Символ и схематическое олицетворение (персонификация)
Данный символ и заданный символ в соотношении со структурно-семантическими категориями
Наиболее развернуто заданный символ в его соотношении со структурно-семантическими категориями рассматривал А.Ф.Лосев. Мы стремимся показать то же соотношение категорий с данным символом, чтобы доказать его актуальную значимость не только в своей первооснове, но и в последующих контекстах. Очевидную трудность представляет тот факт, что, в силу своей пра-исходности, не каждый данный символ поддается «расшифровке», не каждый имеет универсальную трактовку, и поэтому предполагается как таковой в нескольких интерпретациях.
Символ и аллегория
О соотнесенности заданного символа и аллегории А.Ф.Лосев пишет: «Символ... не есть аллегория, поскольку в аллегории отвлеченная идея, ее предмет не имеет ничего общего или имеет очень мало общего с обратной стороной изображаемого предмета, так что идейно-образная сторона вещи гораздо содержательнее, пышнее, художественнее, чем эта отвлеченная идея, и может рассматриваться совершенно отдельно от той идеи, к иллюстрации которой она привлечена. Образная сторона здесь только поясняет идею, разукрашивает ее и по существу своему совершенно не нужна идее».
Поскольку данный символ основан на первомифе, то, казалось бы, в. басне для него – именно по этой причине – не свойственна аллегоричность, так как басня - более позднее явление художественного творчества. С другой стороны, с появлением образцовой басни, с неподвижным сюжетом, может быть и неподвижная аллегория. И такая неподвижность указывает на то, что, при условии тождества символа данного и символа заданного, можно говорить об их общей неаллегоричности.
Однако с развитием басни, с ее отходом от привычных, неподвижных сюжетов (в силу актуализации и большей насыщенности аллегорических образов), мы можем в некоторых случаях говорить о символизации образов. Эти некоторые случаи возникают в исторически переломных условиях, когда коллективное сознание проявляет интерес к коллективному бессознательному началу.
Так, в басне И.А.Крылова «Волк на псарне» ассоциация образа Волка с Наполеоном, а образа старика, ведущего с ним диалог – с Кутузовым наиболее отчетливо позволяет нам представить наше понимание данного символа. Символ-архетип Волка есть символ доблести, но в большей мере символ нарушения космического порядка; символ-архетип старика есть персонификация вековой мудрости человечества или коллективного бессознательного.
Однако, если говорить, например, о басне И.А.Крылова «Слон и Моська», то в ней мы не найдем данного символа, т.к. здесь речь не идет об исторически важном, переломном событии, но о нравственных ценностях вне времени и пространства. Поэтому рассматривание образа Слона как символа-архетипа облаков, а образа собаки Моськи как символа-архетипа преданности [там же], было бы, по-видимому, вполне безосновательной, волюнтаристской аллегоризацией.
Можно сделать вывод, что данный символ не есть аллегория, но аллегорический образ есть данный символ только тогда, когда исторически актуализировано коллективное сознание в своем интересе к коллективному бессознательному.
Символ и схематическое олицетворение (персонификация)
«Символ... не есть... схематическое олицетворение» – утверждает А.Ф.Лосев. Исходя из этой посылки, философ говорит о неоднозначности определения олицетворения, зачастую не совсем ясно отличаемого литературоведами от символа, аллегории, метафоры, художественного образа и прочих структурно-семантических категорий.
Во-первых, «единственная возможность говорить об олицетворении как о чем-то специфическом заключается в том, чтобы олицетворялись не вещи, не явления природы или жизни, но исключительно только абстрактные понятия...». Однако данный символ как главный, движущий элемент мистических отношений между Микрокосмом и Макрокосмом своим предметом подчас избирает абстрактные – в первом приближении – понятия. (Заметим, что мы не столько спорим с мнением А.Ф.Лосева о природе символа вообще (под которым подразумевается заданный символ), сколько параллельно исследованию видного ученого говорим о данном символе).
Во-вторых, «от символа... схематическая персонификация (подчеркнуто нами. – С.А.) отличается очень резко уже по одному тому, что персонифицированное здесь отвлеченное понятие... вовсе не является моделью для ее художественного конструирования, но буквальным монотонным своим повторением, когда персонифицированные черты в виде тех или иных чувственных и, допустим, даже красочных изображений... не имеют ничего общего с тем отвлеченным понятием, которое персонифицируется».
Иными словами, А.Ф.Лосев отказывает схематическому олицетворению в художественности в силу его понятийного схематизма.
Более конкретно: «Когда перед нами на сцене появляются Порок, Добродетель, Справедливость, Необходимость, Скульптура, Образованность, то если этим фигурам и свойственна какая-нибудь художественность, она не имеет никакой собственной структуры, а является только овеществлением, фактическим оформлением и субстанциализацией тех или иных отвлеченных понятий... Схема потому и есть схема, что она исключает всякую самостоятельную индивидуальность и превращает ее даже не в индивидуальность, а в субстанциализацию самой же схемы, самой общности».
На наш взгляд, схема оставалась бы схемой, если бы была единично представима «на сцене», но она, во-первых, не единична, а во-вторых, не имела бы действительно никакой художественной ценности, если бы не соотносилась с другими схемами (вообще, не было бы прогрессивного развития художественной мысли). Даже в противоречивой связи с другими схемами нельзя отрицать художественного контекста.
Таким образом, данный символ есть и схематическое олицетворение при наличии других данных символов, также являющихся схематически олицетворенными. Схема в этом случае перестает быть просто схемой, но становится художественно олицетворяемой данностью.