Писатель-оккультист убит неизвестным гостем 1 страница

Страшное преступление на Сентрал-сквер

Смерть Халпина Чалмерса окружена тайной. Сегодня в девять утра в пустой комнате над ювелирным магазином Смитвика и Айзека (Сентрал-сквер, 24) было обнаружено тело писателя и журналиста Халпина Чалмерса. Проведенное расследование показало, что комната была сдана вместе с меблировкой мистеру Чалмерсу 1 мая и что он сам избавился от мебели две недели назад. Чалмерс — автор нескольких заумных книг на оккультные темы и член Гильдии библиографов. Прежде он проживал в Бруклине, город Нью-Йорк.

В семь утра мистер Л. И. Хэнкок, занимающий квартиру напротив комнаты Чалмерса в заведении Смитвика и Айзека, открыл дверь, чтобы впустить кошку и забрать утренний выпуск "Партриджвилль газетт", и почувствовал странный запах. Он описывает пресловутый запах как в высшей степени едкий и тошнотворный и свидетельствует, что вблизи комнаты Чалмерса вонь ощущалась настолько сильно, что ему пришлось зажать нос.

Мистер Хэнкок уже возвращался к себе, как вдруг ему пришло в голову, что мистер Чалмерс, чего доброго, случайно позабыл выключить газ на кухне. Изрядно встревожившись при этой мысли, он решил выяснить, в чем дело, и когда на повторный стук в дверь мистера Чалмерса ответа не последовало, он поставил в известность коменданта. Последний открыл дверь с помощью запасного ключа и в сопровождении мистера Хэнкока быстро проследовал в комнату мистера Чалмерса. Мебель в комнате отсутствовала, и мистер Хэнкок свидетельствует, что когда он впервые окинул взглядом пол, в груди у него похолодело, а комендант, не говоря ни слова, подошел к открытому окну и глядел на противоположную стену пять минут кряду.

Чалмерс лежал на спине посреди комнаты — совершенно голый. Его грудь и руки были покрыты характерным голубоватым гноем или слизью. Голова гротескно покоилась на груди — полностью отделенная от тела. Лицо — искажено, разодрано, страшно изуродовано. Следов крови нигде не было.

Сама комната являла собою поразительное зрелище. Места стыков стен, потолка и пола были густо замазаны гипсом, но тут и там куски гипса пошли трещинами и отвалились, и кто-то разложил осколки на полу вокруг мертвого тела, образовав правильный треугольник.

Рядом с телом обнаружились листки обугленной желтой бумаги, испещренные фантастическими геометрическими знаками и символами, и тут же — несколько в спешке нацарапанных фраз. Текст с трудом поддавался прочтению, но содержание оказалось настолько бессмысленным, что никакого ключа к поимке преступника не давало. "Я слежу и жду, — писал Чалмерс. — Сижу у окна, наблюдаю за стенами и потолком. Не верю, что они до меня доберутся, но надо опасаться доэлей. Чего доброго, доэли помогут им прорваться сюда. Сатиры тоже прийти на помощь не откажутся, а эти умеют продвигаться сквозь алые круги. Греки знали способы помешать им. Страшно жаль, что мы столь многое позабыли".

На другом листке — том, что обуглился сильнее прочих из семи или восьми обрывков, обнаруженных сержантом уголовной полиции Дугласом (из Партриджвилльского резерва), — было нацарапано следующее:

"Господь милосердный, гипс осыпается! Страшный толчок сокрушил гипс, и он сыплется! Чего доброго, землетрясение! Такого я предвидеть не мог. В комнате темнеет. Надо позвонить Фрэнку. Но успеет ли он приехать вовремя? Попробую. Буду повторять вслух формулу Эйнштейна. Я… Господи, они прорываются! Прорываются! В углах комнаты клубится дым. Их языки… аххххх…"

По мнению сержанта Дугласа, Чалмерс был отравлен каким-то неведомым химикатом. Сержант послал образцы странной синей слизи, обнаруженной на теле Чалмерса, в Партриджвилльскую химическую лабораторию и надеется, что ответ ученых прольет новый свет на одно из самых загадочных убийств за последние годы. Доподлинно установлено, что вечером непосредственно перед землетрясением Чалмерс принимал гостя: его сосед, проходя мимо комнаты Чалмерса по пути к лестнице, отчетливо слышал приглушенный гул голосов. Подозрение падает на неизвестного посетителя; полиция делает все возможное, чтобы установить его личность».

IV

Отчет Джеймса Мортона, химика и бактериолога:

Уважаемый мистер Дуглас!

Касательно жидкости, посланной мне на анализ, скажу, что ничего удивительнее в жизни не исследовал. Она похожа на живую протоплазму, но в ней отсутствуют особые вещества, известные под названием "энзимы". Энзимы являются катализатором химических реакций, происходящих в живых клетках, а когда клетка умирает, энзимы разлагают ее посредством гидролизации. Без энзимов протоплазма обладала бы неиссякаемой жизнеспособностью, то есть бессмертием. Энзимы — это, так сказать, негативные компоненты одноклеточного организма, которые являются основой всей жизни. То, что живая материя может существовать без энзимов, биологи категорически отрицают. И однако ж субстанция, которую вы мне прислали, живая, а между тем в ней отсутствуют эти "неотъемлемые" составляющие. Господь милосердный, сэр, вы сознаете, что за потрясающие новые горизонты перед нами открываются?»

V

Выдержка из книги «Тайный наблюдатель» за авторством покойного Халпина Чалмерса:

«Что, если параллельно известной нам жизни существует и другая жизнь — жизнь, которая не умирает, которая не содержит в себе элементов, уничтожающих нашу жизнь? Возможно, в другом измерении есть сила иная, нежели та, что дает начало нашей жизни. Возможно, эта сила испускает энергию или что-то похожее на энергию, которая распространяется из своего неведомого измерения к нам и порождает новую форму клеточной жизни. Никто не знает, что эта новая клеточная жизнь действительно существует в нашем измерении. Но я-то видел ее проявления. Я разговаривал с ними. У себя в комнате, ночью, я беседовал с доэлями. А во сне видел их создателя. Я стоял на сумеречном берегу за пределами времени и материи и видел это . Оно движется сквозь странные кривые и неописуемые углы. В один прекрасный день я отправлюсь в путешествие сквозь время и встречусь с ним лицом к лицу».

Фрэнк Белкнап Лонг[33]

Мозгоеды

Крест — это не пассивная сила. Он защищает чистых сердцем и часто являлся в воздухе над нашими собраниями, приводя в замешательство и рассеивая силы Тьмы.

«Некрономикон» Джона Ди

I

Ужас явился в Партриджвилль под покровом слепого тумана.

Весь день густые испарения с моря клубились и вихрились над фермой; комната, где мы сидели, сочилась сыростью. Туман спиралями пробирался под дверь, его длинные влажные пальцы ласкали мне волосы до тех пор, пока с них не закапало. Квадратные стекла окон росой заволокла влага; вязкий, промозглый воздух дышал леденящим холодом.

Я угрюмо глядел на своего приятеля. Устроившись спиной к окну, он лихорадочно писал. Он был высок, худощав, несоразмерно широкоплеч и слегка сутулился. В профиль лицо его выглядело весьма впечатляюще: необыкновенно широкий лоб, длинный нос, чуть выступающий вперед подбородок — эти энергичные и вместе с тем чуткие черты наводили на мысль о натуре, буйное воображение которой усмирялось скептическим и воистину зашкаливающим интеллектом.

Мой друг сочинял рассказы. Писал он ради собственного удовольствия, не считаясь с современными вкусами, так что опусы его были довольно необычны. Они привели бы в восторг По,[34]а также и Готорна,[35]и Амброза Бирса,[36]и Вилье де Лиль-Адана.[37]То были этюды об аномалиях — в мире человеческом, животном и растительном. Он писал о чуждых сферах воображения и ужаса; цвета, и звуки, и запахи, которые он дерзал описывать, никто никогда не видел, не слышал и не обонял в знакомом подлунном мире. Он изображал своих созданий на леденящем душу фоне. Они крались через высокие пустынные леса, через изрезанные горы, ползали по лестницам древних особняков и между сваями гниющих черных причалов.

Одна из его повестей, «Дом Червя», сподвигла юного студента из Среднезападного университета искать прибежища в громадном здании красного кирпича, где никто не препятствовал ему сидеть на полу и вопить во весь голос: «О, милая моя прекрасней лилий среди лилей в лилейном вертограде».[38]Другая новелла, «Осквернители», будучи опубликована в «Партриджвилль газетт», принесла ему ровно сто десять возмущенных писем от местных читателей.

Под моим неотрывным взглядом он внезапно перестал писать и покачал головой.

— Не получается… Надо какой-то другой язык изобрести, что ли. И однако ж я все понимаю эмоционально, интуитивно, если угодно. Если бы мне только удалось как-то выразить то, что мне нужно, в предложении — это нездешнее дыхание бесплотного духа!

— Ты про какой-то новый ужас? — полюбопытствовал я.

Он покачал головой.

— Для меня — не новый. Я знаю его и ощущаю вот уже много лет — этот запредельный ужас, которого твоему прозаичному мозгу и постичь не под силу.

— Спасибо за комплимент, — поблагодарил я.

— Мозг любого человека прозаичен по определению, — пояснил мой приятель. — Это я не в обиду говорю. А призрачные ужасы, что таятся за ним и над ним, — вот они-то и в самом деле загадочны и страшны. Наш жалкий мозг — да что он знает о вампирических сущностях, которые, возможно, затаились в измерениях более высших, чем наше, или за пределами звездной вселенной? Думаю, иногда они поселяются у нас в головах, наш мозг ощущает их присутствие, а когда они выпускают щупальца и начинают нас зондировать и исследовать, вот тогда-то мы и сходим с ума.

Теперь он не сводил с меня взгляда.

— Неужто ты в самом деле веришь в весь этот вздор! — воскликнул я.

— Конечно нет. — Друг мой встряхнул головой и расхохотался. — Тебе ли не знать, что я, скептик до мозга костей, вообще ни во что не верю? Я всего лишь обрисовал, как поэт реагирует на вселенную. Если человек хочет писать страшные истории и воссоздавать ощущение ужаса, ему полагается верить во все — во все, что угодно . Под «всем, что угодно» я подразумеваю ужас, превосходящий все сущее, ужас, более кошмарный и невероятный, нежели все сущее. Автор должен верить, что во внешнем пространстве водятся твари, которые в один прекрасный день могут спуститься сюда, и наброситься на нас с неутолимой злобой, и уничтожить нас полностью — наши тела, равно как и души.

— Но эта тварь из внешнего пространства — а как же автор ее опишет, не зная ни ее формы, ни цвета, ни размера?

— Так описать ее практически невозможно. Это я и попытался сделать — и не преуспел. Может быть, однажды… впрочем, сомневаюсь, что такое вообще достижимо. Но подлинный художник может подсказать, намекнуть…

— Намекнуть на что?

— Намекнуть на ужас абсолютно неземной, проявления которого не имеют на Земле аналогов.

Я был до глубины души озадачен. Мой друг устало улыбнулся и стал развивать свою теорию в подробностях.

— Даже в самых лучших классических произведениях ужаса и тайны есть нечто прозаичное, — объяснял он. — Старушка миссис Радклифф с ее потайными склепами и окровавленными призраками; Мэтьюрин, с его аллегорическими фаустоподобными героическими злодеями и пламенем, пышущим из пасти ада; Эдгар По с его трупами в запекшейся крови и черными котами, с велениями вещего сердца и полуразложившимися Вальдемарами; Готорн, так смешно озабоченный проблемами и ужасами, порожденными всего-навсего грехом человеческим (словно грехи смертных хоть что-нибудь значат для холодного и злобного разума за пределами звезд). Есть, конечно, и современные мастера: Элджернон Блэквуд, который приглашает нас на пиршество высших богов — и демонстрирует нам старуху с заячьей губой за планшеткой для спиритических сеансов и с колодой засаленных карт в руках или нелепый эктоплазм — эманацию вокруг какого-нибудь дурачины-ясновидца; Брэм Стокер с его вампирами и вервольфами — этим наследием традиционных мифов, обрывками средневекового фольклора; Уэллс с его псевдонаучными страшилками, водяными на дне моря, дамами на Луне; и сто идиотов и еще один, которые без устали строчат истории о привидениях для бульварных журналов, — что они привнесли в литературу страха? Или мы — не создания из плоти и крови? Это только естественно, что нас повергает в отвращение и трепет вид этой самой плоти и крови в состоянии распада и гниения, когда по ней туда-сюда ползают черви. Это только естественно, что рассказ про покойника щекочет нам нервы, внушает нам страх, и ужас, и омерзение. Да любой дурак умеет пробудить в нас эти эмоции — на самом деле Эдгар По очень мало чего достиг своей леди Ашер и растворяющимися Вальдемарами. Он задействует эмоции простые, естественные, понятные; неудивительно, что читатели на них отзываются. Но разве мы — не потомки варваров? Разве не жили мы некогда в высоких и зловещих лесах, во власти диких зверей, зубастых и клыкастых? Неудивительно, что мы дрожим и ежимся, встречая в литературе темные тени из нашего собственного прошлого. Гарпии, вампиры и вервольфы — что они, как не многократно увеличенные и искаженные гигантские птицы, летучие мыши и свирепые псы, докучавшие нашим предкам, терзавшие наших праотцев? С помощью таких средств пробудить страх несложно. Несложно напугать читателей пламенем из адской пасти, потому что оно опаляет, иссушает и сжигает плоть, — а кто не понимает, что такое огонь, кто его не боится? Смертоносные удары, палящий жар, призраки, кошмарные уже в силу того, что их реальные прототипы хищно затаились в темных закоулках нашей наследственной памяти, — мне осточертели писатели, которые ужасают нас столь жалкими самоочевидными и банальными неприятностями.

Глаза моего собеседника полыхнули неподдельным негодованием.

— А если допустить, что есть ужас еще более грозный? Предположим, недобрые твари из иной вселенной решат вторгнуться в нашу? Предположим, мы не в силах их видеть? И даже не чувствуем? Предположим, они — такого цвета, что на Земле неведом, или, скорее, приняли обличья, цвета не имеющие? Предположим, что форма их на Земле также неизвестна? Предположим, они — четырехмерны, пятимерны, шестимерны? Предположим, они стомерны? Предположим, они вообще лишены измерений — и тем не менее они есть? Что нам прикажете делать тогда? Говоришь, в таком случае они для нас все равно что не существуют? Существуют — если причиняют нам боль. Предположим, это не боль жара или холода, ни одна из известных нам болей, но — боль новая? Предположим, они затронут что-то помимо наших нервов — доберутся до нашего мозга неизведанным и страшным способом? Дадут о себе знать новым, странным, невыразимым образом? Что нам делать тогда? Руки у нас будут связаны. Невозможно противостоять тому, чего не видишь и не чувствуешь. Невозможно противостоять тысячемерному созданию. Что, если они проедят к нам путь сквозь пространство?

Теперь голос его звенел накалом страсти. Куда только подевался скептицизм, провозглашенный мгновение назад!

— Вот об этом я и пытался написать. Я хотел заставить моих читателей почувствовать и увидеть эту тварь из иной вселенной, из глубин космоса. Я с легкостью могу рассыпать намеки и недосказанности — на это любой дурак способен! — но мне необходимо на самом деле описать ее. Описать цвет, который цветом не является! Форму, которая на самом деле бесформенна. Вот математик, пожалуй, способен на большее, чем туманные намеки. Я бы ждал от этих тварей странных кривых и углов — а вдохновенный математик в безумном исступлении расчетов смутно провидит нечто подобное. Глупо утверждать, будто математики до сих пор не открыли четвертого измерения. Они его прозревают, то и дело приближаются к нему, то и дело его предвосхищают — но не в состоянии его продемонстрировать. Один мой знакомый математик клянется, будто однажды, устремив головокружительный полет в вышние небеса дифференциального исчисления, лицезрел ни много ни мало как шестое измерение!.. К сожалению, я не математик. Я всего-навсего натура творческая, жалкий дурень, и тварь из открытого космоса от меня неизменно ускользает.

В дверь громко постучали. Я пересек комнату и отодвинул задвижку.

— Чего надо? — спросил я. — Что случилось?

— Извиняйте, Фрэнк, что побеспокоил, — раздался знакомый голос. — Но мне позарез надо с кем-нибудь потолковать.

Я узнал худое и бледное лицо моего соседа и отступил в сторону, приглашая его войти.

— Заходите, — пригласил я. — Заходите всенепременно. Мы с Говардом тут про привидения разговорились, и твари, которых мы напридумывали, — компания не из приятных. Может, вы своими доводами их разгоните.

Я назвал ужасы Говарда привидениями, чтобы не шокировать моего простодушного соседа. Генри Уэллс был парень дюжий и высокий; войдя в комнату, он словно привнес с собою часть ночи.

Здоровяк рухнул на диван и обвел нас перепуганным взглядом. Говард отложил книгу, снял и протер очки, нахмурился. К моим буколическим гостям он относился довольно терпимо. Мы прождали с минуту, а затем заговорили все трое — почти одновременно:

— Мерзопакостная ночка выдалась!

— Ужас, не так ли?

— Жуть что такое.

Генри Уэллс нахмурился.

— Сегодня я… со мной что-то странное приключилось. Я гнал Гортензию через Маллиганский лес…

— Гортензию? — не понял Говард.

— Это его кобыла, — нетерпеливо пояснил я. — Вы никак из Брустера возвращались, верно, Генри?

— Точно, из Брустера, — подтвердил он. — И вот еду я промеж деревьев, гляжу внимательно — не вылетит ли прямо на меня из темнотищи машина со слепящими фарами, прислушиваюсь, как в заливе завывают и хрипят туманные сирены, — и тут на голову мне падает что-то мокрое. «Дождь, — думаю. — Надеюсь, продукты не подмокнут». Оборачиваюсь — убедиться, что мука и масло надежно прикрыты, и тут что-то мягкое, навроде губки, взвилось с днища телеги и ударило мне в лицо. Я хвать — и поймал эту штуку пальцами. На ощупь она была как желе. Я надавил, из нее потекла влага — прямо мне по руке. Было не настолько темно, чтобы я этой штуковины не разглядел. Забавно, что в тумане обычно все видно — ночь как будто светлее делается. В воздухе разливалось вроде как слабое свечение. Не знаю, может, это и никакой не туман был. Деревья-то просматривались: четкие, резкие. Так вот, я о чем: смотрю я на свою находку, и на что, как вы думаете, она похожа? На шмат сырой печени. А не то на телячий мозг. В ней канавки просматривались, а в печени канавок не бывает. Печенка, она гладкая как стекло. Ну я перетрусил! «Там, на дереве, кто-то есть, — говорю себе. — Какой-нибудь бродяга, или псих, или недоумок какой, печенкой закусывает. Испугался моей повозки — вот свой кусок и выронил. Потому что в моей-то телеге, когда я уезжал из Брустера, никакой печенки не было». Посмотрел я вверх. Вы и без меня представляете, как высоки деревья в Маллиганском лесу. Иногда в ясный день с проселочной дороги и верхушек-то не разглядишь. И кому, как не вам, знать, как дико выглядят некоторые из них — которые корявые да изогнутые. Забавно, мне они всегда представлялись этакими долговязыми стариканами — ну, понимаете, рослыми, сгорбленными и жутко злобными. Мне всегда мерещилось: недоброе они замышляют. Есть что-то нездоровое в деревьях, которые растут чуть не вплотную друг к другу — и все вкривь да вкось. Так вот, смотрю я вверх. Сперва ничего не увидел, только высокие деревья, белесые такие, влажно поблескивают в тумане, а над ними — густая белая пелена заволокла звезды. И тут что-то длинное и белое стремительно метнулось вниз по стволу. Оно прошмыгнуло так проворно, что я и разглядеть его не успел толком. Тонюсенькое такое, его еще поди разгляди. Что-то вроде руки. Длинная, белая, очень тонкая рука. Да только откуда бы там взяться руке? Кто и когда слышал о руке высотой с дерево? Не знаю, с какой стати сравниваю эту штуку с рукой, потому что на самом-то деле это была всего-то прожилка такая — вроде провода или бечевки. Не поручусь, что вообще ее видел. Может, все себе навыдумывал. И за толщину ее не поручусь. Но кисть у нее была. Или нет? Как только я об этом задумываюсь, в голове все плывет. Понимаете, она двигалась так быстро, что я ничего не мог разглядеть в точности. Однако у меня сложилось впечатление, будто она что-то обронила — и теперь искала. На минуту рука словно растеклась над дорогой, а потом соскользнула с дерева и направилась к повозке. С виду — здоровенная белая кисть, вышагивает на пальцах, крепится на чудовищно длинном предплечье, а оно, в свой черед, уходит вверх и вверх, до самой пелены тумана — а может, и до самых звезд. Я заорал, хлестнул Гортензию вожжами, ну да кобыла в лишних понуканиях не нуждалась. Рванулась вперед — я даже не успел выбросить на дорогу кус печенки, или телячий мозг, или что бы уж там это ни было. Помчалась сломя голову, чуть повозку не опрокинула, но я поводьев не натягивал. Думал, лучше лежать в канаве со сломанным ребром, чем замешкаться — чтобы длинная белая рука вцепилась мне в глотку и задушила. Мы уже почти выбрались из леса, я только-только облегченно выдохнул — и тут мозг мой похолодел. Не могу объяснить другими словами. Мозг в голове словно обратился в лед. Представляете, как я перепугался! Не думайте, мыслил я вполне связно. Сознавал все, что происходит вокруг меня, но мозг зазяб так, что я закричал от боли. Вы когда-нибудь держали осколок льда в ладони минуты две-три? Он словно жжет, верно? Лед жжет хуже огня. Ну так вот, ощущение было такое, словно мой мозг пролежал на льду много часов. В голове была топка, но — топка стылая. В ней ревел и бесновался свирепый холод. Наверное, мне следует возблагодарить судьбу, что боль длилась недолго. Прошла спустя минут десять, а когда я вернулся домой, то на первый взгляд пережитое никак на мне не сказалось. Точно говорю: я бы и не подумал, будто что-то со мной случилось, пока в зеркало не посмотрел. Вижу — в голове дырка.

Генри Уэллс наклонился вперед и откинул волосы с правого виска.

— Вот она, рана, — промолвил он. — Что вы об этом скажете? — И он указал пальцем на небольшое круглое отверстие в черепе. — Похоже на пулевое ранение, — пояснил он, — да только никаких следов крови не было, и можно далеко вглубь заглянуть. Такое ощущение, что ведет оно ровнехонько в середку головы. С такими ранами не живут.

Говард вскочил на ноги — и теперь пепелил моего соседа яростным, обвиняющим взглядом.

— Зачем вы нам врете? — заорал он. — Зачем вы нам рассказываете весь этот бред? Длинная рука, тоже мне! Да вы были в стельку пьяны! Пьяны — и между тем преуспели в том, ради чего я трудился до кровавого пота. Если бы я только сумел заставить моих читателей почувствовать этот ужас, изведать его хоть на краткий миг — ужас, что вы якобы пережили в лесах, я был бы причислен к бессмертным — я превзошел бы самого Эдгара По, самого Готорна. А вы — неуклюжий пьяный лжец…

Я в свою очередь поднялся и яростно запротестовал:

— Он не лжет! В него стреляли — кто-то выстрелил ему в голову. Ты только погляди на эту рану. Господи, да ты не имеешь никакого права его оскорблять!

Ярость Говарда улеглась, огонь в глазах погас.

— Простите меня, — покаялся он. — Ты не в состоянии себе представить, как мне хочется поймать этот высший ужас и увековечить его на бумаге, а вот ему это удалось играючи. Если бы он только предупредил, что станет описывать нечто подобное, я бы все законспектировал. Но разумеется, он сам не сознает, что он настоящий художник. Блестяще он сыграл, что и говорить, но повторить он наверняка не сможет. Прошу прощения, что я вспылил, — приношу свои извинения. Хотите, я схожу за доктором? Рана и впрямь серьезная.

Мой сосед покачал головой.

— Не нужен мне доктор, — заверил он. — У доктора я уже был. Никакой пули у меня в голове нет — дырка проделана не пулей. Когда доктор не смог объяснить, в чем дело, я над ним посмеялся. Ненавижу докторов; и в гробу я видал идиотов, которые считают, я вру. В гробу я видал людей, которые мне не верят, когда я рассказываю как на духу, что своими глазами видал длинную белую тварь — вот как вас вижу, — она соскользнула вниз по дереву.

Невзирая на протесты моего соседа, Говард уже изучал его рану.

— Дыра проделана чем-то острым и круглым, — сообщил он. — Занятно, но ткани не повреждены. Нож или пуля оставили бы рваный край.

Я кивнул и наклонился рассмотреть рану поближе. И тут Уэллс пронзительно завопил и схватился руками за голову.

— Ахххх! — захлебнулся он. — Снова началось — ужасный, чудовищный холод!

Говард вытаращился на него.

— Только не ждите, что я поверю в эту чушь! — негодующе воскликнул он.

Но Уэллс, держась за голову, в агонии метался по комнате.

— Не могу больше, не могу! — кричал он. — У меня мозг леденеет. Это не обычный холод, нет. О господи! Вы ничего подобного в жизни не чувствовали. Он жжет, испепеляет, рвет на куски. Словно кислота.

Я тронул его за плечо, пытаясь успокоить, но Уэллс оттолкнул меня и кинулся к двери.

— Я должен отсюда выбраться, — визжал он. — Эта тварь хочет на простор. В моей голове она не поместится. Ей нужна ночь — бескрайняя ночь. Она упивается ночной тьмой…

Уэллс распахнул дверь и исчез в тумане. Говард вытер лоб рукавом и рухнул в кресло.

— Псих, — подвел он итог. — Трагический случай маниакально-депрессивного психоза. Кто бы мог ожидать? Рассказанная им история — это никакое не искусство. Просто кошмарный грибок, порождение больного мозга.

— Да, — согласился я. — Но как ты объяснишь отверстие в голове?

— А, это? — Говард пожал плечами. — Да оно небось всегда там было — наверняка что-то врожденное.

— Чушь, — отрезал я. — Никакой дыры в черепе у него никогда не было. Лично я считаю, что в него стреляли. Надо что-то делать. Ему необходима медицинская помощь. Позвоню-ка я доктору Смиту.

— Вмешиваться бесполезно, — возразил Говард. — Эту дыру проделала не пуля. Советую тебе позабыть о нем до завтра. Помешательство может быть временным, вероятно, оно само пройдет, и тогда твой сосед будет винить нас за вмешательство. Если он и завтра будет вести себя неуравновешенно, если заявится сюда и примется шуметь, тогда и впрямь придется сообщить куда надо. За ним вообще такое водится?

— Нет, — заверил я. — Он всегда вел себя в высшей степени разумно. Пожалуй, я с тобой соглашусь и подожду до завтра. Но дыра в голове меня по-прежнему озадачивает.

— А меня больше занимает рассказанная им история, — отозвался Говард. — Запишу-ка я ее, пока не забыл. Разумеется, воссоздать этот почти осязаемый ужас так, как он, у меня не получится, но, может, удастся уловить хоть малую толику странного, нездешнего ощущения.

Мой друг снял колпачок с ручки и принялся покрывать бумагу прихотливыми фразами.

Поежившись, я прикрыл дверь.

Несколько минут тишину в комнате нарушало только царапанье ручки по бумаге. Несколько минут царило безмолвие — и вдруг послышались пронзительные вопли. Или стоны?

Мы услышали крики даже сквозь закрытую дверь: они перекрывали голоса туманных сирен и плеск волн на Маллиганском взморье. Они заглушали миллионы ночных звуков, что ужасали и удручали нас, пока мы сидели за беседой в одиноком, одетом туманом доме. Мы различали этот голос так ясно, что на мгновение померещилось, будто он раздается едва ли не под окном. Лишь когда затяжные, пронзительные стенания прозвенели еще раз и еще, стало ясно, что расстояние до них немалое. Медленно пришло осознание, что крики доносятся издалека — возможно, из Маллиганского леса.

— Душа под пыткой, — пробормотал Говард. — Бедная проклятая душа в когтях того самого ужаса, о котором я тебе рассказывал, — ужаса, который я знал и чувствовал многие годы.

Пошатываясь, он поднялся на ноги. Глаза его горели, дышал он прерывисто и тяжело.

Я схватил друга за плечи и основательно его встряхнул.

— Не следует отождествлять себя с персонажами собственных историй, — воскликнул я. — Какой-то бедолага попал в беду. Не знаю, что там случилось. Может, корабль затонул. Сейчас надену непромокаемый плащ и выясню, в чем дело. Думается, мы кому-то нужны.

— Очень может быть, что мы и впрямь нужны, — медленно повторил Говард. — Очень может быть, что нужны. Одной жертвы твари будет мало. Ты только представь это долгое путешествие сквозь пространство, жажду и мучительный голод, что тварь изведала! Глупо предполагать, что она удовольствуется одной жертвой!

А в следующий миг Говард разом преобразился. Свет в глазах погас, голос уже не дрожал. Он передернулся.

— Прости меня, — покаялся он. — Боюсь, ты сочтешь меня таким же сумасшедшим, как этот твой деревенщина. Но я не могу не вживаться в собственных персонажей, пока сочиняю. Я описал что-то невыразимо недоброе, а эти вопли… именно такие вопли издавал бы человек, если бы… если…

— Понимаю, — перебил его я, — но сейчас на разговоры времени нет. Там какому-то бедолаге солоно приходится. — Я указал на дверь. — Он сражается с чем-то — не знаю с чем. Но мы должны помочь ему.

— Конечно, конечно, — согласился Говард и последовал за мною на кухню.

Не говоря ни слова, я снял с крючка плащ и вручил его приятелю. А в придачу — еще и громадную прорезиненную шапку.

— Одевайся быстрее, — приказал я. — Человек отчаянно нуждается в нашей помощи.

Я снял с вешалки свой собственный дождевик и кое-как просунул руки в слипшиеся рукава. И секунды не прошло, как мы уже прокладывали путь в тумане.

Туман казался живым. Его длинные пальцы тянулись вверх и безжалостно хлестали нас по лицу. Он оплетал наши тела и вихрился гигантскими серыми спиралями над нашими головами. Он отступал перед нами — и вдруг снова смыкался и окутывал нас со всех сторон.