Одна жизнь под соусом из раннего Муркока 1 страница

Когда у меня попросили рассказ для антологии об Элрике Майкла Муркока, я решил писать про мальчика, во многом похожего на того, каким сам был когда-то, и про его отношение к литературе и вымыслу. Сомневаюсь, что про Элрика можно сказать что-нибудь, что не показалось бы клише, но когда мне было двенадцать, персонажи Муркока для меня были так же реальны, как и все, что меня окружало в жизни, и даже намного реальнее, чем… ну, скажем, урок географии, например.

«Из всех рассказов твой и Тэда Уильямса мне понравились больше всего, – сказал Муркок, когда через несколько месяцев после сдачи рассказа я столкнулся с ним в Новом Орлеане. – Его мне понравился больше, потому что там есть Джимми Хендрикс».

Название украдено из короткого рассказа Харлана Эллисона.

Бледный принц-альбинос опирался на могучий черный меч.

– Это Бурезов, – сказал он. – Он высосет твою жизнь до капли.

Принцесса вздохнула.

– Да будет так! – воскликнула она. – Если это тебе нужно, чтобы набраться сил, дабы сражаться с воинами-драконами, то ты должен убить меня и напитать свой меч моей душой.

– Я не хочу этого делать, – сказал он.

– Я не в обиде, – сказала принцесса и, разорвав тонкое платье, обнажила перед ним грудь. – Вот мое сердце, – сказала она, указывая пальчиком. – Вот сюда ты должен вонзить меч.

Ему так и не удалось дочитать дальше этого места. Это было в тот день, когда ему сказали, что его переводят в следующий класс, и после уже как будто не было смысла. Он научился не дочитывать рассказы из одного класса в следующем. Теперь ему исполнилось двенадцать лет.

Но все равно обидно.

Сочинение называлось «Познакомьтесь с моим любимым литературным персонажем», он выбрал Элрика. Он поиграл с мыслью написать про Корума или про Джерри Корнела, или даже про Конана Варвара, но Элрик Мелнибонэйский победил – как, впрочем, и всегда.

Впервые Ричард прочел «Черный меч» три года назад, когда ему еще было девять. Он копил на «Поющую цитадель» (чистый обман, решил он, закончив: только одна история про Элрика), а потом занял денег у отца, чтобы купить «Спящую волшебницу», которую нашел на стойке-вертушке, когда они прошлым летом ездили отдыхать в Шотландии. В «Дочери повелительницы снов» Элрик встречает Эрекозе и Корума, два других воплощения Вечного Воителя, и они становятся друзьями.

А это значит, сообразил он, дочитав до конца, что книги про Корума и книги про Эрекозе, и даже про Дориана Хоук-муна на самом деле тоже про Элрика, поэтому начал покупать их и читал с упоением.

Но они были не так хороши, как про Элрика. Элрик был лучше всех.

Иногда он начинал рисовать Элрика, стараясь, чтобы он вышел как надо. Ни один из Элриков на обложке не походил на Элрика, который жил у него в голове. Он рисовал Элрика перьевой ручкой в пустых тетрадях, которые добывал хитростью. На обложке он писал свое имя: РИЧАРД ГРЕЙ. НЕ КРАСТЬ.

Иногда он думал, что надо бы дописать свой собственный рассказ про Элрика. Может, он даже сумеет продать его в журнал. Но что, если Муркок это обнаружит? Что, если ему за это попадет?

Большая классная комната была заставлена партами – каждая изрезана, исцарапана, запачкана чернилами – для учеников это жизненно важное занятие. На стене висела грифельная доска с рисунком мелом: довольно точное изображение пениса, нацеленного в положенную на бок птичку, которая должна была изображать женские гениталии.

Внизу хлопнула дверь, кто-то взбежал по лестнице.

– Грей? Ах ты тёха! Что ты тут делаешь? Нам положено быть на Нижнем Поле. Ты сегодня играешь в футбол.

– Положено? Играю?

– Нам же объявили сегодня утром на собрании! И список на доске объявлений о матчах висит.

Джей Би Си Макбрайд был очкариком с песочными волосами, лишь чуть более организованным, чем Ричард Грей. В школе было два Джей Макбрайда, вот почему он удостоился полного набора инициалов.

– О…

Прихватив с собой книжку («Тарзан у центра Земли»), Ричард поплелся вниз. В небе висели темно-серые облака, предвещавшие дождь или снег.

Люди вечно объявляли о чем-то, а он не замечал. Ричард являлся в пустые классы, пропускал соревнования и матчи, приходил в школу в те дни, когда все остальные расходились по домам. Иногда ему казалось, он живет не в том мире, что все остальные.

Он отправился играть в футбол, и «Тарзан у центра Земли» отправился с ним, заткнутый сзади за кусачие спортивные трусы.

Он ненавидел душевые и ванны. Не мог понять, почему обязательно идти и туда, и туда, но так было заведено.

Он мерз, и вообще на матче от него не было проку. За прошедшие годы в школе для него стало предметом извращенной гордости, что он ни разу не забил гол, не перебежал на другое место после подачи, никого не сбил, не сделал вообще ничего, разве что всегда был последним, кого возьмут в команду при выборе сторон.

Элрику, гордому бледному принцу мелнибонэйцев, никогда бы не пришлось стоять зимой на поле в ожидании подачи, мечтая, чтобы матч поскорее кончился.

* * *

Пар из душевой, а внутренняя сторона бедер у него красная и натертая. Голые мальчики дрожали в очереди, ожидая, когда попадут под душ, а затем в ванну.

Мистер Мерчинсон, с безумным взором и жестким, как подошва, морщинистым лицом, старый и почти лысый, стоял в раздевалке, загоняя голых мальчиков в душ и из душа в ванны.

– Ты мальчик. Глупый маленький мальчик. Джеймисон. В душевую – Джеймисон. Эх ты нюня, Эткинсон, ну-ка становись как следует. Смиггинс – в ванну. Гоуринг, займи его место под душем…

Вода из душа лилась обжигающе горячая, а в ваннах колыхалась ледяная и мутная от грязи.

Когда мистер Мерчинсон отлучался, мальчики хлестали друг друга полотенцами, шутили над пенисами друг друга, над тем, у кого есть лобковые волосы, у кого нет.

– Не будь идиотом, – прошипел кто-то у Ричарда за спиной. – Что, если Мерч вернется? Он тебя убьет. – Нервозное хихиканье.

Ричард обернулся посмотреть. У старшего мальчика была эрекция, по которой, стоя под душем, он медленно водил рукой взад-вперед – гордо напоказ всей раздевалке.

Ричард отвернулся.

Подделка давалась просто.

Например, Ричард умел довольно сносно воспроизвести закорючку Мерча и выдать отличную копию почерка и подписи своего старшего воспитателя. Его старшим воспитателем был высокий, лысый, сухой мистер Треллис. Они давным-давно невзлюбили друг друга.

К подделке Ричард прибегал для того, чтобы получать чистые тетради из канцелярии, которая выдавала бумагу, карандаши, ручки и линейки по представлении записки учителя.

В тетрадях Ричард писал стихи и рассказы, а еще рисовал картинки.

После ванны Ричард поспешно вытерся и оделся, – его ждала книга, потерянный мир, в который надо вернуться.

Из здания он вышел медленно (галстук съехал, полы рубашки плещутся на ветру), читая про лорда Грейстока и спрашивая себя, действительно ли есть планета внутри планеты, где летают птеродактили и никогда не наступает ночь.

Дневной свет начал сереть, но вокруг школы было еще довольно много учеников, большинство играли в теннис, у скамейки пара играла в «каштаны»[30].

Прислонившись к кирпичной стене, Ричард продолжал читать; внешний мир исчез, унижения раздевалок позабылись.

– Ты просто позор, Грей. «Я?»

– Посмотри на себя. Галстук на сторону. Ты позор для школы. Вот что ты такое.

Фамилия мальчика была Линдфилд, он был всего на два года старше, но вымахал уже ростом со взрослого.

– Посмотри на свой галстук. Нет, действительно посмотри.

Взяв Ричарда за галстук, Линдфилд затянул его жестким, тесным узлом.

– Жалкое зрелище.

Линдфилд и его друзья беспечно ушли.

У красной кирпичной стены школьного здания стоял Элрик Мелнибонэйский и смотрел на него. Ричард дернул за узел, попытавшись его расслабить, – галстук врезался ему в горло. Его руки тщетно шарили по шее. Он не мог дышать, но его беспокоило не дыхание. Его волновало другое: он словно бы внезапно разучился стоять. Какое облегчение, что выложенная кирпичом дорожка, на которой он стоял, оказалась мягкой, когда медленно поднялась, чтобы принять его в свои объятия.

Они стояли бок о бок под ночным небом, усеянным тысячами огромных звезд, стояли возле развалин – наверное, некогда тут находился древний храм.

Сверху вниз на него смотрели рубиновые глаза Элрика. Ричарду подумалось, что они похожи на глаза исключительно злобного белого кролика, который был у него в детстве, но потом прогрыз прутья клетки и сбежал в сассекские поля, чтобы наводить ужас на ни в чем не. повинных лисиц. Кожа у него была белее белого, а изукрашенная и изысканная, расчерченная сложными орнаментами броня – сплошь черная. Тонкие белые волосы разметались по плечам, точно на ветру, хотя воздух был неподвижен.

– Так ты хочешь быть спутником героев? – спросил он. Голос у него звучал мягче, чем в воображении Ричарда.

Ричард кивнул.

Одним длинным пальцем Элрик взял Ричарда за подбородок, заставляя поглядеть себе в глаза. «Кровавые глаза, – подумал Ричард. – Кровавые глаза».

– Ты не спутник, мальчик, – сказал он на высоком наречии Мелнибонэ.

Ричард всегда знал, что, хотя и отставал по французскому и латыни, обязательно поймет высокое наречие, когда его услышит.

– Но кто же я тогда? – спросил он. – Пожалуйста, скажите мне. Пожалуйста!

Элрик не ответил. Он повернулся спиной к Ричарду и ушел в развалины храма.

Ричард побежал следом.

В храме Ричард нашел жизнь, с иголочки новую, для него приготовленную, только надень и носи, а внутри этой жизни – еще одну. И каждая жизнь, какую бы он ни примерял, в какую бы ни погружался, уводила его все дальше от мира, из которого он пришел. Жизнь за жизнью, мир за миром… Реки снов и поля звезд, ястреб с зажатой в когтях стрелой низко летит над травой, а вот крохотные замысловатые человечки только и ждут, чтобы он наполнил их головы мыслями, тысячелетия проходят, а он взял на себя труд великой важности и пронзительной красоты, и его любят, его почитают, а потом тяга, резкий рывок, и, …

… и он словно вынырнул с самого глубокого места в плавательном бассейне. Над ним возникли звезды, потом распались, растворившись в зелень и синь, а еще в глубокое разочарование, что он опять стал Ричардом Греем. Он пришел в себя, исполненный незнакомого чувства. Чувство было острым и конкретным, настолько конкретным, что потом он даже удивился, что для этого чувства нет особого названия: это было отвращение и сожаление, что вернулся к тому, с чем уже покончил, что оставил и забыл, что было мертво. Ричард лежал на земле, а Линдфилд возился с тугим узлом галстука. Вокруг стояли другие мальчики, он видел склоненные над ним лица, встревоженные, обеспокоенные, испуганные.

Линдфилд распустил галстук. Ричард судорожно втягивал воздух, хватал его ртом, насильно заталкивал в легкие.

– Мы думали, ты прикидываешься, – сказал кто-то. – Ни с того ни с сего вдруг упал.

– Заткнись, – бросил Линдфилд. – С тобой все в порядке? Извини. Честное слово, извини. Господи. Прости меня.

На мгновение Ричарду показалось, что он извиняется за то, что вернул его назад из мира за стенами храма.

Линдфилд был до смерти перепуган, заботлив, дружелюбен от отчаяния. По всей видимости, он еще никогда раньше никого не убивал. И ведя Ричарда по каменным ступенькам в кабинет заведующей хозяйством, Линдфилд объяснил, что вернулся из школьного буфета и нашел Ричарда без сознания на дорожке, окруженного любопытными мальчиками, и сообразил, в чем дело. Ричард немного отдохнул в кабинете заведующей, где ему дали горький растворимый аспирин из огромной банки и пластиковый стаканчик воды, а потом отвели в кабинет воспитателя.

– Господи, ну и помятый же у тебя вид, Грей! – сказал воспитатель, раздраженно пыхтя трубкой. – Я совсем не виню молодого Линдфилда. Как бы то ни было, он спас тебе жизнь. Ни слова больше не желаю об этом слышать.

– Извините, – сказал Грей.

– На этом все, – ответил воспитатель из облака ароматного дыма.

– Ты уже решил насчет религии? – спросил школьный капеллан мистер Эйликвид.

Ричард покачал головой.

– У меня большой выбор, – признался он. Школьный капеллан также вел у Ричарда биологию.

Недавно он водил весь класс – пятнадцать тринадцатилетних мальчиков и двенадцатилетнего Ричарда – в свой холостяцкий домик через дорогу от школы. В саду мистер Эйликвид убил, освежевал и расчленил острым ножиком кролика. Потом, взяв ножной насос, надувал мочевой пузырь зверька, как воздушный шар, пока он не лопнул, забрызгав мальчиков кровью. Ричарда стошнило, но он был единственный.

– Гм, – сказалкапеллан.

Кабинет капеллана был заставлен книгами. Это был один яз немногих, хоть сколько-нибудь уютных учительских кабинетов.

– А как насчет мастурбации. Ты чрезмерно мастурбируешь? – Глаза мистера Эйликвида блестели.

– Что значит чрезмерно?

– Ну. Я бы сказал, больше трех-четырех раз в день

– Нет, – сказал Ричард. – Не чрезмерно.

Он был на год младше остальных в классе, иногда об этом забывали.

Каждый уик-энд он ездил в Лондон к своим кузенам на занятия перед бар-митцва[31]: их вел худой аскетичный кантор, фрумее фрумного, каббалист и хранитель сокровенных тайн, на которые его можно было отвлечь умело заданным вопросом.

«Фрум» в переводе с идиш означало ортодоксальный еврей. Никакого молока с мясом и разные посудомоечные машины для двух наборов тарелок и приборов.

«Не вари козленка в молоке матери его».

Кузены Ричарда в Лондоне были фрум, хотя мальчики покупали тайком после школы чизбургеры и этим друг перед другом хвастались.

Ричард подозревал, что его тело уже безнадежно осквернено. Но от крольчатины воздерживался. Он много лет ее ел, и она много лет ему не нравилась, пока он не разобрался, в чем дело. Каждый четверг в школе на ленч подавали то, что он считал довольно неприятным куриным жарким. Однажды он обнаружил у себя в тарелке плавающую в подливке кроличью лапку, и до него дошло. С тех пор по четвергам он перебивался хлебом с маслом.

В поезде до Лондона он перебегал взглядом по лицам пассажиров, спрашивая себя, нет ли среди них Майкла Муркока.

Если он встретит Муркока, то спросит, как вернуться в разрушенный храм.

Если он встретит Муркока, то будет слишком сконфужен, чтобы открыть рот.

Иногда его родители уходили вечером в кино или в гости, и он пытался позвонить Майклу Муркоку.

Он звонил в справочную и просил номер Муркока.

– Не могу тебе его дать, дружок. В телефонных книгах он не значится.

Он улещивал и умасливал, и всегда к своему облегчению терпел неудачу. Он не знал, что скажет Муркоку, если преуспеет.

Он ставил галочки на первых страницах книг Муркока, где приводился список «Книги того же автора», против тех, которые уже прочел.

В тот год новая книга Муркока как будто выходила каждую неделю. Он покупал их на вокзале Виктория по дороге на уроки Торы перед бар-митцва.

Две – «Похититель душ» и «Завтрак в развалинах» – он никак не мог найти и наконец, ужасно волнуясь, заказал их по адресу на последней странице обложки. Он уговорил отца выписать ему чек.

Когда прибыли книги вместе с ними пришел счет на двадцать пять пенсов: цена книг оказалась выше первоначально указанной. Зато теперь у него был собственный «Похититель душ» и собственный «Завтрак в развалинах».

На обложке «Завтрака в развалинах» приводилась биография Муркока, где говорилось, что годом раньше он умер от рака легких.

Ричард неделями ходил как в воду опущенный. Это означало, что больше книг не будет.

Черт бы побрал эту биографию. Вскоре после выхода книги я был на вечеринке в «Хоукуинд»[32], где обкурился до чертиков, а народ все подходил ко мне и почти было убедил меня, что я сдох.

Они все твердили: «Ты умер, ты умер». Только потом я сообразил, что они говорили: «А мы-то думали, что ты умер».

Майкл Муркок, из разговора,

Нотинг-хилл, 1976

В хрониках был Вечный Воитель, и у каждого воплощения был друг и помощник. Спутником Элрика был всегда веселый Мунглам, отличный товарищ для склонного к хандре и депрессии бледного принца.

Еще там было многомирье, мерцающее и волшебное. Там были агенты равновесия, Боги Хаоса и Повелители Порядка. Там были древние расы, высокие, бледные и эльфоподобные, и Малые Королевства, полные людей, таких, как он сам. Глупых, скучных, нормальных людей.

Иногда он надеялся, что вдали от черного меча Элрик сможет обрести мир. Но такое невозможно. Их должно быть двое: белый принц и черный меч.

Как только меч покидал ножны, он алкал крови, жаждал вонзиться в содрогающуюся плоть. А тогда он высасывал из жертвы душу и кормил ее силой немощное тело Элрика.

Ричард стал одержим сексом: ему даже однажды приснился сон, в котором он занимался сексом с девушкой. Незадолго перед пробуждением ему приснилось, каково это – испытать оргазм: это была пронзительная и волшебная любовь, исходившая из сердца; вот каково это было в его сне.

Высшее, трансцендентное духовное блаженство. Ничто реальное не могло сравниться с этим сном. Даже близко.

Карл Глогер в «Се – человек»[33]это не Карл Глогер из «Завтрака в развалинах», решил Ричард; и тем не менее испытывал странную, кощунственную гордость, читая этот роман на месте для певчих в школьной часовне.

Пока он держался незаметно, всем как будто было все равно.

Он – мальчик с книжкой. Отныне и навсегда.

В его голове кишели религии: уик-энд был отдан сложным догмам и языку иудаизма, утро будних дней – торжественным церемониям с запахом дерева и витражами англиканской церкви, ночи принадлежали его собственной религии, которую он сам себе создал, странному многоцветному пантеону, где Владыки Хаоса (Ариох, Ксиомбарг и все остальные) водили компанию с Фантомным Чужаком из «Ди-Си-Комикс» и Сэмом, буддой-трикстером из «Князя света» Желязны, а еще с вампирами, говорящими кошками и ограми, и существами из волшебных сказок Лэнга, где все мифологии сосуществовали одновременно в великолепной анархии веры.

Но Ричард наконец отказался (надо признать, не без сожаления) от своей веры в Нарнию. С шести лет – половину своей жизни – он свято верил во все нарнийское, пока в прошлом году, когда, наверное, в сотый раз перечитывал «Плавание «Утреннего путника»[34], ему не пришло в голову, что преображение неприятного Юстаса Скрабба в дракона и его последующее обращение в веру во Льва Аслана ужасно похоже на обращение святого Павла по пути в Дамаск, если считать слепоту драконом…

Как только ему пришло это в голову, Ричард стал находить соответствия повсюду – слишком много для простого совпадения.

Ричард убрал подальше книги про Нарнию в печальной убежденности, что они аллегория, что автор (которому он доверял) пытался что-то ему подсунуть. То же отвращение у него вызывали истории профессора Чэлленджера, когда коренастый, с бычьей шеей старый профессор вдруг ударился в спиритуализм. Не в том дело, что Ричарду было трудно поверить в привидения – Ричард без труда и не ища противоречий верил во все на свете, – но Конан Дойль проповедовал, и это читалось между строк. Ричард был юн и в своем роде невинен и считал, что авторам следует доверять и что за повествованием не должно быть скрытого смысла.

Хотя бы истории про Элрика были честными. Тут ничего под поверхностью не пряталось: Элрик был чахнувшим принцем умершей расы, сжигаемым жалостью к самому себе, сжимающим Бурезова, свой двуручный меч с черным клинком – клинком, который требовал человеческих жизней, который ел души и отдавал их силу проклятому и ослабевшему альбиносу.

Ричард читал и перечитывал книги про Элрика и испытывал удовольствие всякий раз, когда Бурезов пронзал грудь врага, и почему-то сочувственное удовлетворение, когда Элрик впитывал силу из меча душ, как нарк из дешевого триллера свежую дозу герыча.

Ричард был убежден, что однажды к нему явятся люди из «Мейфлауэр букс» за своими двадцатью пятью центами. Он больше никогда не решался покупать книги почтой.

У Джей Би Си Макбрайда был секрет.

– Только никому не рассказывай.

– Ладно.

Ричарду не составляло труда хранить секреты. Повзрослев, он сообразил, что служил ходячим кладбищем старых секретов, про которые рассказавшие ему тайком, вероятно, давно уже позабыли.

Обняв друг друга за плечи, они шли по лесу за школой.

В том же лесу Ричарду без спроса подарили еще один секрет: что три его школьных товарища встречаются тут с девчонками из деревни и что показывают друг другу свои гениталии.

– Не могу тебе сказать, кто мне про это рассказал.

– Ладно.

– Но это правда. Это ужасная тайна.

– Хорошо.

В последнее время Макбрайд подолгу сидел у школьного капеллана мистер Эйликвида.

– У каждого есть по два ангела. Одного дает Господь, а другого – Сатана. Поэтому когда тебя гипнотизируют, контроль над тобой захватывает ангел Сатаны. Вот как работает планшетка для спиритических сеансов. А еще ты можешь молиться, чтобы через тебя говорил ангел Господа. Но истинное просветление наступает только тогда, когда ты можешь говорить со своим ангелом. Он тебе тайны рассказывает.

Тут Грею впервые пришло в голову, что у англиканской церкви тоже есть собственная эзотерика, собственная сокровенная каббала.

Его друг подслеповато моргнул из-за очков.

– Только никому не говори. У меня неприятности будут, если узнают, что я тебе рассказал.

– Хорошо. Возникла пауза.

– Ты когда-нибудь дергал взрослого за член? – спросил Макбрайд.

– Нет.

Собственная страшная тайна Ричарда заключалась в том, что он еще даже не начал мастурбировать. Все его друзья мастурбировали постоянно – одни, в парах или группами. Он был на год младше всех и не мог понять, из-за чего такой переполох, от самой мысли ему становилось не по себе.

– Малафья повсюду. Она густая и пахнет тиной. Они стараются, чтобы ты взял их член в рот, когда они кончают.

– Брр.

– Да нет, не так уж страшно. – Снова пауза. – Знаешь, а мистер Эйликвид считает, что ты очень умный. Если хочешь вступить в его закрытую группу, он, возможно, согласится.

Закрытая группа религиозных дискуссий собиралась дважды в неделю по вечерам после приготовления уроков в маленьком холостяцком домике мистера Эйликвида через дорогу от школы.

– Я не христианин.

– Ну и что? Ты ведь один из лучших по закону божьему, еврейчик.

– Нет, спасибо. Кстати, а у меня есть новый Муркок. Ты его еще не читал. Это роман про Элрика.

– Неправда. Новых-то не было.

– Был. Он называется «Глаза нефритового человека». Напечатан зеленой типографской краской. Я нашел его в книжном в Брайтоне.

– Дашь, когда прочтешь?

– Конечно.

Становилось прохладно, и рука об руку они вернулись. Как Элрик и Мунглам, подумал Ричард, и в этом было столько же логики, сколько в ангелах Макбрайда.

Ричард видел сны наяву про то, как похищает Майкла Муркока и заставляет его рассказать ему свою тайну. Если бы у него спросили, Ричард не смог бы сказать, в чем этот секрет заключался. Что-то связанное с написанием книг, что-то связанное с богами. Ричард спрашивал себя, откуда Муркок берет свои идеи. Наверное, из развалин храма, решил он наконец, хотя уже не мог вспомнить, как они выглядели. Он помнил тень, звезды и ощущение боли по возвращении к чему-то, с чем, как он считал, давно покончено. Он спрашивал себя, все ли авторы берут там свои идеи или только Майкл Муркок. Если бы ему сказали, что писатели просто все придумали, взяли из головы, он бы ни за что не поверил. Должно же быть какое-то место, откуда исходит волшебство. Ведь правда?

Вчера вечером мне позвонил один мужик из Америки и сказал: «Послушай, парень, мне нужно поговорить с тобой о вере». А я в ответ: «Понятия не имею, о чем ты. Нет у меня никакой гребаной веры».

Майкл Муркок, в разговоре, Нотинг-хилл, 1976

Это было шесть месяцев спустя. Бар-митцва остался позади, вскоре его переведут в другую школу. Однажды ранним вечером они с Джей Би Си Макбрайдом сидели на лугу за школой и читали книги. Родители Ричарда опаздывали забрать его из школы. Ричард читал «Английского террориста»[35]. Макбрайд был погружен в «Дьявол наступает»[36].

Ричард поймал себя на том, что щурится на страницу. Настоящие сумерки еще не наступили, но он не мог больше читать. Буквы сливались в серые пятна.

– Мак? Ты кем хочешь стать, когда вырастешь? Вечер был теплым, трава – сухой и удобной.

– Не знаю. Наверное, писателем. Как Майкл Муркок. Или как Т. X. Уайт. А ты?

Ричард сидел и думал. Небо было фиолетово-серым, и высоко в нем висела призрачная луна, точно осколок сна. Сорвав травинку, он начал медленно растирать ее между пальцев. Теперь он не мог тоже сказать «писателем». Выглядело бы так, словно он обезьянничает. И ему не хотелось быть писателем. Не всерьез. Можно было стать и кем-то еще.

– Когда я вырасту, – задумчиво сказал он наконец, – я хочу стать волком.

– Вот этого уж точно не произойдет, – ответил Макбрайд.

– Не скажи, – отозвался Ричард. – Поживем – увидим.

В одном за другим окнах школы зажегся свет, от чего небо из серо-фиолетового стало темно-фиолетовым, летний вечер был мягок и тих. В такое время года сумерки тянутся вечно, а ночь как будто никогда не наступает.

– Мне бы хотелось стать волком. Не насовсем. Только превращаться в него время от времени. В темноте. По ночам я бы бегал по лесам, как волк, – сказал Ричард в основном себе самому. – Я никого бы не обижал. Злым волком я быть не хочу. Я просто бежал и бежал бы в лунном свете среди деревьев и никогда бы не уставал, и дух у меня бы не перехватывало, и не приходилось бы останавливаться. Вот кем я хочу быть, когда вырасту…

Выбрав еще одну длинную травинку, он умело оборвал с нее листики и медленно стал жевать стебелек.

Два мальчика бок о бок сидели в сгущающихся сумерках и ждали, когда наступит будущее.

Холодные краски

За годы я попробовал себя в самых разных жанрах. Иногда меня спрашивают, откуда я знаю, к какому жанру относится идея. По большей части мои идеи выливаются в комиксы или сценарии, в стихотворения или прозу, романы, рассказы или еще во что-нибудь. Что пишешь, знаешь заранее.

А вот это просто была идея. Мне хотелось сказать что-нибудь про адские машины, компьютеры и черную магию, а еще что-нибудь про Лондон, который я видел в конце восьмидесятых – период финансового изобилия и морального дефицита. Идея как будто не подходила ни для рассказа, ни для романа, поэтому я попробовал написать стихотворение, и белый стих как раз подошел.

Для «Книги коротких рассказов про Лондон» я переписал стихотворение в прозе, чем озадачил многих читателей.

В девять утра меня разбудил… почтальон?

Нет. Уличный продавец голубей.

Он кричал:

«Жирные голуби, настоящие голуби,

Голуби белые и серые, как свинец,

Живые голуби, они еще дышат –

Не из искусственного дерьма.

Голубятина, сэр!»

У меня – до фига голубей.

Так прямо и говорю.

А он в ответ – мол, недавно торгует птицей,