпер большим ключом. Далее он в полной темноте провел меня по гравийной дорожке и каменным ступеням крыльца и наконец распахнул передо мной дверь дома.

Войдя внутрь, я едва не потерял сознание от хлынувшей навстречу затхлой вони, должно быть, столетиями копившейся в этом запущенном и обветшалом здании. Однако хозяин этого как будто не заметил, и я из вежливости воздержался от замечаний, проследовав за ним по винтовой лестнице и через верхний холл до комнаты, дверь которой он, судя по звуку, запер на задвижку после того, как пропустил меня вперед. Первым делом он раздвинул шторы на трех небольших окнах, за которыми слабо обозначилось предрассветное небо, а затем с помощью кремня и огнива зажег две свечи в стоявшем на каминной полке массивном канделябре с двенадцатью розетками и жестом предложил мне располагаться поудобнее.

При слабом, колеблющемся свете я увидел, что мы находимся в просторной, обшитой дубовыми панелями библиотечной комнате, меблировку которой можно было отнести к первой четверти восемнадцатого столетия. Комнату украшали вычурные наддверные фронтоны, карниз в дорическом стиле и резная плита над камином, в верхней части которой среди завитков было изображено нечто вроде погребальной урны. Вдоль стен, над плотно заставленными книжными полками, с равными интервалами размещались весьма недурно выполненные фамильные портреты, причем лица на потемневших от времени полотнах имели несомненные черты сходства с человеком, который указал мне на кресло рядом с изящным столиком красного дерева. Сам он, прежде чем сесть по другую сторону стола, замешкался, как бы в смущении, а потом медленно снял перчатки, широкополую шляпу и плащ, с некоторой долей театральности открыв моему взору облик джентльмена середины восемнадцатого века, точный во всех деталях: от заплетенных в косичку волос и кружевного воротника до бриджей, шелковых чулок и тупоносых туфель с пряжками, которые я как-то упустил из виду прежде. Усевшись наконец на стул со спинкой в форме лиры, он принялся внимательно меня разглядывать.

Теперь, без шляпы, он выглядел глубоким стариком — намного старше, чем показался мне изначально. Не исключено, что именно эта печать неимоверного долголетия и стала подспудной причиной моего беспокойства, возникшего в первый момент нашей встречи. Когда же он заговорил приглушенным, временами дрожащим голосом, мне стоило немалых усилий следить за смыслом сказанного, ибо к моему изумлению примешивалась необъяснимая тревога, возраставшая с каждой минутой.

— Вы видите перед собой, сэр, — начал хозяин, — человека весьма эксцентричных привычек, чему свидетельством этот костюм, за который, впрочем, мне нет необходимости извиняться перед джентльменом вашего ума и ваших склонностей. Постоянно размышляя о славных старых временах, я взял на себя труд досконально усвоить тогдашние манеры и одеяние, каковая прихоть вряд ли может кого-нибудь оскорбить, если ее нарочито не выставлять напоказ. По счастью, мне удалось сохранить в неприкосновенности сельское поместье моих предков, хотя оно было поочередно поглощено двумя городами — Гринвичем в самом начале тысяча восьмисотых и Нью-Йорком лет тридцать спустя. Существовало множество причин, по которым мое семейство так упорно держалось за свое родовое гнездо, и здесь я не нарушил семейной традиции. Джентльмен, унаследовавший этот дом в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году, занимался особого рода науками и достиг поразительных результатов, причем все они были тесно связаны с особенностями, присущими именно этому участку земли, и потому его крайне важно сохранять в неприкосновенности. Я хочу продемонстрировать вам кое-какие весьма любопытные открытия этого джентльмена, но при условии сохранения их в строжайшей тайне. Я достаточно хорошо разбираюсь в людях, чтобы не сомневаться в вашей искренней заинтересованности и вашей порядочности.

Он сделал паузу, глядя на меня, но я смог лишь кивнуть головой. Я уже говорил о растущем во мне тревожном чувстве, но, поскольку для моей души не было ничего губительнее суетного дневного мира Нью-Йорка, мне оставалось только внимать этому человеку — будь он безобидным чудаком или хранителем зловещих тайн — в надежде утолить свою жажду новых открытий, что бы он там ни предложил. Поэтому я сидел и слушал.

— Мой… предок, — с некоторой запинкой продолжил он, — полагал, что человеческой воле присущи особые, совершенно удивительные свойства, при умелом использовании которых человек способен управлять не только своими действиями и действиями других людей, но и любыми силами природы, а также многими стихиями в иных измерениях, выходящих далеко за рамки известного нам мира. Достаточно сказать, что он ставил под сомнение непреложность таких вещей, как пространство и время, и что он нашел необычное применение тайным ритуалам полудиких индейцев, святилище которых когда-то находилось на этом самом холме. Когда здесь построили усадьбу, индейцы были сильно раздражены и неоднократно просили допустить их на эту землю в периоды полнолуния. Но даже не получая разрешения, они из года в год тайком пробирались сюда, чтобы исполнить свои обряды. И вот в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году новый хозяин усадьбы застал их во время такого обряда и буквально остолбенел от увиденного. После этого он заключил с индейцами сделку, позволив им посещать усадьбу в определенные ночи, а они в обмен посвятили его в суть своих таинств. При этом они утверждали, что ритуал только отчасти унаследован ими от краснокожих предков, тогда как некоторые секреты стали им известны от одного старого голландца во времена Генеральных штатов.[89]Хозяин же — чума на его голову! — мне так думается, угостил индейцев подпорченным ромом, уж не знаю, со злым умыслом или нет, но спустя неделю после того, как выведал тайну, он остался единственным живым человеком, кому она была известна. Вы будете первым чужаком, кто о ней услышит за многие годы. Лопни моя селезенка, если я выдам ее всяким там властям предержащим, но вы похожи на человека, прямо-таки одержимого стариной, а уж это дело совсем другого рода…

Я вздрогнул, когда старик, разволновавшись, вдруг начал использовать в речи смесь из простонародных и архаичных оборотов. Между тем он продолжил:

— Вам следует знать, сэр, что сведения, полученные… моим предком… от этих дикарей, были всего лишь малой частью великих секретов, которыми он овладел впоследствии. Он не впустую потратил время в Оксфорде и не зря провел много времени в беседах с одним старым алхимиком и астрологом в Париже. В конечном счете он убедился, что весь этот мир суть не более чем дым, порождаемый нашими интеллектами. Грубой черни сие понимание недоступно, однако мудрецы могут преспокойно затягиваться дымом этого мира и выпускать его клубами, как будто куря первосортный виргинский табак. Мы легко можем получить все, что нам нужно, отбрасывая прочь все, что нам не нравится. Впрочем, я не стану решительно утверждать, что на деле все обстоит так просто, однако этот принцип действен в достаточной степени для того, чтобы время от времени устраивать славный спектакль. Думаю, вам доставит удовольствие созерцание прошлых лет — куда более живое и отчетливое, чем может подсказать вам воображение. Так отбросьте все страхи и взгляните на то, что я хочу вам продемонстрировать. Подойдите к окну и, что бы вы ни увидели, сохраняйте спокойствие.

Он взял меня за руку и повел к одному из двух окон в более длинной стене этой пропитанной зловонием комнаты. Когда его рука — на сей раз уже без перчатки — коснулась моей, меня мгновенно пробрал холод и я с трудом удержался от того, чтобы не отстраниться, ибо эти сухие жесткие пальцы оказались буквально ледяными на ощупь. Однако мысль о гнетущей пустоте повседневной реальности укрепила меня в намерении следовать за этим необыкновенным человеком, куда бы он меня ни повел. Приблизившись к окну, он пошире раздвинул желтые шелковые шторы и предложил мне вглядеться во тьму снаружи. Поначалу я не увидел там ничего, кроме мириад танцующих огоньков где-то вдали. Затем, словно в ответ на едва заметное движение руки старика, за окном вспыхнула ослепительная зарница, и передо мной открылось море буйной растительности — там, где по здравому разумению полагалось находиться морю городских крыш. Справа серебрились воды Гудзона, а впереди на большом удалении отблескивала гиблая солончаковая топь с вьющимися над ней тучами светляков. Зарница угасла, а на восковом лице старого колдуна промелькнула зловещая ухмылка.

— Это было еще до моих времен… то есть до времен моего ученого предка. Как насчет того, чтобы попробовать еще раз?

Я был близок к обмороку, испытывая слабость еще большую, нежели та, которую обычно вызывал во мне вид проклятого современного города.