Десять дней. Первые послушания 1 страница
НЕСВЯТЫЕ СВЯТЫЕ» И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ
Предисловие
Открыто являясь тем, кто ищет Его всем сердцем, и скрываясь от тех, кто всем сердцем бежит от Него, Бог регулирует человеческое знание о Себе – Он дает знаки, видимые для ищущих Его и невидимые для равнодушных к Нему. Тем, кто хочет видеть, Он дает достаточно света; тем, кто видеть не хочет, Он дает достаточно тьмы.
Блез Паскаль
Как‑то теплым сентябрьским вечером мы, совсем молодые тогда послушники Псково‑Печерского монастыря, пробравшись по переходам и галереям на древние монастырские стены, уютно расположились высоко над садом и над полями. За разговором мы стали вспоминать, как каждый из нас оказался в обители. И чем дальше слушали друг друга, тем сильнее удивлялись.
Шел 1984 год. Нас было пятеро. Четверо росли в нецерковных семьях, да и у пятого, сына священника, представления о людях, которые уходят в монастырь, мало чем отличались от наших что ни на есть советских. Еще год назад все мы были убеждены, что в монастырь в наше время идут либо фанатики, либо безнадежно несостоявшиеся в жизни люди. Да! – и еще жертвы неразделенной любви.
Но, глядя друг на друга, мы видели совершенно иное. Самому юному из нас исполнилось восемнадцать лет, старшему – двадцать шесть. Все были здоровые, сильные, симпатичные молодые люди. Один блестяще окончил математический факультет университета, другой, несмотря на свой возраст, был известным в Ленинграде художником. Еще один основную часть жизни провел в Нью‑Йорке, где работал его отец, и пришел в монастырь с третьего курса института. Самый юный – сын священника, талантливый резчик, только что завершил учебу в художественном училище. Я тоже недавно окончил сценарный факультет ВГИКа. В общем, мирская карьера каждого обещала стать самой завидной для таких юношей, какими мы были тогда.
Так почему же мы пришли в монастырь и всей душой желали остаться здесь навсегда? Мы хорошо знали ответ на этот вопрос. Потому, что каждому из нас открылся прекрасный, не сравнимый ни с чем мир. И этот мир оказался безмерно притягательнее, нежели тот, в котором мы к тому времени прожили свои недолгие и тоже по‑своему очень счастливые годы. Об этом прекрасном мире, где живут по совершенно иным законам, чем в обычной жизни, мире, бесконечно светлом, полном любви и радостных открытий, надежды и счастья, испытаний, побед и обретения смысла поражений, а самое главное, – о могущественных явлениях силы и помощи Божией я хочу рассказать в этой книге.
Мне не было нужды что‑либо придумывать – все, о чем вы здесь прочтете, происходило в жизни. Многие из тех, о ком будет рассказано, живы и поныне.
Начало
Я крестился сразу после окончания института, в 1982 году. К тому времени мне исполнилось двадцать четыре года. Крещен ли я был в детстве, никто не знал. В те годы подобное случалось нередко: бабушки и тетушки часто крестили ребенка втайне от неверующих родителей. В таких случаях, совершая таинство, священник произносит: «Аще не крещен, крещается», то есть «если не крещен, крестится раб Божий такой‑то».
К вере я, как и многие мои друзья, пришел в институте. Во ВГИКе было немало прекрасных преподавателей. Они давали нам серьезное гуманитарное образование, заставляли задумываться над главными вопросами жизни.
Обсуждая эти вечные вопросы, события прошлых веков, проблемы наших семидесятых‑восьми‑десятых годов – в аудиториях, общежитиях, в облюбованных студентами дешевых кафе и во время долгих ночных путешествий по старинным московским улочкам, мы пришли к твердому убеждению, что государство нас обманывает, навязывая не только свои грубые и нелепые трактовки истории и политики. Мы очень хорошо поняли, что по чьему‑то могущественному указанию сделано все, чтобы отнять у нас даже возможность самим разобраться в вопросе о Боге и Церкви.
Эта тема была совершенно ясна разве что для нашего преподавателя по атеизму или, скажем, для моей школьной еще пионервожатой Марины. Она абсолютно уверенно давала ответы и на этот, и вообще на любые жизненные вопросы. Но постепенно мы с удивлением обнаружили, что все великие деятели мировой и русской истории, с которыми мы духовно познакомились во время учебы, кому мы доверяли, кого любили и уважали, – мыслили о Боге совершенно по‑другому. Проще сказать, оказались людьми верующими. Достоевский, Кант, Пушкин, Толстой, Гете, Паскаль, Гегель, Лосев – всех не перечислишь. Не говоря уже об ученых – Ньютоне, Планке, Линнее, Менделееве. О них мы, в силу гуманитарного образования, знали меньше, но и здесь картина складывалась та же. Хотя, конечно, восприятие этими людьми Бога могло быть различным. Но, как бы то ни было, для большинства из них вопрос веры был самым главным, хотя и наиболее сложными в жизни.
А вот персонажи, не вызывавшие у нас никаких симпатий, с кем ассоциировалось все самое зловещее и отталкивающее в судьбе России и в мировой истории, – Маркс, Ленин, Троцкий, Гитлер, руководители нашего атеистического государства, разрушители‑революционеры, – все, как один были атеистами. И тогда перед нами встал еще один вопрос, сформулированный жизнью грубо, но определенно: или пушкины, достоевские и ньютоны оказались столь примитивными и недалекими, что так и не смогли разобраться в этой проблеме и попросту были дураками, или все же дураки – мы с пионервожатой Мариной? Все это давало серьезную пищу для наших молодых умов.
В те годы в нашей обширной институтской библиотеке не было даже Библии, не говоря уж о творениях церковных и религиозных писателей. Нам приходилось выискивать сведения о вере по крупицам из первоисточников то в учебниках по атеизму, то в произведениях классических философов. Огромное влияние оказала на нас великая русская литература.
Мне очень нравилось по вечерам приходить на службы в московские храмы, хотя я мало что там понимал. Большое впечатление произвело на меня первое чтение Библии. Взял я ее у одного почитать у одного баптиста, да так все и тянул, не возвращая обратно – прекрасно понимая, что нигде больше эту книгу не найду. Хотя тот баптист совсем и не настаивал на возвращении.
Он несколько месяцев пытался меня обратить. В их молитвенном доме в Малом Вузовском переулке мне как‑то сразу не приглянулось, но я до сих пор благодарен этому искреннему человеку, позволившему мне оставить у себя его книгу.
Как и все молодые люди, мы с друзьями проводили немало времени в спорах, в том числе о вере и Боге, за чтением раздобытого мною Священного Писания, духовных книг, которые как‑то все же умудрились найти. Но с крещением и воцерковлением большинство из нас тянули: нам казалось, что можно вполне обойтись без Церкви, имея, что называется, Бога в душе. Все, может быть, так бы и продолжалось, но однажды нам совершенно ясно было показано, что такое Церковь и зачем она нужна.
Историю зарубежного искусства у нас преподавала Паола Дмитриевна Волкова. Читала она очень интересно, но по каким‑то причинам, возможно потому, что сама была человеком ищущим, рассказывала нам многое о своих личных духовных и мистических экспериментах. Например, лекцию или две она посвятила древней китайской книге гаданий «И‑Цзин». Паола даже приносила в аудиторию сандаловые и бамбуковые палочки и учила нас пользоваться ими, чтобы заглянуть в будущее.
Одно из занятий касалось известных лишь узким специалистам многолетних исследований по спиритизму великих русских ученых Д. И. Менделеева и В. И. Вернадского. И хотя Паола честно предупредила, что увлечение подобного рода опытами чревато самыми непредсказуемыми последствиями, мы со всей юношеской любознательностью устремились в эти таинственные, захватывающие сферы.
Не буду углубляться в описание технических приемов, которые мы вычитали в ученых трактатах Менделеева и узнали от сотрудников музея Вернадского в Москве. Применив некоторые из них на опыте, мы обнаружили, что можем установить особую связь с какими‑то непостижимыми для нас, но совершенно реальными существами. Эти новые таинственные знакомцы, с которыми мы принялись вести долгие ночные беседы, представлялись по‑разному. То Наполеоном, то Сократом, то недавно умершей бабушкой одного из наших приятелей. Эти персонажи рассказывали порой необычайно интересные вещи. И, к нашему безмерному удивлению, знали подноготную каждого из присутствующих. Например, мы могли полюбопытствовать, с кем это тайком гуляет до поздней ночи наш однокашник, будущий известный режиссер Александр Рогожкин?
И немедля получали ответ: «С второкурсницей Катей». Саша вспыхивал, сердился, и было совершенно ясно, что ответ попал в самую точку.
Но случались «откровения» еще более поразительные. Однажды в перерыве между лекциями один из моих приятелей, особенно увлекавшийся этими опытами, с красными от бессонных ночей глазами кидался то к одному, то к другому однокашнику и страшным шепотом выспрашивал, кто такой Михаил Горбачев. Я, как и остальные, ничего не слышал о человеке с такой фамилией. Приятель объяснил: «Сегодня ночью мы спросили у „Сталина", кто будет править нашей страной. Он ответил, что какой‑то Горбачев. Что за тип, надо выяснить!»
Через три месяца мы были огорошены известием, на которое раньше не обратили бы никакого внимания: кандидатом в члены Политбюро избран Михаил Сергеевич Горбачев, бывший первый секретарь Ставропольского крайкома партии.
Но чем дальше мы увлекались этими захватывающими экспериментами, тем яснее ощущали, что с нами происходит нечто тревожное и странное. Без всяких причин нас все больше охватывали безотчетная тоска и мрачная безысходность. Все валилось из рук. Неумолимое отчаяние овладевало нами. Это состояние нарастало из месяца в месяц, пока наконец мы не стали догадываться, что оно как‑то связано с нашими ночными «собеседниками». К тому же из Библии, которую я так и не вернул баптисту, вдруг выяснилось, что подобные занятия не только не одобряются, но, как там написано, прокляты Богом.
Но все же мы еще не осознавали, что столкнулись с беспощадными и до неправдоподобия зловещими силами, вторгшимися в нашу веселую, беззаботную жизнь, от которых никто из нас не имел никакой защиты.
Как‑то я остался ночевать у друзей в общежитии. Мой сокурсник Иван Лощилин и студент с режиссерского курса Саша Ольков уселись за свои мистические опыты. К тому времени мы уже несколько раз давали зарок бросить все это, но ничего не могли с собой поделать: общение с загадочными сферами влекло к себе как наркотик.
На сей раз мои друзья возобновили прерванную накануне беседу с «духом Гоголя». Этот персонаж вещал всегда исключительно образно, языком начала XIX века. Но сегодня он почему‑то не отвечал на наши вопросы. Он жаловался. Стенал, сетовал, разрывая сердце. Рассказывал, как ему невыносимо тяжело. И главное, просил о помощи.
– Но что с вами происходит? – недоумевали мои друзья.
– Помогите мне! Ужас, ужас!.. – заклинало загадочное существо. – О, как нестерпимо тяжело! Умоляю вас, помогите!
Все мы искренне любили Николая Васильевича Гоголя и так же искренне думали, что беседуем именно с ним.
– Но что мы можем для вас сделать? – спрашивали мы, от всего сердца желая помочь столь любимому нами писателю.
– Помогите! Прошу, не оставляйте! Страшный пламень, сера, страдания… О, это нестерпимо, помогите…
– Но как? Как мы можем вам помочь?!
– Вы и правда хотите меня спасти? Вы готовы?
– Да, да, готовы! – горячо отозвались мы. – Но что мы должны сделать? Ведь вы в другом мире.
Дух помедлил и осторожно ответил:
– Добрые юноши! Если вы и вправду готовы сжалиться над страдальцем…
– Конечно! Скажите только – как?
– О, если так!.. Тогда я… Тогда я бы дал вам… яду…
Когда до нас дошел смысл этих слов, мы окаменели. А подняв глаза друг на друга, даже при тусклом пламени свечного огарка, увидели, что наши лица стали белы как мел. Опрокинув стулья, мы опрометью вылетели из комнаты.
Придя в себя, я сказал:
– Все правильно. Чтобы помочь ему, нам надо вначале стать такими же, как он. То есть… умереть!
– И мне все понятно, – стуча зубами от ужаса, проговорил Саша Ольков. – Он хочет, чтобы мы… совершили самоубийство.
– Я даже думаю, что вернусь сейчас в комнату и увижу на столе какую‑нибудь таблетку, – добавил зеленый от страха Иван Лощилин. – И пойму, что мне ее обязательно надо проглотить. Или захочется броситься из окна… Они будут заставлять нас сделать это.
Мы не могли уснуть всю ночь, а наутро отправились в соседний храм Тихвинской иконы Божией Матери. Больше мы не знали, где просить совета и помощи.
Спаситель… Это имя от частого употребления порой теряет даже для христиан изначальный смысл. Но теперь это было для нас самое желанное и самое важное – Спаситель. Мы поняли, как ни фантастически это звучит, что на нас объявили охоту могущественные неведомые нам силы и избавить от их порабощения может разве только Бог.
Мы боялись, что в церкви нас поднимут на смех с нашими «гоголями», но молодой священник, отец Владимир Чувикин, совершенно серьезно подтвердил все худшие опасения. Он объяснил, что мы общались, конечно же, не с Гоголем и не с Сократом, а с самыми настоящими бесами, демонами. Признаюсь, это прозвучало для нас дико. Но в то же время мы ни секунды не сомневались, что услышали правду.
Священник твердо сказал: подобные мистические занятия – тяжкий грех. Он настоятельно посоветовал тем из нас, кто не был крещен, не откладывая, подготовиться к таинству и креститься. А остальным прийти к исповеди и причастию.
Но мы вновь все отложили, хотя с того дня больше никогда не возвращались к прежним экспериментам. Началась подготовка к выпускным экзаменам, работа над дипломом, построение планов на будущее, снова вольготная студенческая жизнь… Но Евангелие я читал каждый день, и постепенно это стало настоящей потребностью. Тем более что Евангелие оказалось единственным лекарством, спасающим от тех самых мрака и отчаяния, которые время от времени возвращались, беспощадно накатывая на душу.
Только через год я окончательно признался себе, что жизнь без Бога будет лишена для меня всякого смысла.
Крестил меня замечательный батюшка, отец Алексий Злобин, в храме Николы в Кузнецах. Со мной крестились полтора десятка младенцев и несколько взрослых. Дети так истошно орали, а батюшка произносил молитвы настолько неразборчиво, что я ничего за эти полтора часа не понял.
Моя крестная, уборщица в этом храме, сказала:
– У тебя будет несколько очень благодатных дней, береги их.
– Как это – благодатных? – спросил я.
– Бог будет очень близко. Помолись, пожалуйста, обо мне. У тебя, пока не растеряешь, будет очень действенная молитва.
– Какая молитва? – снова переспросил я.
– Сам увидишь, – сказала крестная. – Если сможешь, поезжай обязательно в Псково‑Печерский монастырь. Там есть старец Иоанн по фамилии Крестьянкин. Тебе бы хорошо с ним встретиться. Он все объяснит, ответит на твои вопросы. Но когда приедешь в монастырь, сразу не уезжай, проживи не меньше десяти дней.
– Хорошо, – сказал я, – посмотрим.
Я вышел из храма и сразу почувствовал нечто особое. Даже остатки гнетущей безысходности и мрака начисто исчезли. Но я не стал слишком углубляться в новые ощущения, а сразу решил поделиться своей радостью с самым близким мне тогда человеком – нашим институтским наставником и замечательным сценаристом Евгением Александровичем Григорьевым. Мы учились у него в творческой мастерской, это был кумир всего нашего курса. Жил он у метро «Беляево», на окраине Москвы. Я не знал, дома ли он (телефоны тогда имелись не у всех), и решил поехать в гости наудачу.
Долго, но тщетно звонил я в дверь его однокомнатной квартиры – Евгения Александровича не было. Расстроенный, я побрел к метро. И вдруг вспомнил про «благодатную молитву», о которой говорила мне крестная. Я остановился, задрал голову к небу и произнес:
– Иисус Христос, Бог, в веру Которого я сегодня крестился! Больше всего на свете я сейчас хочу увидеть Евгения Александровича Григорьева, моего учителя. Я понимаю, что не должен по мелочам беспокоить Тебя. Но, если возможно, сделай это для меня сегодня.
Я спустился в метро с твердой надеждой увидеть Евгения Александровича и стал ждать поезд, из центра города. Когда пассажиры вышли из вагонов, я принялся напряженно выискивать своего преподавателя среди людского потока. Вдруг кто‑то сзади похлопал меня по плечу. Это был Евгений Александрович.
– Кого ты тут высматриваешь орлиным взором? – как сейчас помню его слова.
– Вас, – ничуть не удивившись, ответил я.
– Ну, тогда пошли, – сказал Евгений Александрович.
И мы отправились к нему домой.
Я рассказал ему о том событии, которое произошло в моей жизни сегодня. Евгений Александрович выслушал внимательно. Сам он тогда еще был не крещен, но с уважением принял мой выбор. Интересовался деталями совершения таинства. Потом спросил, почему я принял такое решение.
– Потому что Бог есть, – ответил я, – я в этом убедился. И все, что в Церкви, – все правильно.
– Ты думаешь?.. – недоверчиво заметил Григорьев. – Знаешь, там много такого… разного.
– Наверное. Но зато там есть самое главное.
– Может быть, – сказал Евгений Александрович.
Мы зашли в магазин, купили бутылку «Столичной», пару пачек сигарет, что‑то поесть и до вечера просидели у него, обсуждая новый сценарий.
Возвращаясь домой, я вспомнил о том, что произошло в метро, о своей молитве и о том, как я сразу после нее встретил Евгения Александровича. «Совпадение или нет? – задал я сам себе вопрос – Так просто не ответить. Но связь между событиями определенно есть. Хотя в жизни всякое возможно. А с другой стороны, со мной такого никогда раньше не случалось… Надо бы разобраться».
Через день, по совету крестной, я взял билет на поезд и поехал в Псково‑Печерский монастырь.
В Печорах
Поезд Москва – Таллин прибыл на вокзал города Печоры Псковские около пяти часов утра. Трясясь в стареньком автобусе по пути к монастырю, я рассматривал этот на удивление ухоженный западнорусский городок с небольшими красивыми домами с башенками и опрятными палисадниками. Печоры расположены всего в пяти километрах от границы с Эстонией. После революции и до 1940 года городок находился на территории Эстонии, оттого и остался цел монастырь, да и уклад жизни не слишком изменился.
Вместе с другими пассажирами московского поезда я подошел к могучим крепостным стенам. Обитель была еще закрыта, и пришлось подождать, пока сторож в положенный час отворит старинные окованные железом ворота.
Внутри монастыря неожиданно оказалось так уютно и красиво, что нельзя было не залюбоваться. Все здесь создавало впечатление если не сказки, поскольку очевидно было явью, то чего‑то удивительного. По вымощенной булыжником дороге я спустился на монастырскую площадь, по пути разглядывая разноцветные монастырские корпуса, разбитые повсюду цветники с прекрасными розами. А церкви здесь были такие уютные и приветливые, каких я нигде больше не видел.
В главном соборе монастыря – пещерном храме Успения Пресвятой Богородицы – было почти темно. Когда я вошел, два послушника в черных одеждах до пола и с волосами, собранными в косички, зажигали лампады. Низкие выбеленные потолки тускло отражали свет, льющийся от лампад. Иконные лики в старинных окладах внимательно смотрели на меня.
В храм постепенно сходились монахи в своих мантиях и клобуках[1]. Стекался и мирской народ. Началась служба, которая прошла для меня на одном дыхании. Узнав, что скоро будет следующая литургия и что приедет архиерей, я поднялся к Михайловскому храму, расположенному на высоком холме, и отстоял еще одну службу.
Все поражало меня: и дьякона с распущенными длинными волосами и красивыми орарями по плечам, и грозный наместник[2], и священники – пожилые и молодые, лица которых были совсем другие, чем у людей в миру. И архиерей – огромный, очень старый, величественный в своих древних облачениях, с мудрым и необыкновенно добрым лицом.
После окончания долгой службы монахи выстроились по двое и со стройным пением торжественно направились в трапезную. А я вышел на монастырский двор и поинтересовался у богомольцев, как можно остановиться в монастыре. Мне объяснили, что следует обратиться к благочинному[3]. Я впервые слышал это слово и принялся твердить его про себя, чтобы не забыть. Когда монахи выходили из трапезной, я стал спрашивать у всех подряд, кто из них благочинный.
– Благочинный сейчас с Владыкой[4], но ты можешь обратиться к его помощникам – отцу Палладию или к отцу Иринею, – посоветовали мне.
Я сразу признался, что никогда в жизни не запомню таких имен. Какой‑то монах смилостивился надо мной и проводил к помощнику благочинного, а тот отвел в келью для паломников.
Десять дней. Первые послушания
Келья, куда меня поселили, находилась на первом этаже корпуса самого наместника монастыря, чьи покои располагались прямо над нами. По соседству, как меня сразу предупредили, жил строгий казначей по имени отец Нафанаил. Я заметил про себя, что было бы неплохо давать этим монахам имена попроще. Хорошо что батюшку, которого мне предстояло здесь отыскать, зовут не так мудрено – отец Иоанн.
В просторной светлой келье стояли с десяток кроватей, старинные шкафы с деревянной резьбой, тумбочки, в общем все, чтобы отдохнуть и переночевать. Народ здесь собрался разный, со всей страны, и отношения, как сразу было видно, устанавливались самые добродушные и приветливые.
Мне объяснили, что утром и вечером все ходят на службы, а днем – послушания. Какие послушания – скажут. Может, колоть дрова, может помогать на кухне или на продовольственном складе, а может, мести дорожки.
Вечером мы пошли на службу. На этот раз выстоять ее оказалось почему‑то весьма тяжело. Служба
все никак не заканчивалась и, к моему ужасу, продолжалась больше четырех часов. Зато я разглядел людей, наполнявших храм. Преимущественно это были простые женщины, старше средних лет, реже мужчины. Но молилось и немало молодых людей, во всяком случае, молодежь здесь встречалась чаще, чем в московских церквях. И конечно – странники, юродивые, все те, кто составляет ни с чем не сравнимый дух русского монастыря и посадского города вокруг него.
После службы все пошли на ужин. Монахов было человек пять, остальные, как мне объяснили, ели раз или два в день, так что трапезная наполнилась в основном послушниками и паломниками. Еду подали не изысканную, но весьма вкусную. Специально поставленный инок громко читал жития святых. Вместе со всеми на трапезе присутствовал строгий казначей отец Нафанаил. Тогда ему было лет шестьдесят пять. Сухонький, седой, он ничего не ел, а только присматривал за порядком и поправлял чтеца, если тот ошибался в ударении или произносил неправильно какое‑нибудь древнее византийское имя.
По окончании трапезы все остались на местах и снова началась молитва – вечерняя. Потом все негромко запели что‑то старинное и мелодичное и один за другим пошли прикладываться к кресту, который держал в руке иеромонах.
Выйдя из трапезной, я впервые увидел ночной монастырь. Он был необычайно красив. Фонари высвечивали дорожки и кроны деревьев, на корпусах тоже мерцали фонарики. Все это делало ночь в монастыре не страшной, а загадочной и мирной. Не хотелось идти в дом, но мне подсказали, что по ночам ходить по территории не принято. К тому же завтра рано вставать. Узнав во сколько, я здорово расстроился – надо же, в пять тридцать утра! Дома я никогда так рано не просыпался.
В полшестого, как и было обещано, меня разбудил громкий звон колокольчика. «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!» Это будильщик, распахнув дверь нашей кельи,
заспанным голосом прочел положенную молитву и побрел дальше, будить остальных.
Как же тяжело и неуютно было подниматься в такую рань, чистить зубы ледяной водой в большой умывальной комнате. Я уже сто раз пожалел, что приехал сюда, а еще больше – что пообещал Богу пробыть здесь целых десять дней. И кому нужны эти ранние подъемы? Богу? Нет, конечно! Нам? Тоже нет. Мучают сами себя!..
На улице было еще темно. Монахи в развевающихся черных мантиях молча поднимались по извилистой лестнице на высокий холм к Михайловскому собору. Паломники спешили за ними.
При свете лампад и свечей начался братский молебен. На нем все просили у Господа, Божией Матери и у покровителя монастыря преподобно‑мученика Корнилия благословения на грядущий день. От лампады, висящей у чудотворной иконы, затеплили свечу в старинном фонаре. От нее в свою очередь зажигают огонь в печах на монастырской кухне. После братского молебна все слушали утренние молитвы и читали записки, поданные паломниками о здравии и о упокоении своих близких. Наконец те, кто не участвовали в дальнейшей службе, и я в их числе, пошли на завтрак.
Когда я увидел, чем здесь кормят паломников, настроение у меня поднялось. Рыбка, какую и в Москве‑то не часто увидишь, соленые грузди, кабачки, каши – и гречневая рассыпчатая, и овсяная, все с жареным лучком. В общем, всего вдоволь. Потом я узнал, что в Печорах традиционно старались от души угостить трудников. Это шло еще со времен правления предыдущего наместника отца Алипия. И нынешний, архимандрит[5]Гавриил, сохранял этот обычай.
За завтраком монахи и послушники дружелюбно переговаривались, подшучивали иногда. Это мне очень понравилось, такой спокойной доброжелательности я в миру не встречал.
В восемь часов мы, паломники, собрались на хозяйственном дворе. Отец Максим, бригадир (так по‑советски его здесь называли), прочел краткую молитву и стал распределять послушания. Мне он сказал коротко: «Чистить пойдешь». Что такое «чистить», я не знал, но когда понял, то разозлился так, чуть не развернулся и не ушел совсем. Мне досталась чистка выгребных канализационных колодцев. Но я нашел силы сдержаться и заставил себя надеть предложенную мне грязную одежду и сапоги, чтобы лезть в колодцы.
Не буду описывать весь этот день. Я провел его в вонючих ямах, до пяти вечера выгребая жижу пополам с песком и загружая ее в ведра.
Изредка, выбираясь из своего колодца подышать, я видел монахов, как мне казалось, праздношатающихся по монастырю и вспоминал лекции по атеизму и рассказы о зажравшихся эксплуататорах в рясах, лицемерах и ханжах, угнетающих доверчивый, простой народ. То есть в данном случае – меня.
Я тогда еще не знал, что у каждого монаха – не одно, а множество послушаний и что вся монашеская жизнь состоит из труда и молитвы. Но это скрыто от посторонних глаз. Монахи трудятся в кузнице, в столярных и плотницких мастерских, в пекарне, в библиотеке и в просфорне. Ризничий – убирает алтарь, снаряжает все необходимое к службе, чистит облачения и утварь. Кто‑то ездит за продуктами, готовит еду на сотни человек – монахов и мирян. Другие трудятся в саду, в полях и на овощных складах. И так далее, и так далее. Не говоря уже о том, что все участвуют в многочасовых богослужениях, а священники к тому же исповедуют людей, порой до глубокой ночи, и выполняют еще массу других обязанностей. Но, когда сидишь в канализационной яме, мир представляется мрачным и несправедливым.
Вечером я вновь стоял на службе и читал бесконечные имена в пухлых тетрадях‑синодиках и поминальных записках, что подсовывал мне старик‑монах. О здравии, о упокоении… О здравии, о упокоении… Иваны, Агриппины, Петры, Надежды, болящие Екатерины, непраздные Анны, путешествующие Николаи как живые проходили перед моими глазами. Чувствуя ответственность, я старался не просто перечислять имена, но и как мог молился за них. Только в одном месте мне стало весело: это когда попалась записка, написанная старушечьим почерком, с поминовением о здравии «заблудшего младенца Григория». Я так и представил себе этого зловредного младенца, который довел до отчаяния свою несчастную бабушку.