Шесть выстрелов в лунном свете 14 страница

В 950 году «Азиф», имевший широкое, хотя и негласное, хождение среди философов своей эпохи, был тайно переведен на греческий Феодором Филетским из Константинополя под заглавием «Некрономикон». В течение целого столетия книга владела умами любителей сверхъестественного, порой подвигая их на чудовищные эксперименты, пока наконец не была подвергнута запрету и последующему сожжению указом патриарха Михаила.[230]В результате этой акции книга надолго выпала из поля зрения читателей, став достоянием отрывочных слухов, но в 1228 году Олаус Вормий[231]осуществил ее перевод на латынь, и этот текст был напечатан дважды — первый раз в пятнадцатом веке (готическим шрифтом и, скорее всего, в Германии), второй раз в семнадцатом (вероятно, в Испании). Оба издания не имели выходных данных, так что время и место их выпуска определены на основании сугубо типографских особенностей. Как латинский, так и греческий переводы были преданы анафеме Папой Григорием IX в 1232 году, вскоре после выхода в свет латинского текста, привлекшего к книге внимание образованной публики. Оригинальный арабский текст был утерян еще во времена Вормия — он пишет об этом во вступительной статье. Что же касается греческой копии, изданной в Италии между 1500 и 1550 годами, — то о ней ничего не было слышно после 1692 года, когда сгорела библиотека одного салемского обывателя. Английский перевод, осуществленный доктором Ди,[232]напечатан не был и сохранился лишь в виде фрагментов, оставшихся от рукописного оригинала. Из существующих на сегодня латинских копий (XV и XVII веков) одна, насколько нам известно, находится в спецхране Британского музея, другая — в Национальной библиотеке в Париже. В Уайденерской библиотеке Гарвардского университета и в библиотеке аркхемского Мискатоникского университета имеются издания XVII века. Такое же издание есть в университетской библиотеке Буэнос-Айреса. Возможно, сохранилось немало других копий, существование которых держится в тайне их владельцами. В любом случае, упорно ходит слух, будто одно из изданий пятнадцатого века составляет часть коллекции небезызвестного американского нувориша. Поговаривают также, что греческий текст шестнадцатого века сохранился среди фамильных реликвий салемской семьи Пикманов, но даже если это так, то его можно считать утерянным, так как его владелец, художник Р. А. Пикман,[233]пропал без вести в 1926 году. Книга Альхазреда запрещена властями большинства стран и всеми официальными конфессиями. Чтение ее ведет к самым трагическим последствиям. Говорят, что некоторые положения этой книги (лишь немногие из них являются достоянием гласности) легли в основу книги Р. У. Чемберса[234]«Король в желтом».

Азатот[235]

(перевод В. Дорогокупли)

Когда мир состарился и люди разучились удивляться чудесам; когда тускло-серые города уперлись в дымное небо своими уродливыми и мрачными домами-башнями, в тени которых невозможно даже помыслить о ласковом солнце или цветущих весенних лугах; когда ученость сорвала с Земли покровы красоты, а поэтам осталось воспевать лишь неясные видения, кое-как углядев их затуманенным внутренним взором; когда эти времена настали и все былые наивные мечтания безвозвратно канули в Лету, жил один человек, который научился странствовать за пределами скучной повседневной жизни — в тех пространствах, куда удалились мечты, покинувшие этот мир.

Об имени и месте жительства этого человека известно мало; впрочем, имена и места имеют какое-то значение только в обыденном, бодрствующем мире и потому не представляют для нас интереса. Нам вполне достаточно знать, что он жил в большом городе среди высоких стен, где царили вечные сумерки, и что он проводил свои дни в безрадостных и суетливых трудах, а по вечерам возвращался домой — в комнату с единственным окном, из которого открывался вид не на поля или рощи, а на унылый двор с точно такими же окнами, глядевшими друг на друга в тупом безысходном отчаянии. В этом каменном мешке больше не на что было глядеть, и лишь перегнувшись через подоконник и посмотрев прямо вверх, можно было увидеть кусочек неба с двумя-тремя проплывающими звездочками. А так как зрелище однообразных стен и окон способно свести с ума человека, который все свободное время посвящает мечтам и книгам, обитатель этой комнаты взял за правило еженощно высовываться из окна, чтобы увидеть вверху частичку того, что лежит за пределами будничного мира, заключенного в сумрачных стенах многоэтажных городов. С годами он научился различать медленно проплывающие звезды, называл их по именам, а в своем воображении продолжал следить за их полетом и после того, как они исчезали из виду. Так проходила его жизнь, пока однажды его сознание не раскрылось для таких потрясающих картин, какие не дано узреть обычному человеческому глазу. В ту ночь была разом преодолена гигантская пропасть, и загадочные небеса спустились к окну одинокого мечтателя, чтобы смешаться с воздухом его тесной комнатушки и сделать его свидетелем невероятных чудес.

В полночь комнату озарили потоки лилового сияния с золотистыми блестками, а за ними внутрь ворвались вихри огня и пыли, насыщенные ароматами запредельных миров. И он узрел пьянящий океанский простор, озаренный неведомыми людям солнцами, а также диковинных дельфинов и морских нимф, резвящихся в неизмеримых глубинах. Некая беззвучная и беспредельная стихия приняла мечтателя в свои объятия и увлекла его в таинственные дали, при этом не коснувшись его тела, которое так и застыло на подоконнике. Много дней, несовпадающих с земными календарями, ласковые волны запредельных сфер несли человека к его мечтам — тем самым мечтам, которые были забыты и утрачены остальными людьми, — а потом он провел долгие счастливые века спящим на залитом солнцем зеленом берегу под благоухание цветущих лотосов и алых гиацинтов.

Потомок[236]

(перевод В. Дорогокупли)

В Лондоне живет человек, который не в силах удержаться от крика всякий раз, когда слышит звон церковных колоколов. Живет он затворником, деля одиночество с полосатой кошкой, и все соседи по Грейс-инн[237]считают его безвредным и тихим безумцем. Комната его заполнена книгами самого банального содержания, которые он без конца читает и перечитывает, надеясь забыться за этим пустым и бесполезным времяпрепровождением. Он вообще старается не думать ни о чем, ибо по какой-то причине его страшат собственные мысли, и он как чумы избегает всего, что может пробудить его воображение. С виду это старик — тощий, седой и морщинистый, — но кое-кто утверждает, что он далеко не так стар, как выглядит. Страх накрепко вцепился в него своими мерзкими когтями, и любой неожиданный звук заставляет его вздрагивать и озираться, покрываясь холодным потом. Он сторонится прежних друзей и знакомых, не желая отвечать на вопросы, неизбежные при встречах с ними. Люди, знававшие его в былые дни как ученого и эстета, очень огорчены его нынешним состоянием. Он перестал общаться с ними много лет назад, и никто толком не знал, уехал ли он из страны или же просто затаился в какой-то глухой дыре. Десять последних лет он прожил в Грейс-инн и ни словом не обмолвился о том, где он был и что делал прежде, — вплоть до той ночи, когда юный Уильямс приобрел «Некрономикон».

Уильямс, фантазер и мечтатель двадцати трех лет от роду, едва поселившись в этом старинном здании, сразу ощутил нечто особенное в худом седовласом обитателе соседней комнаты, который выглядел так, будто его коснулось дыхание чужих космических ветров. И Уильямс ухитрился наладить дружеские отношения с соседом, преуспев там, где не смогли преуспеть старые друзья последнего, в то же время не переставая гадать о причине страха, который, казалось, ни на минуту не отпускал этого высохшего, изможденного человека, постоянно бывшего настороже. В том, что он настороженно наблюдает и прислушивается, сомнений не было; правда, делал это он скорее подсознательно, чем с помощью зрения и слуха, при этом все время пытаясь отвлечься и найти забвение в глупых бульварных романах, которые он поглощал в невероятных количествах. А заслышав перезвон церковных колоколов, он терял контроль над собой и начинал пронзительно вопить, и ему вторила серая кошка, жившая в его комнате, — так они и вопили в унисон, покуда не угасало эхо последнего колокольного удара.

Но как бы Уильямс ни старался вызвать соседа на откровенность, тот уходил от серьезных тем. Хотя облик и манеры старика никак не соответствовали его нынешнему образу жизни, он избегал обсуждать свое прошлое, с вымученной улыбкой и лихорадочной поспешностью переводя разговор на ничего не значащие темы; в таких случаях голос его с каждой минутой становился все более высоким и напряженным, пока не срывался на истеричный фальцет. Порой его замечания даже по самым тривиальным поводам выдавали глубокий ум и образованность говорившего, так что Уильямс ничуть не удивился, однажды узнав, что он учился в Харроу и Оксфорде. А еще некоторое время спустя выяснилось, что его сосед — не кто иной, как лорд Нортгем, о чьем древнем родовом замке в Йоркшире рассказывали немало удивительных легенд; однако когда Уильямс завел речь об этом замке, якобы воздвигнутом еще в римскую эпоху, лорд заявил, что там нет решительно ничего необычного. Он даже разродился подобием визгливого смеха при упоминании собеседником тайных подземелий, по слухам, вырубленных в глубине замковой скалы, мрачно нависающей над волнами Северного моря.

Так обстояли дела вплоть до той ночи, когда Уильямс принес домой печально знаменитый «Некрономикон» безумного араба Абдула Альхазреда. Он впервые услышал об этой страшной книге в шестнадцатилетнем возрасте, когда проснувшийся интерес ко всему загадочному побудил его настойчиво расспрашивать согбенного старика-книготорговца на Чандос-стрит; и он изумлялся тому, что сведущие люди неизменно бледнели, как только он заговаривал об этой книге. От старика-торговца он узнал, что лишь пять экземпляров книги сохранились после того, как на нее наложили строжайший запрет церковники и законодатели, и все уцелевшие тома были запрятаны подальше их владельцами, как правило, приходившими в ужас по прочтении лишь начальных страниц этого жуткого сочинения. И вот теперь он не только отыскал одну из уцелевших копий, но и смог приобрести ее по смехотворно низкой цене. Случилось это в еврейской лавчонке на убогих задворках Клэр-Маркета,[238]где Уильямсу и прежде случалось покупать редкие и необычные вещи, и на сей раз ему показалось, что старый сварливый левит прячет ухмылку в спутанной бороде при виде покупателя, совершившего «великое открытие». Толстый том в кожаном переплете с медной застежкой сразу бросался в глаза среди прочих вещей, а цена его казалась неправдоподобно низкой.

Одного только взгляда на заглавие книги было достаточно, чтобы привести его в чрезвычайное возбуждение, а некоторые из рисунков, сопровождающих малопонятный латинский текст, пробудили в нем какие-то странные ассоциации. Горя желанием как можно скорее доставить увесистый фолиант домой и приступить к его расшифровке, он спешно покинул лавчонку, успев напоследок расслышать за спиной недобрый смешок старого еврея. Однако по прибытии домой он убедился, что текст, написанный на корявой средневековой латыни старинным готическим шрифтом, слишком сложен для восприятия при его скромных лингвистических познаниях, и был вынужден обратиться за помощью к своему загадочному, вечно испуганному соседу. Лорд Нортгем тихо бормотал какую-то бессмыслицу, обращаясь к своей полосатой кошке, и подскочил от неожиданности, когда молодой человек быстро вошел в его комнату. Едва увидев книгу, он затрясся, словно в припадке, а когда Уильямс произнес ее название, бедный отшельник и вовсе лишился чувств. Очнувшись через некоторое время, он торопливым шепотом поведал другу фантастическую и безумную историю, убеждая его без промедления сжечь проклятую книгу и развеять по ветру ее попел.

* * *

По словам лорда Нортгема, в этой истории что-то было неладно с самого ее начала, однако это даже не пришло бы ему в голову, не будь он столь настойчивым в своих изысканиях. Он был девятнадцатым бароном в роду, истоки которого уходили в далекое прошлое — в невероятно далекое, если принимать в расчет семейные предания о досаксонских временах,[239]когда некий Гней Габиний Капитон, военный трибун Третьего Августова легиона,[240]расквартированного в Линдуме[241]на территории Римской Британии, был отстранен от командования за участие в каких-то тайных обрядах, не связанных ни с одной из известных в то время религий. По слухам, Габиний посещал одну пещеру на склоне утеса, где очень странные люди творили Древний Знак. Бритты боялись этих людей и старались держаться от них подальше; говорят, они были потомками немногих уцелевших жителей огромной земли в западном океане после того, как эта земля затонула, а на поверхности остались лишь отдельные острова с башнями, каменными кругами и святилищами, крупнейшим из которых был Стоунхендж. Согласно легенде, Габиний воздвиг неприступную крепость на скале над запретной пещерой и дал начало роду, который не смогли уничтожить ни пикты, ни саксы, ни датчане, ни норманны. Как полагают, именно из этого рода происходил отважный друг и боевой соратник Черного принца, получивший от Эдуарда Третьего титул барона Нортгема. Сейчас трудно судить, что в той легенде было правдой, а что вымыслом, но разговоры на сей счет никогда не прекращались; что же касается Нортгемского замка, то кладка его стен на удивление схожа с римской кладкой стены Адриана.[242]В детстве лорд Нортгем видел необыкновенные сны всякий раз, когда ему случалось ночевать в самой древней части замка, и с той поры в своих воспоминаниях часто возвращался к тем туманным сценам, образам и впечатлениям, не имевшим ничего общего с его реальной жизнью. Он превратился в мечтателя, неудовлетворенного пресной действительностью и занятого поисками таинственных миров и людей, известных ему по снам, но вряд ли существующих на нашей земле.

Рано уверовав в то, что ведомый нам мир является лишь атомом, малой частицей ужасающе беспредельного пространства, которое охватывает и сжимает этот мир, просачиваясь в него отовсюду, Нортгем уже в юные и молодые годы исчерпал все источники знаний в сферах как официальной религии, так и оккультных наук. Но он нигде не нашел желанного удовлетворения и покоя, а с возрастом пошлость и ограниченность этой жизни становились для него все более невыносимыми. В девяностых годах он отдал дань увлечению сатанизмом, и во все времена с жадностью набрасывался на каждую новую доктрину или теорию, обещавшую уход от постылых наук и скучных в своей неизменности законов природы. Он залпом прочитывал книги вроде химерического описания Атлантиды Игнатиусом Доннелли[243]или сочинений доброй дюжины малоизвестных предшественников Чарльза Форта.[244]Он мог проделать долгий путь ради того, чтобы проверить достоверность какого-нибудь странного деревенского сказания, а однажды забрался в глубь Аравийской пустыни с намерением отыскать никому неведомый Безымянный город, упомянутый в одном весьма сомнительном донесении. В глубине его души таилась мучительная вера в то, что где-то существует доступная дверь, ведущая во внешние миры, неясное представление о которых он получил по своим снам. Эта дверь могла быть реальной и находиться в видимом мире, а могла существовать только в его сознании. Возможно, его мозг, сам по себе малоизученный, таил какое-то связующее звено с его прошлыми и будущими жизнями в иных измерениях — связь со звездами, с вечностью и бескрайними пространствами, лежащими далее за звездным небом.

Книга[245]

(перевод В. Дорогокупли)

Мои воспоминания очень запутанны. Еще менее я уверен в том, где они, собственно, начинаются, — временами я ощущаю за собой ужасающе длинную череду лет, а порой настоящее кажется мне всего лишь крохотной точкой в серой бесформенной бесконечности. Я даже не отдаю себе отчета в способе, которым сейчас формулирую это послание. То есть я вроде бы делаю это посредством речи, однако у меня складывается впечатление, что я нуждаюсь в дополнительном — странном и, возможно, страшном — посредничестве, чтобы довести то, что я желаю сказать, до состояния, в котором сказанное может быть кем-то услышано. Вдобавок ко всему я плохо понимаю, кто я, собственно, такой. Похоже, мне довелось пережить сильное потрясение — вероятно, ставшее чудовищным следствием моего уникального, совершенно невероятного жизненного опыта.

А первоисточником этого опыта явилась старая полуистлевшая книга. Помню, как я нашел ее в одном сумрачном доме близ реки, над черными маслянистыми водами которой всегда клубится туман. Дом этот был очень древним, и вдоль его лишенных окон комнат тянулись ряды книжных шкафов, упиравшихся в потолок и забитых ветхими старинными фолиантами. Кроме того, книги лежали грудами прямо на полу и на крышках грубо сколоченных сундуков; и в одной из таких куч я наткнулся на эту самую книгу. Мне до сих пор неизвестно ее название, поскольку там отсутствовали начальные страницы, но, когда она соскользнула на пол и при падении раскрылась где-то ближе к концу, мне хватило одного лишь взгляда, чтобы голова моя пошла кругом.

А увидел я там формулу — описание последовательных слов и действий, необходимых для совершения жуткого запретного ритуала, о котором мне прежде доводилось читать в тайных, вызывающих отвращение и в то же время зачаровывающих текстах, древние авторы которых имели доступ к самым тщательно охраняемым секретам вселенной. По сути, это был ключ — указатель путей и способов перехода в иные миры за пределами известных нам трех измерений, предмет заветных мечтаний всех мистиков с тех времен, когда человечество было еще юным. В течение многих веков никому из людей не удавалось найти этот ключ или хотя бы узнать, где его нужно искать, — впрочем, этой книге тоже было много веков. Она появилась задолго до зарождения книгопечатания, и эти зловещие латинские фразы начертала старинным унциальным шрифтом[246]рука какого-то полубезумного монаха.

Я помню взгляды искоса и гадкий смешок дряхлого владельца лавки, который сделал рукой непонятный знак, когда я забирал книгу. При этом он отказался взять с меня плату, и лишь долгое время спустя я понял, почему он так поступил. Домой я спешил по узким извилистым улицам и затуманенным набережным, подгоняемый страхом: мне все время чудилось, будто за моей спиной слышны мягкие крадущиеся шаги. Старые покосившиеся дома вдоль улиц, казалось, оживали и дышали ненавистью — словно силы зла внезапно получили доступ в этот мир, прежде бывший для них закрытым. Мне чудилось, будто все эти заплесневелые, изъеденные грибком кирпичные и деревянные стены с нависающими фронтонами следят за мной, тараща тусклые ромбовидные глаза-окна, и готовы в любой момент сдвинуться с места и раздавить меня в лепешку… а ведь я всего-навсего прочел небольшой фрагмент из проклятой книги, прежде чем закрыть ее и вынести из лавки.

Помню, как я наконец приступил к последовательному чтению книги, запершись в мансарде, которую я уже давно приспособил для своих весьма неординарных занятий. Весь большой дом спал — я поднялся наверх уже после полуночи. Кажется, я в ту пору имел семью — хотя подробности семейной жизни видятся мне очень неясно — и в доме было много слуг. Не могу сказать, в каком году это происходило, ибо впоследствии я побывал во многих веках и измерениях, так что мое представление о времени существенно изменилось. Читал я при свечах — помню беспрестанно капавший воск — и под звон колоколов, доносившийся откуда-то издалека. К этому перезвону я напряженно прислушивался, как будто страшась уловить в нем особые, необычные ноты.

Через какое-то время я расслышал скребущий звук за окном мансарды, которое было расположено выше соседних городских крыш. Случилось это сразу после того, как я прочел вслух девятый стих древнего заклинания, с ужасом догадываясь, что за этим последует. Всякий проходящий через магические врата обретает призрачного спутника и с той поры уже никогда не остается в одиночестве. И я вызвал этот призрак — разумеется, с помощью книги. В ту ночь я прошел через врата и был подхвачен вихрем меняющихся времен и мест, а когда утро застало меня в своей мансардной комнате, все в ней — включая стены и мебель — выглядело уже не таким, как прежде.

Изменилось мое восприятие не только комнаты, но и окружающего мира в целом. Каждый эпизод настоящего теперь включал в себя элементы из прошлого и будущего, а некогда знакомые предметы казались чужими, поскольку я видел их в расширенной временной перспективе. С того времени я постоянно пребывал в фантастическом мире, состоящем из неведомых мне или едва узнаваемых объектов, и после каждого нового пройденного рубежа мне становилось все труднее опознавать вещи, некогда бывшие привычной частью моего повседневного бытия. Никто другой не видел вокруг то, что виделось мне, и я предпочитал молчать и сторониться людей, чтобы они не сочли меня сумасшедшим. Собаки боялись меня, так как чуяли постоянно следующую за мной потустороннюю тень. Я все больше времени посвящал чтению забытых и запретных книг, к которым меня влекло открывшееся мне новое видение вселенной, и преодолевал все новые пространственно-временные врата, погружаясь в глубины неведомого космоса.

Я помню, как однажды ночью начертил пять концентрических огненных кругов на полу комнаты, стал в их центре и произнес чудовищное заклятие, некогда принесенное загадочным посланцем из глубин азиатского континента. И тотчас стены вокруг растаяли, я был подхвачен черным ветром и полетел в туманную бездну, время от времени замечая острые пики неведомых гор очень далеко внизу. Через некоторое время все вокруг погрузилось в кромешную тьму, а затем в этой тьме внезапно вспыхнули мириады звезд, складываясь в незнакомые мне созвездия. Наконец я увидел внизу равнину, залитую зеленоватым светом, а на равнине стоял город с витыми башнями, не похожий ни на один из городов, которые я когда-либо видел наяву или во сне. Подлетев ближе к городу, я обратил внимание на гигантское квадратное здание из камня посреди обширного пустыря, и в тот же миг меня охватил жуткий страх. Я завопил, молотя пустоту руками и ногами, после чего вновь наступила тьма, а очнулся я распростертым среди светящихся кругов на полу своей комнаты. Мое странствие в ту ночь не было более удивительным, чем предыдущие ночные странствия, но оно было куда более ужасным, ибо я понял, что вплотную приблизился к запредельным мирам и пространствам, чего со мной не случалось ранее. Впоследствии я был более осторожен с заклинаниями, чтобы не оказаться навеки оторванным от собственной телесной оболочки и земного мира, будучи ввергнутым в неведомые пучины, из которых уже нет возврата.

Грибы с Юггота[247]

(перевод О. Мичковского)

1. Книга

В квартале возле пристани, во мгле

Терзаемых кошмарами аллей,

Где призраки погибших кораблей

Плывут, сливаясь с дымкой, по земле,

Мой взгляд остановился на стекле

Лачуги, превращенной в мавзолей

Старинных книг, достойных королей,

Но днесь у паутины в кабале.

С волнением шагнув под низкий свод,

Одну из книг раскрыл я наугад,

И с первых слов меня швырнуло в пот,

Как если бы я принял сильный яд.

Я в страхе огляделся — дом был пуст.

И только смех слетал с незримых уст.

2. Преследователь

Заветный том за пазухой держа

И сам как будто бесом одержим,

Я мчался, озираясь и дрожа,

По грязным и разбитым мостовым.

Из затхлой глубины кирпичных ниш

За мной следили окна. В вышине

Маячили громады черных крыш,

Будя испуг и панику во мне.

Зловещий смех по-прежнему звучал

В моем воображении больном,

И, думая о томе, я гадал,

Какие бездны зла таятся в нем.

Меж тем вдали все топот раздавался,

Как если бы за мною кто-то гнался!

3. Ключ

Я все никак опомниться не мог

От странных слов, чей тон был столь суров,

А потому, взойдя на свой порог,

Был бледен — и закрылся на засов.

Со мной был том, а в нем — заветный путь

Через эфир и тот святой заслон,

Что скрыл от нас миров запретных жуть

И сдерживает натиски времен.

В моих руках был ключ к стране видений —

Закатных шпилей, сумеречных рощ,

Таящихся за гранью измерений,

Земных законов презирая мощь.

Пока я бормотал оторопело,

Окно мансарды тихо заскрипело.

4. Узнавание

И вновь вернулся тот блаженный час,

Когда — еще ребенком — я забрел

В лощину, где дремал могучий вяз

И тени населяли мглистый дол.

В плену растений, как и в прошлый раз,

Томился символ, врезанный в престол

В честь Безымянного, кому с террас

Века назад кадили чадом смол.

На алтаре покоился скелет…

Я понял, что мечтаниям конец.

Что я не на Земле в кругу планет,

Но на коварном Югготе. Мертвец

Исторгнул стон, за всех живых скорбя,

И в бледной жертве я узнал — себя!

5. Возвращение

Дух объявил, что он меня возьмет

В то место, где когда-то был мой дом,

В чудесный край на берегу морском,

Где высится сверкающий оплот.

К нему крутая лестница ведет

С перилами из мрамора. Кругом

Тьма куполов и башен, но пером

Живописать все это — кто рискнет?

Поверив искусителя речам,

Я вслед за ним поплыл через закат

Рекой огня вдоль золотых палат

Богов, душимых страхом по ночам.

Потом — сплошная ночь и моря плач.

«Ты жил здесь, — молвил дух, — когда был зряч!»

6. Лампада

В пещере, где служили Сатане;

Куда ходы нечистые вели,

Прорытые исчадьями земли;

Где символы виднелись на стене,

Чей сложный смысл постичь, увы, не мне,

Старинную лампаду мы нашли.

Ее латунь сверкала и в пыли,

Остатки масла плавали на дне.

Нарушив сорока веков запрет,

Мы свой трофей из праха извлекли

И к темным каплям спичку поднесли,

Гадая, вспыхнет масло или нет.

Лампада занялась — и сонм теней

Возник в дрожащем зареве над ней!

7. Холм Замана

Зеленый склон лесистого холма

Взметнулся над старинным городком

В том месте, где шатаются дома

И колокол болтает языком.

Две сотни лет — молва на всех устах

О том, что на холме живет беда,

О туловище, найденном в кустах,

О мальчиках, пропавших без следа.

Стоял на склоне хутор, но и тот

Исчез, как испарился. Почтальон

Сказал об этом в Эйлсбери. Народ

Сбегался поглазеть со всех сторон.

И слышалось: «Почтарь-то, видно, врет,

Что видел у холма глаза и рот!»

8. Порт[248]

В десятке миль от Аркхема я влез

На скальную гряду вдоль Бойнтон-Бич,

Спеша долины Инсмута достичь,

Пока закат не обагрил небес.

На синей глади — зыбок и белес —

Маячил парус. Не могу постичь,

Чем он так ужаснул меня, что клич

В моих устах остался без словес.

Я вспомнил древний инсмутский девиз:

«Уходим в море!» — и последний луч

Озолотил громады сонных круч,

Откуда столько раз глядел я вниз.

Вдали простерся город — море крыш.

Но странно — в нем царили мрак и тишь.

9. Двор[249]

Я помнил этот город с давних пор —

Очаг заразы, где безродный сброд

Колотит в гонги и молитвы шлет

Чужим богам из чрева смрадных нор.

Колдобин сторонясь и нечистот,

Меж стен гнилых я крался, словно вор,

Потом свернул в какой-то темный двор,

Надеясь, что застану в нем народ.

Но двор был пуст, и проклинал я час,

Когда забрел сюда, себе во вред,

Как вдруг все окна осветились враз,

И в них замельтешили — что за бред!

Танцующие толпы мертвецов,

Все как один — без рук и без голов!

10. Голубятники

Мы шли через трущобы. Грех, как гной,

Коробил кладку стен, и сотни лиц

Перекликались взмахами ресниц

С нездешними творцом и сатаной.

Вокруг пылало множество огней,

Повсюду колотили в барабан,

И с плоских крыш отряды горожан

Пускали в небо квелых голубей.

Я знал, что те огни чреваты злом,

Что птицы улетают за Предел,

Но с чем они вернутся под крылом —

О том я даже думать не хотел.

И каждый испытал священный страх,

Увидев то, что было в их когтях!

11. Колодец

Сет Этвуд в свои восемьдесят лет

Затеял рыть колодец у ворот.

На пару с юным Эбом старый Сет

Трудился дни и ночи напролет.

Мы думали — одумается дед,

Но вышло все как раз наоборот:

Эб тронулся, а Сет дал задний ход

И сам себя отправил на тот свет.

Как только был закопан дедов гроб,

Мы бросились к колодцу — злу вине! —

Но в нем нашли лишь ряд железных скоб,

Терявшийся в зловещей глубине.

И сколь веревка ни была б длинна,

До дна не доставала ни одна!