Пруд с декоративными рыбками и другие истории 3 страница

А они ответили, мол, это замечательно.

За несколько дней до того я спросил у Благочестивого Дундаса, был ли кто-нибудь в шале Белуши в ту ночь, когда он умер.

Если кто-то и знает, решил я, то наверняка он.

– Он умер в одиночестве, – и глазом не моргнув, ответил Благочестивый Дундас, древний, как Мафусаил. – Да всем до лампочки, был ли с ним кто-то или нет. Он умер в одиночестве.

Странно было уезжать из отеля. Я подошел к стойке портье.

– Сегодня под вечер я уезжаю.

– Очень хорошо, сэр.

– Не могли бы вы… э… у вас есть один служащий. Мистер Дундас. Джентльмен в годах. Сам не знаю. Я уже несколько дней его не видел. Мне бы хотелось попрощаться.

– Один из наших смотрителей?

– Да, наверное.

Портье уставилась на меня озадаченно. Она была очень красива, и помада у нее была цвета раздавленной ежевики.

Сняв телефонную трубку, она сказала в нее негромко несколько фраз, потом – мне:

– Прошу прощения, сэр. Мистер Дундас последние несколько дней на работу не приходил.

– Вы не могли бы мне дать номер его телефона?

– Прошу прощения, сэр. Это против правил. – Говоря это, она смотрела на меня в упор, давая понять, что «честное слово, так просит прощения…»

– Как ваш сценарий? – спросил я.

– Откуда вы знаете? – ответила она вопросом на вопрос.

– Ну…

– Лежит на столе у Джоэля Силвера, – сказала она. – Мой парень Арни, он мой соавтор, работает курьером. Он подложил рукопись в кабинет Джоэля Силвера, как если бы она пришла от настоящего агента.

– Желаю удачи, – сказал я.

– Спасибо. – Она улыбнулась ежевичными губами.

В справочной нашли двух Дундасов Б., что показалось мне одновременно маловероятным и показательным для Америки или, во всяком случае, для Лос-Анджелеса.

Первым оказалась миссис Боадицея Дундас. По второму номеру, когда я попросил позвать Благочестивого Дундаса, мужской голос поинтересовался:

– Кто спрашивает?

Я назвался, сказал, что живу в отеле и что у меня осталось кое-что, принадлежащее мистеру Дундасу.

– Мой дедуля умер, миста. Вчера вечером умер. Потрясение или шок иногда оказывают на нас странное действие: клише вдруг становятся реальными. Я почувствовал, как кровь отлила у меня от лица, как у меня перехватило дыхание.

– Примите мои соболезнования. Он был очень приятным человеком.

– Ага.

– Это, наверное, случилось внезапно.

– Годы. Кашлял. – Кто-то спросил у него, с кем он разговаривает, и он ответил, ни с кем, а потом сказал: – Спасибо за звонок.

Я был ошарашен.

– Послушайте. У меня его альбом с вырезками. Он оставил его у меня.

– Хлам про старое кино? – Да.

Пауза.

– Оставьте себе. Этот хлам никому не нужен. Послушайте, миста, мне надо бежать.

Щелчок, тишина.

Я пошел убирать альбом в дорожную сумку и, когда на поблекшую кожаную обложку упала слеза, был поражен, обнаружив, что плачу.

В последний раз я остановился у пруда попрощаться с Благочестивым Дундасом и Голливудом.

По вечному настоящему пруда скользили, едва заметно шевеля плавниками, три совершенно белых призрачных карпа.

Я помнил их имена: Бастер, Призрак и Принцесса, но уже никто и никогда их бы не различил.

У выхода из отеля меня ждала машина. До аэропорта ехать было тридцать минут, и я уже начал забывать.

Белая дорога

Пару лет назад я за несколько месяцев написал три повествовательных стихотворения. В каждом речь идет о насилии, о мужчинах и женщинах, о любви. Первое по времени написания переложение порнографического фильма ужасов, написанное строгим ямбическим пентаметром, я назвал «Съеденные (Кадры из кинофильма)». Оно довольно экстремальное (и в данный сборник я его не включил). Второе, пересказ ряда староанглийских народных сказок, называется «Белая дорога». Оно столь же жестокое, как и сказки, которые легли в его основу. Последнее по времени написания – история про моих деда с бабкой с материнской стороны и про магию сцены. В нем нет такой жестокости, но, надеюсь, оно пугает и тревожит не меньше, чем две первые части триптиха. Я гордился всеми тремя. Из-за прихотей публикаций они печатались в разные годы, поэтому каждое попало в антологию лучших рассказов года (все три были выбраны для американской «Лучшие рассказы года в жанре фэнтези и хоррор», английской «Лучшие рассказы года в жанре хоррор», к некоторому моему удивлению, на одно пришел запрос для международного сборника эротики).

«… Хотел бы, чтобы пришли вы ко мне однажды

В мой дом.

Я многое бы мог вам показать…»

Моя невеста внезапно потупит взор –

И вздрогнет.

Ее отец, и братья, друзья отца –

Сплошные вопли и аплодисменты.

«А это – не история, мой милый

Мистер Лис», – хихикнет блондинка

В углу. Волосы у нее –

Золотая пшеница,

Глаза – серая туча, крутые бедра,

Она усмехнется – криво и иронично…

«Мадам, да ведь я не сказитель», –

Склонюсь с усмешкой.

Спрошу, поднимая бровь:

«А быть может, вы расскажете нам?..»

И она опять улыбнется.

Кивнет.

И встанет.

И губы зашевелятся:

«Городскую девчонку, скромницу, не красотку

Бросил любимый – студент.

Она залетела.

Живот распухает, от сплетен уже не скрыться.

Бежит к любимому. Плачет.

В истерике бьется.

А он по головке гладит.

А он обещает:

«Конечно, поженимся,

Ясное дело, сбежим

Ночью к моей тетке –

Она спрячет!»

Дурочка верит –

А, черт возьми, ведь видала,

Как на танцульках смотрел

Он

На хозяйскую дочку.

(А та – хороша, и чиста, и богата…)

Верила. Как же!

Или – скорее – просто хотела поверить…

Но – скользкое что-то было в его улыбке,

В острых черных глазах,

В модной прическе…

Что-то,

Что помогло ей

Утром

На место свиданья

Прийти пораньше, на дерево влезть –

Дожидаясь.

(На дерево – ей – тяжелой?!

Чистая правда.)

Ждала до заката –

И появился любимый.

Крался в неверном, в первом вечернем свете.

С собою принес –

Простыню, нож и мотыгу.

Работал в тени кустов терновника споро,

Пел и свистал под сенью ветвей дубовых,

Могилу ей рыл, весело напевая

Старую песню…

Быть может, напеть вам ее?»

Пауза.

Все мы радостно рукоплещем –

(Ну, может, не все…

Похоже, моя невеста –

Черные волосы, щеки, подобные розам,

Губы кровавы –

Кажется, недовольна.)

Блондинка – а кто она, кстати?

Попросту, думаю, гостья? –

Поет:

«И вышел лис в полнолунную ночь,

И лунного света просить был не прочь –

На многие мили, в светлую ночь,

На мили лисьей дороги,

Пока он дойдет,

Пока добредет,

Пока доползет до берлоги!

На мили в ночь до лисьей берлоги!»

Голос ее был чист и хорош, –

Но голос невесты моей

Много прекрасней.

А после могилу выкопал он –

Она невелика,

И девица была невеличкой

(Даже тяжелая, много больше не стала) –

И обошел вокруг дуба,

И все повторял

(Она все слышала): «Здравствуй,

Моя птичка.

Здравствуй, моя любовь. Не опасны ль тебе

Лунные ночи, мать моего дитяти?

Здравствуй – приди же теперь в мои объятья!»

И он одною рукой обнимал мрак ночи,

В другой же сжимал свой нож –

Короткий и острый,

И все пронзал и пронзал им

Полночный воздух…

Она дрожала вверху,

На ветвях дубовых.

Боялась дышать.

И все же – тряслись ветки.

Взглянул он наверх – и сказал:

«Проклятые совы!»

И снова

«На дереве – кошка?

Эй, кис-кис-кис…»

Она молчала. Вжималась в ветки

И сучья,

В листья… И наконец, уже на заре,

Ушел убийца – унес с собою мотыгу, простыню, острый нож…

Ушел, проклиная

Злую судьбу и удачу своей жертвы.

Нашли ее на рассвете.

Плясала по полю –

Безумная, с листьями дуба,

Вплетенными в косы.

Пела она:

«Треснула ветка в лисьем бору.

Я увидала лисью нору!

Клялся любить на множество лет –

Видела я лисий стилет!»

Говорят старики –

У рожденного ею младенца

Лисья когтистая лапа

Вместо руки была, со страху, – шептали в деревне все повитухи.

Не зря же сбежал студент!»

Блондинка садится.

Комната рукоплещет.

Улыбка ее – струится, как тонкая змейка.

Уже исчезла – а в серых глазах

Еще длится.

Смотрит.

Похоже,

Ей это все забавно.

Я начинаю:

«В японских, в китайских легендах

Лисы являют людям прекрасных женщин,

Золота горы, удачу,

Милость богов –

Но выдают их хвосты…»

Но отец невесты

Меня прерывает –

«А, кстати сказать, моя радость,

Ты тоже хотела поведать

Одну легенду?»

Моя невеста краснеет.

Какие розы

Сравнятся с ее щеками!

Она кивает и шепчет:

«Легенду, папа?

Да это всего лишь сон!»

Голос ее тих и нежен, –

Мы замолкаем.

И в тишине раздаются ночные звуки –

Ухают совы.

Но – верная поговорка –

«Живущий близ леса уханья сов не боится».

Невеста глядит на меня…

«Вас видела я во сне,

Мой господин, –

Верхом вы ко мне примчались,

Звали меня в ночи:

«Выходи ко мне,

Прекрасная, стоит ступить по Белой дороге – и чудеса, чудеса я тебе открою!»

А я спросила – как мне найти ваш дом –

По белой как мел дороге?

По темной и длинной?

Вокруг деревья – и даже под ярким солнцем

Свет в листьях – зеленый и желтый,

Приходит закат –

Все алое с синим,

А ночью – черно до боли,

Ведь лунного света нет

На Белой дороге…

Сказали вы, мистер Лис, –

Как любопытно…

А сны – только ложь, предательство да обманы,

Что перережете горло свинке поросьей

И понесете ее по свежему следу

Черного жеребца, – а потом улыбнулись.

Алые губы

Раздвинула ваша улыбка,

Ваши глаза-изумруды она озарила,

Эти глаза покоряют девичью душу,

А лисьи зубы

Съедают сердце девичье…»

«Боже спаси», – говорю.

На меня все смотрят –

Не на нее, хотя она говорила.

Эти глаза – проклятье, эти глаза!

«И, в этом сне, почему-то

Мне захотелось

Прийти в ваш дом – такой богатый и пышный…

Ведь вы просили – просили меня часто!

Увидеть покои, бассейны и анфилады,

И статуи, что из Греции привезли вы,

Аллеи меж тополей и гроты,

Беседки и клумбы…

И – это всего лишь сон! –

Не подумала я

С собой привести доверенную служанку –

Суровую, умудренную возрастом

Старую деву.

Она бы, мой мистер Лис,

Не взглянула на дом ваш,

На белую вашу кожу

И на глаза-изумруды,

Ее, мистер Лис, вы б точно не покорили!

И ехала я верхом по Белой дороге –

На Бетси, моей кобыле.

Тропинка из свежей крови

Вела меня. Зелены были кроны деревьев.

Милю за милей – вперед!

Наконец тропинка –

Через поля, прогалины, через насыпь –

(Острое зренье надо,

Чтоб капли крови увидеть,

Здесь капля, там капля –

Не много в свинье крови)

Закончилась.

Спрыгнула я с кобылы –

Прямо у дома.

А дом-то каков!

Прекрасный вид, не иначе!

Окна, колонны и белый сияющий камень!

В парке – у самого дома –

Помню скульптуру:

Спартанский мальчик.

В хитоне укрыт лисенок.

Острые зубки впиваются в юную плоть, рвут, раздирают, но мальчик стоит безмолвно.

Да что б он сказал, несчастный холодный мрамор?

Лишь боль в глазах,

Боль в теле, застывшем навеки,

А на пьедестале –

Восемь всего-то слов.

И я обошла пьедестал,

И я прочитала:

«Отвага прекрасна,

Отвага красива,

Но нас она убивает».

Тогда я поставила Бетси-кобылку в стойло,

(А там уж стояла дюжина жеребцов,

Черных, как ночь, и в глазах их –

Кровь и безумье.) Не встретил меня никто.

Я к дому пошла, поднялась по высоким ступеням.

Двери открылись, – но слуги меня не встречали.

В сне этом – это же сон, не больше, мой мистер Лис, отчего же вы побледнели? –

В сне этом дом ваш прекрасный

Мне был любопытен –

Тем любопытством – о, поняли вы меня, мой дорогой мистер Лис – по глазам вижу, – что, по старинной пословице, губит кошек.

Я дверь нашла.

Небольшую щеколду открыла.

Толкнула – вошла. А впереди – коридоры,

Стены, обшитые дубом,

По стенам – полки,

Книги, и бюсты, и странные безделушки.

Я шла – а шагов не слыхать

На алых коврах,

Дошла – не скоро –

До двери в огромную залу.

А на пороге из мрамора пол, – И красным – на белом –

Все те же слова:

«Отвага прекрасна,

Отвага красива,

Но нас она убивает.

И сила крови, и жизни сила

В венах у нас застывает».

Из зала алый ковер вновь тек по ступеням –

Широким, широким,

И я поднималась в молчанье.

Дубовые двери:

Столовая, что ли, за ними?

Так мне показалось: там были забыты остатки

Трапезы пряной – летали над блюдами мухи…

На блюдах – рука человека,

Съеденная наполовину,

И голова, отрубленная по шею, –

Женская голова. И лицо, увы,

При жизни точь-в-точь

На мое было похоже!»

«Спаси нас Господь, – закричал тут отец невесты,

От этих кошмаров!

Да может ли быть такое?!»

«Конечно же, нет», – заверяю.

Улыбка блондинки

Прячется в серых глазах.

Уверенья нужны людям!

«За столовой – новая зала.

Она огромна!

Весь этот дом не стоит ее, наверно!

А в зале этой – браслеты и ожерелья,

Кольца, бальные платья, меха, накидки

И кружевные сорочки, и шелк, и батист,

Женские башмачки, муфты и ленты!..

Сокровищница?

Гардероб? Не понимаю –

Ведь под ногами – рубины горят и алмазы.

За залой этой… о Боже… попала я в Ад.

Во сне… Это сон… Я видела головы женщин.

Я видела стену, к которой гвоздями прибиты

Были их руки и ноги.

Видела гору грудей

Отрубленных. Гору кишок, из тел извлеченных.

В чашах – глаза, языки!..

Говорить не смею!

Нет! Не могу! И летали черные мухи!

Мухи гудели – низко и монотонно!

«Вельзевул – Вельзевул – Вельзевул», –

В их гуденье звучало.

О, я забыла дышать!

Я стремглав убежала –

И привалилась к стене, исходя слезами!»

«Да, вот уж лисья берлога!» –

Смеется блондинка.

(«Вот уж ничуть не похоже», –

Так я шиплю.)

«Грязные твари лисы. Всегда раскидают

У логов своих –

И кости добычи, и перья.

Лиса по-французски – «Renard»,

И «Tod» – по-шотландски».

«Уж как человека зовут –

Того не изменишь», –

Шепчет отец невесты.

Он едва не дрожит, да и гости тоже:

Светит камин,

И пылает,

И эль льется.

По стенам – чучела лисьи, трофеи охот.

Невеста вновь говорит:

«Услыхала снаружи

Я скрежет и грохот

И побежала скоро –

Тем же путем, что пришла.

По ковру, по ступеням широким –

Поздно! – ведь двери внизу уже открывались.

Бросилась вниз –

По лестнице словно слетела – г-Спряталась под столом –

И там ожидала,

Бога молила и в смертной тряслась дрожи».

Она на меня указала.

«Да, вы, сэр,

Вошли – и хлопнули дверью, и в дом ворвались.

И юную женщину вы за собой тащили –

За рыжие волосы и за тонкую шею.

(Длинными, непокорными

Рыжие волосы были…)

Она кричала. Билась. Спастись пыталась.

А вы, господин мой, только лишь усмехались –

В испарине шея и грудь,

Улыбка сияет!»

Невеста гневно глядит.

На скулах – румянец.

«И взяли тогда вы старинный

Широкий тесак,

Мой дорогой мистер Лис…

(Помню – она кричала!)

И ей перерезали горло – от уха до уха.

Я слышала стоны, и хрипы, и бульканье крови…

Закрыла глаза – и молилась,

Пока все не стихло.

Так долго – так долго! – все длилось, –

Но после стихло.

А я смотрела… А вы свой тесак держали –

И улыбались. И кровь по рукам стекала…»

«Во сне, дорогая», – напоминаю я снова.

«Во сне, дорогой.

Она на полу лежала,

И резали вы, и кромсали, и резали снова.

И голову вы от плеч отсекли ударом,

И в мертвые губы страстным впились поцелуем.

Отрезали руки – тонкие, бледные руки,

Корсаж разорвавши, груди ей отсекли вы.

А после вы плакали. Выли, подобно волку.

А после – внезапно – голову вы схватили

За волосы – помню,

Рыжими волосы были –

И с нею взбежали наверх по широким ступеням.

Вы скрылись.

А я убежала назад, в конюшню,

Там оседлала Бетси –

И вдаль умчалась,

Домой, по Белой дороге…»

Теперь все глядят на меня.

Я ставлю свой эль

На деревянный стол – мореный, старинный.

«Не было этого, – ей ли я говорю, всем ли собравшимся? –

Не было этого, Боже,

И быть не могло.

Просто кошмарный сон.

Право, врагу такого не пожелаю!»

«Но перед тем, как сбежала я с этой бойни

И поскакала на Бетси по темным аллеям,

И понеслась назад по Белой дороге –

А кровь-то еще была свежей, –

(Свинке ли вы перерезали

Горло тогда, мой мистер Лис?),

До того как домой вернуться,

Как бездыханной упасть перед вами,

Отец и братья…»

Честные фермеры.

Все они – как один –

Любят лисью охоту.

Пялятся вниз – на свои охотничьи сапоги.

«… Так вот. Перед этим, мой мистер Лис,

Я подняла с пола – из свежей крови –

Руку ее, дорогой. Руку женщины той,

Которую вы на глазах моих растерзали».

«Это всего лишь…»

«Нет!

Это не было сном!

Тварь!

Синяя Борода!»

«Это не…»

«Ты – Жиль де Рэ. Ты убийца!»

«Боже спаси – такого не может быть:»

Она улыбается – жесткой, холодной улыбкой.

Темные кудри змеятся вкруг светлого лба,

Как розы – в решетке беседки.

На бледных щеках пылают кровавые пятна.

«Вот, мистер Лис! Рука!

Белая, тонкая эта рука!»

Выхватила из-за корсажа

(Грудь – в чуть заметных веснушках,

Как же

Снилась мне эта грудь), –

Швырнула на стол, –

Прямо на стол, –

Прямо против меня!

Братья, отец и гости –

Глядят жадно.

Я поднимаю…

И правда – рыжая шерстка.

А лапка и коготки

Уже и закостенели, и с одного конца –

Кровь, что давно засохла…

«Да это же не рука!» – пытаюсь сказать.

Поздно. Первый кулак

Уже вышибает душу,

Дубинка из тяжкого дуба

Бьет по плечу,

Тяжелый сапог четко сбивает на пол.

А после удары просто сыплются градом, –

Сжимаюсь в комок,

Умоляю,

Сжимаю рыжую лапку…

Должно быть, я плачу.

И вижу тогда – ее:

Блондинку с тонкой улыбкой и серым взором.

Она поднимается – длинные юбки шуршат, –

Выходит из комнаты…

Весело ей было!

Но – далеко, на мили, ей путь до дома…

Уходит – и я, корчась на каменных плитах,

Вижу под юбками рыжий пушистый хвост.

Орать? Но силы на крик уже не осталось…

Ночью она побежит –

На всех четырех, легко –

По Белой, Белой дороге…

А вдруг охотники, детка?

Ведь может быть?

«Отвага прекрасна, – шепчу, подыхая, – но нас она убивает!..» Вот и конец истории!

Королева мечей

Возвращение дамы – дело личного предпочтения.

«Фокусы и Иллюзии» Уилла Голдстона

Я мальчиком был тогда…

Я иногда

Гостил у дедушки с бабушкой.

(Они были старые. Старость я сознавал – ведь шоколадки в их доме

Всегда оставались нетронутыми

До моего возвращенья, –

Должно быть, это и есть – старость.)

Дед мой готовил завтрак. С утра пораньше,

Чай для себя, для бабушки, для меня,

Тосты и мармелад –

«Серебряный» – яблочный,

«Золотой» – апельсиновый!

Обеды и ужины – это уж бабушка.

Кухня –

Ее владенье: и сковородки, и ложки,

И мясорубки, и венчики, и ножи –

Слуги ее и рабы, которых строила войском

Она, – и при этом, помню,

Всегда напевала:

«Дейзи, о Дейзи, ответь»

Перевод. Н. Эристави

или – реже:

«Ты заставил меня влюбиться, а я не хотела, нет, не хотела»…

Пела она ужасно – ни голоса и ни слуха.

Медленно шли дни…

Дед запирался до вечера на чердаке,

В темной каморке, куда мне не было ходу,

Из темноты рождались бумажные лица,

Невеселые праздники чьих-то улыбок.

По серой набережной с бабушкой я гулял,

Но чаще шнырял в одиночку

По мокрой лужайке за домом,

По кустам ежевики, по сараю в саду…

Тяжелая вышла неделя для стариков –

Как развлечь любопытного мальчика? Потому

Как-то вечером они меня повели

В Королевский Театр.

В Королевский…

ВАРЬЕТЕ!

Свет погас, алый занавес взвился.

Популярный тогда комик

Вышел, на собственном имени заикнулся

(Коронная шутка),

Поднял стекло, встал наполовину за ним

И задрал руку и ногу.

Они отразились в стекле – он будто летел.

Знаменитый номер – мы хлопали и смеялись.

Он рассказал анекдот,

Потом другой… было совсем не смешно.

Беспомощность и неловкость его –

Вот на что мы пришли взглянуть.

Мешковатый, лысевший, очкастый –

Он чем-то напомнил мне деда…

Комик закончил – потом на сцене плясали

Длинноногие девушки.

После вышел певец и спел незнакомую песню.

Зрители были – сплошь старики,

Вроде деда моих и бабки,

Усталые, стылые, –

Но они веселились и били в ладоши.

В антракте дед выстоял очередь

За шоколадным мороженым

В стаканчиках вафельных.

Мы ели, а свет уже гас.

Поднялся занавес противопожарный,

Взлетел алый…

Снова по сцене девушки танцевали,

И грянул гром, и возникло облако дыма,

Фокусник вышел с поклоном… мы хлопали.

Женщина вышла из-за кулис, улыбаясь.

Она блестела, переливалась, сверкала,

И мы смотрели, и стали расти цветы,

А с пальцев иллюзиониста – сыпаться

Шарфы и флаги.

«Флаги всех стран, – сказал, подтолкнув меня, дед. –

Он прятал их в рукаве».

Со дней невинных

(Как деда представить ребенком?)

Он, как поведал сам, был из тех,

Кто знает, как вертится мир.

Бабушка говорила – лишь только они поженились,

Он смастерил телевизор.

Устройство было огромным, экран – с кулачок,

А телепрограмм в то время и не было вовсе.

Но смотрели они телевизор – правда, смотрели,

Сами не зная,

Люди иль призраки – на экране.

Еще у деда патент был на что-то, что изобрел он, –

Впрочем, оно никогда не вошло в производство.

Избирался в мэрию дед, но стал на выборах третьим,

Зато он чинил и радио, даже бритвы,

И проявлял пленки, и домики делал для кукол.

(Кукольный домик мамин еще стоял на лужайке –

Жалкий, облезлый, забытый, дождями политый.)

Ладно. Девица в блестках катит на сцену

Ящик – высокий, со взрослого, красно-черный.

Открыла спереди. С фокусником вдвоем

Ящик они повертели и постучали по стенкам.

Дева, змеясь улыбкой, залезла в ящик,

Фокусник стенку захлопнул.

Стенку он распахнул – а девушки нет!

И снова – поклон.

Дед зашептал: «Зеркала… А на самом деле

В ящике, там она!»

Жестом изящным руки ящик сложился

В спичечный коробок.

Дед уверил: «В полу есть люк!»

Бабушка прошипела – да помолчи…

Фокусник улыбнулся. Блеснул, как ножами, зубами.

Спустился медленно в зал.

Он указал на бабушку – и поклонился.

Трансильванское что-то было в глубоком поклоне…

Приглашены; на сцену. В зале визжали, свистели…

Бабушка не желала, а фокусник был так близко

Что я, от парфюма его задыхаясь,

Шептал: «А я бы… а я!..» Он, однако,

Тонкопалые руки к бабушке протянул.

«Перл, дорогая, давай, – рассмеялся дед. –

Иди же…»

Сколько лет было бабушке? Может быть, шестьдесят?

Она бросала курить и гордилась своими зубами –

Хотя и с табачным налетом, но все свои.

(Дед мой зубов лишился в юные дни –

Пытался на велосипеде к автобусу прицепиться,

Автобус затормозил – приложило деда.)

Она ночами, смотря в экран, жевала цикорий

Иль карамельки сосала – наверно, ему в пику.

Медленно, медленно встала она тогда –

Мороженое отложив и деревянную ложку,

Вышла она в проход. Поднялась на сцену.

Фокусник ей аплодировал рьяно – вот это да!

Что было, то было. Что да, то да – а вот это да!

Девушка в блестках вышла из-за кулис

С ящиком новым –

Этот

Был ярко-красным.

«Та самая. – Дед кивнул. – Помнишь,

Она исчезла? Видишь? Она, она!»

Может, и так… А виделось мне иное.

Она, с моей бабушкой рядом, стояла, вся в искрах,

А бабушка теребила смущенно жемчуг на шее.

Девушка к нам обернулась –

Как манекен, как статуя из музея –

Вся озарилась улыбкой –

И словно застыла. Фокусник подкатил

(С легкостью) ящик к самому краю сцену.

Бабушка ожидала. Секунды расспросов –

Откуда она, как зовут, и все в этом роде.

«Мы виделись раньше?»

Ответ – нет.

Фокусник ящик открыл,

Забралась бабушка внутрь.

«Может, девчонка все же не та, –

Раздумался дед, –

У той, похоже, волосы были темнее…»

А мне – наплевать! А я

Бабушкой очень гордился, но в'кресле елозил.

(А вдруг запоет?

Вдруг нас покроет позором?!)

Легла она в ящик – и дверца за ней затворилась.

Фокусник сверху открыл окошко –

И мы увидали

Бабушкино лицо.

«Перл? Ну, и как вы, Перл?»

Она, улыбаясь, кивнула, – все хорошо…

И он захлопнул окошко.

Подала ему дева тонкие ножны,

Острый меч из них он извлек осторожно…

И в ящик вонзил!

И еще, и еще, и еще…

А дед усмехался – и на ухо объяснял:

«Клинок в рукоять уходит. С другой стороны

Выходит клинок фальшивый…»

Фокусник тотчас извлек металлический лист,

В ящик его задвинул

До половины –

И ящик вскрыл пополам! Вдвоем, мужчина

И девушка в блестках,

Они подняли верхнюю часть

Ящика (с бабушкиной половиной внутри) –

И на сцену поставили…

И в половине верхней

Он снова открыл на мгновенье окошко.

Бабушкино лицо – с веселой улыбкой…

«Раньше, когда он захлопывал двери,

Спустилась бабушка в люк –

Стоит теперь на подставке… – поведал дед. –

Закончится номер – она все сама расскажет».

Господи Боже, когда уже он замолчит, –

Ведь мне-то хотелось магии или чуда!

И вновь – два клинка. Прямо в крышку.

В уровень шеи.

«Перл, вы еще там? Скажите нам.

Может, споете?»

Запела «Дейзи, о Дейзи».

Фокусник поднял ящик –

Ту, с головой в оконце, его половину, –

И стал с ней гулять по сцене… а бабушка пела

«Дейзи, о Дейзи» – и в этом углу,

И в том…

«Сам он, – сказал мне дед. – Чревовещанье».

«А точно ведь бабушка», – робко я возразил.

«Точно, – мне дед отвечал. – Конечно, он мастер.

Дело свое знает отлично. Отлично!»

Ящик теперь был размером с коробку от торта,

Фокусник снова открыл –

Допела бабушка «Дейзи»

И начала песню с такими словами:

«О, Боже мой, все ливень льет,

Возница пьян, конь крупом бьет,

Дает повозка задний ход –

В веселый город Лондон…»

В Лондон. В родной ее город. Она говорила

О детстве своем, и мне становилось страшно.

Мальчишки врывались в лавку ее отца,

Орали: «Жид ты пархатый!» – и удирали…

Она ненавидела черные рубашки.