Критика и истина (Critique et Vérité).

— Перевод, выполненный по изданию: Barthes R. Critique et Vérité. P.: Seuil, 1966, впервые напечатан (с сокращениями) в кн.: Зарубежная эстетика и теория литературы. XIX—XX вв. Трактаты. Статьи. Эссе. М.: Изд-во МГУ, 1987, с. 349—387. В настоящем издании публикуется полный, заново отредактированный текст перевода.

с. 319. «Новая критика» — условное название, под которым принято объединять ряд литературоведческих направлений (экзистенциализм, «тематическая критика», социологизм, структурализм и др.), сформи­ровавшихся во Франции в 50—60-е гг. в противовес «старой», «уни­верситетской» (позитивистской) критике (см. статьи Барта «Две кри­тики» и «Что такое критика?» в наст. изд.) и опирающихся на методы современных гуманитарных наук (лингвистика, семиотика, антропология, социология, психология).

Разница между «старой» и «новой» критиками сводится в основ­ном к следующему. Позитивизм был уверен в существовании одно­значной «истины» произведения («...можно вполне трезво предсказать, что со временем установится полное согласие относительно определе­ний, содержания и смысла произведений» — Лансон Г. Метод в истории литературы. М.: Товарищество «Мир», 1911, с. 45), которую якобы можно установить с помощью редуцирующего каузально-гене­тического метода, стремящегося свести литературу к совокупности тех или иных детерминирующих ее факторов (биологических, социально-исторических, биографических и т. п.). Такая редукция смысла к его детерминантам получила название «объяснительной процедуры». Что касается «новой критики», то в целом отнюдь не отвергая генетический метод как таковой, она сделала акцент на самом смысле, которым является произведение, подчеркнув его символическую многозначитель­ность, то есть неисчерпаемость заложенных в нем смысловых инстан­ций. Соответственно, задача «новой критики» — не в экспликации явных значений текста, а в эксплицировании его неявных смысловых пластов. Ожесточенность полемики между Пикаром и Бартом прямо вытекает из различного понимания самих целей литературоведения как науки.

с. 324. Г-н де Норпуа, Бергот — персонажи романического цикла М. Пруста «В поисках утраченного времени» (издан в 1913—1927).

с. 325. Тератология — часть медицины, изучающая аномалии и уродства живых существ.

с. 327. ...от той степени строгости, с которой он применит избран­ную им модель к произведению. — См. коммент. к с. 272.

с. 331. ...следуем ли мы за Фрейдом или... за Адлером... — Авст­рийский психолог Альфред Адлер (1870—1937), начинавший как после­дователь 3. Фрейда, впоследствии отверг пансексуализм и биологизм своего учителя, выдвинув тезис об общественной обусловленности пси­хики человека (см.: Адлер А. Индивидуальная психология. — В кн.: История зарубежной психологии. Тексты. М.: Изд-во МГУ, 1986).

с. 334. Жюльен Бенда (1867—1956) —французский литератор, выступивший (в книге «Предательство интеллигентов», 1927) в защиту «интеллектуализма», против любых форм интуитивизма.

с. 336. ...пассеистского жаргона... — Пассеист (от франц. le passé — прошлое) — сторонник возврата к прошлому, противник прогресса.

с. 338. Кризаль — персонаж комедии Ж.-Б. Мольера «Ученые женщины» (1672), с позиций житейского «здравого смысла» отвергаю­щий всякую ученость как бесполезное мудрствование.

с. 339. ...к тому Мраку Чернильницы, о котором говорил Маллар­ме... — С. Малларме противопоставлял бездонную многосмысленность поэтического слова («Мрак Чернильницы») тому слою его явных, сугубо поверхностных значений, усвоением которого довольствуется «толпа» (см.: Mallarmé S. Œuvres complètes. P., Gallimard, 1945, p. 383).

с. 339. Да неужели же я существую до своего языка? и далее. — Барт здесь опирается на языковую теорию французского психоанали­тика Жака Лакана (1901 — 1981); см. коммент. к с. 366.

с. 343. Жизель, Альбертина, Андре — персонажи романического цикла М. Пруста «В поисках утраченного времени».

с. 344. Люсьен Февр и Мерло-Понти заявили о нашем праве постоянно переделывать историю истории. — Под «переделкой» здесь понимается та смена научных «картин мира», которая сама происхо­дит под действием истории, создающей все новые и новые исследо­вательские «языки», ценностно-познавательные установки, предостав­ляемые в распоряжение ученого эпохой, в которую он живет и т. п. Наряду с Л. Февром и М. Мерло-Понти, методологическое обоснова­ние подобной «переделки» дал и французский философ-герменевтик Поль Рикёр (род. в 1913), чья работа «История и истина» (1955) оказала влияние на статью «Критика и истина» Р. Барта.

с. 348. ...правила... подвергаются «сожжению» (в обоих смыслах этого слова). — Французский глагол brûler означает «жечь» и «разо­блачать».

с. 351. ...как это видно из теории четырех смыслов. — Согласно этой средневековой теории, Иерусалим, например, в буквальном (историческом) смысле означает город в Иудее, в аллегорическом — христианскую церковь, в моральном — душу верующего, а в анаго-

гическом (возвышенном, мистическом) — царствие небесное. Изло­жение схемы четырех смыслов (или четырех толкований) см., напри­мер, в письме Данте к Кан Гранде делла Скала (Данте Алигьери. Малые произведения. М.: Наука, 1968, с. 387).

с. 352. ...писатели держат сторону Кратила, а не Гермогена. — В противоположность Кратилу (персонажу одноименного диалога Платона), убежденному в том, что «существует правильность имен, присущая каждой вещи от природы», его оппонент Гермоген утверждал, что «ни одно имя никому не врождено от природы, оно зависит от закона и обычая тех, кто привык что-либо так называть» (Платон. Кратил, 383а, 384 d).

с. 357. Наряду с языковой способностью, постулированной Гум­больдтом и Хомским... — Поясняя понятие языковой способности, В. Гумбольдт писал: «Чтобы человек мог постичь хотя бы одно слово не просто как чувственное побуждение, а как членораздельный звук, обозначающий понятие, весь язык полностью и во всех своих взаимо­связях уже должен быть заложен в нем» (Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М.: Прогресс, 1984, с. 313—314). В концепции американского языковеда Наума Хомского (род. в 1928) языковая способность (компетенция) — это заложенное в человеке «знание» языка, «абстрактная система, лежащая в основе поведе­ния, система, состоящая из правил, которые взаимодействуют с целью задания формы и внутреннего значения потенциально бесконеч­ного числа предложений» (Хомский Н. Язык и мышление. М.: Изд-во МГУ, 1972, с. 89).

с. 358. Берма — персонаж романического цикла М. Пруста «В поисках утраченного времени», актриса. О посещении героем пред­ставления «Федры» с Берма в главной роли рассказывается в начале романа «У Германтов».

с. 359. ...отправная точка анализа, горизонтом которого является язык. — См. коммент. к с. 366.

с. 362. ...во времена Лотреамона. — Барт имеет в виду стихию фантасмагории, заполняющую «Песни Мальдорора» французского писателя Изидора Дюкасса (1846—1870), выступившего под псевдони­мом «граф Лотреамон».

с. 366. ...любое письмо... указывает не на внутренние атрибуты субъекта, но на факт его отсутствия и далее. — В этих рассуждениях Барт опирается на учение видного французского психолога, создателя структурного психоанализа Жака Лакана (1901 —1981). Основные положения этого учения вкратце сводятся к следующему.

Психический аппарат человека, по Лакану, включает в себя три инстанции — реальное (le réel), воображаемое (l'imaginaire) и сим­волическое (le symbolique).

Реальное. Характеризуя психическое становление индивида, Ла­кан исходит из факта первичной неотчлененности «я» ребенка от окружающего мира — факта, известного еще в прошлом веке (так, А. А. Потебня в работе «Мысль и язык» (1862) писал: «На первых порах для ребенка еще все — свое, еще все — его я; хотя именно потому, что он не знает еще внутреннего и внешнего, можно сказать и наоборот, что для него вовсе нет своего я. ...исходное состояние

сознания есть полное безразличие я и не-я». — Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М.: Искусство, 1976, с. 170). По Лакану, «мир» для ребенка в первую очередь отождествляется с телом Матери и персонифицируется в нем, а потому выделение из этого мира (отделе­ние от материнского тела), образование субъективного «я», противо­поставляемого объективируемому «не-я», оказывается своего рода нару­шением исходного равновесия и тем самым — источником психической «драмы» индивида, который, ощущая свою отторгнутость от мира, стремится вновь слиться с ним (как бы вернуться в защищенное мате­ринское лоно). Таким образом, первичной движущей силой человеческой психики оказывается нехватка (le manque-à-être), «зазор», который индивид стремится заполнить. Это стремление Лакан обозначил терми­ном потребность (le besoin). Сфера недифференцированной «потребно­сти», настоятельно нуждающейся в удовлетворении, но никогда не могущей быть удовлетворенной до конца, и есть реальное. «Реальное» властно заявляет о себе в каждый миг существования индивида (в этом смысле оно всегда «здесь»), но вместе с тем находится по ту сторону вся­кой рациональности и потому не может быть уловлено ни в процессе психоаналитического сеанса (Лакан выводит «реальное» за пределы научного исследования), ни в процессе субъективной саморефлексии: оно «вне игры».

Воображаемое. По Лакану, это тот образ самого себя, которым располагает каждый индивид, его личностная самотождественность, его «Я» (Moi). Формирование «воображаемого» происходит у ребенка в возрасте от 6 до 18 месяцев — на стадии, которую Лакан назвал «стадией зеркала»: именно в этот период ребенок, ранее воспринимав­ший собственное отражение как другое живое существо, пытавшийся его потрогать, лизнуть или просто заглянуть за зеркало, начинает отождествлять себя с ним (что выражается в необычайном оживлении, смехе, мимике и т. п.). Таким образом, процесс формирования «вообра­жаемого» оказывается оборотной стороной процесса разрыва индивида с внешним миром, с телом Матери. Важнейшая функция «воображае­мого» — психическая защита индивида: «воображаемое» подчиняется не «принципу реальности», а логике иллюзии: оно создает такой образ «Я», который устраивает индивида и играет экранирующую роль как по отношению к объективной действительности, так и по отношению к тем образам этого индивида, которые существуют в сознании его партнеров по коммуникации — «других»; в этом смысле «воображаемое» есть область «незнания», заблуждения человека относительно самого себя. Недифференцированная «потребность», характеризующая уровень «реального», будучи спроецирована в сферу «воображаемого», конкретизируется в форме желания (le désir), управ­ляемого принципом удовольствия/неудовольствия и ориентированного на эмпирические объекты. При этом диалектика «желания» такова, что его удовлетворение (например, утоление жажды) приводит к исчезновению самого желания, то есть первичного жизненного импуль­са; такое удовлетворение равносильно смерти, поэтому для поддержа­ния жизни необходимо возникновение все новых и новых объектов желания. Однако подлинной потребностью человека является, по Лака­ну, не само по себе стремление к овладению этими объектами, а стрем­ление к слиянию с миром: слиться же с миром — значит получить призна­ние с его стороны, быть любимым (хвалимым и т. п.) другими людьми

(так, ребенок, выпрашивающий у матери сладости, на самом деле требует ее внимания, ласки): подлинное желание человека состоит в том, чтобы другой его желал, в нем нуждался и т. п.; он хочет сам быть «объектом», которого не хватает партнерам по социальной ком­муникации, хочет быть причиной «желания» с их стороны (см. Lacan J. Ecrits. P.: Seuil, 1966, р. 181, 268). Таким образом, выявляется принципиальная зависимость индивида от окружающих его людей, обобщаемых Лаканом в понятии Другого, носителя «символического». Символическое. По Лакану, это совокупность социальных уста­новлений, представлений, норм, предписаний, запретов и т. п., которую ребенок застает готовой при своем рождении и усваивает по большей части совершенно бессознательно; «символическое», будучи «порядком культуры», выполняющим регуляторную функцию, как раз и персони­фицируется в фигуре Другого или Отца, поскольку именно через Отца ребенок впервые приобретает навыки культурного существования, то есть усваивает социальный Закон. «Символическое» — это область сверхличных, всеобщих, социокультурных смыслов, задаваемых инди­виду обществом; это, следовательно, область бессознательного. Отсюда — радикальный пересмотр Лаканом классического понятия «субъекта». Если в рамках картезианской традиции «субъект» рассмат­ривался как некая субстанциальная целостность, как суверенный носи­тель сознания и самосознания (ср. Cogito ergo sum) и как ценност­ная точка отсчета в культуре, то, по Лакану, напротив, субъект (le sujet) предстает как функция культуры, как точка пересечения различных символических структур и как точка приложения сил бес­сознательного: не культура является атрибутом индивида, а индивид оказывается «атрибутом» культуры, говорящей «при помощи» субъекта; сам же по себе «субъект» есть «ничто» (rien), некая «пустота», заполняемая содержанием символических матриц. Отсюда — постоян­ное взаимодействие между субъектом как носителем культурных норм и «Я» (Moi) как носителем «желания», то есть между «символиче­ским» и «воображаемым». «Символическое» стремится полностью под­чинить себе индивида, тогда как задача «Я» состоит в том, чтобы, используя топосы культуры, создать с их помощью собственный нар­циссический образ, то есть, подставив «Я» на место «субъекта», соз­дать себе культурное алиби. Тем самым уточняется понятие бессозна­тельного: бессознательное, по Лакану, это «речь Другого», но это такая речь, которая постоянно редактируется «воображаемым»: «Бессознательное — это глава моей истории, которая отмечена пробе­лом или обманом, это глава, подвергшаяся цензуре» (Lacan J. Ecrits. P.: Seuil, 1966, p. 259). При этом бессознательное рассматри­вается Лаканом в качестве своеобразного языка, ибо символическое организовано по тем же законам, что и естественные языки («бессозна­тельное структурировано как язык») : в нем можно выделить сферу означающих и означаемых, язык и речь, парадигмы и синтагмы, законы метафорического переноса и метонимического смещения и т. п. Вместе с тем следует иметь в виду существенное отличие «языка бессознатель­ного», с которым имеет дело психоанализ, от естественных языков, с которыми имеет дело лингвистика как таковая, — отличие, на которое указал, в частности, Э. Бенвенист: бессознательная символика являет­ся одновременно «и подъязыковой и надъязыковой. Подъязыковой она является потому, что источник ее расположен глубже, чем та область,

в которой благодаря воспитанию и обучению закладывается механизм языка. В ней используются знаки, не поддающиеся членению и до­пускающие многочисленные индивидуальные вариации... Эта симво­лика является надъязыковой вследствие того, что в ней используются знаки очень емкие, которым в обычном языке соответствовали бы не минимальные, а более крупные единицы речи» (Бенвенист Э. Заметки о роли языка в учении Фрейда. — В кн.: Бенвенист Э. Общая лингвистика, М.: Прогресс, 1974, с. 125—126).

В заключение следует отметить решительное стремление Лакана к дебиологизации психоанализа, то есть к устранению фрейдовского пан-сексуализма. Вынося за пределы исследования все собственно биоло­гические потребности, Лакан соотносит душевную жизнь индивида не с физиологическими импульсами организма, а с ценностями, эта­лонами и символами культуры, рассматривает бессознательное не как нечто стихийное (фрейдовское «оно»), а как упорядоченную область, где происходит социализация личности.

с. 370. ...согласно Лукачу, Рене Жирару и Л. Гольдману... — Имеются в виду следующие работы: «Теория романа» (Die Theorie des Romans. Berlin, 1920) Д. Лукача, книга Р. Жирара «Романти­ческая ложь и романическая правда» (Mensonge romantique et vérité romanesque. P.: Grasset, 1961) и названная Бартом статья Л. Гольдмана «Введение в проблемы социологии романа», входящая в его книгу «Социология романа» (Pour une sociologie du roman. P.: Gallimard, 1964).

с. 373. ...апофатический риск. — Апофансис (греч. apôphansis — утверждение) — суждение, в котором посредством утверждения или отрицания полагается что-либо как существующее или несуществующее.

с. 374. ...Пруста, любителя чтения и подражаний. — Аллюзия на сборник М. Пруста «Пастиши и смесь» (Pastiches et mélanges, 1919),. где автор воспроизводит стилистическую манеру ряда крупных фран­цузских литераторов. В эту книгу входит и эссе Пруста «О чтении».

От науки к литературе (De la science à la littérature) — Впер­вые под названием «Science versus literature» в газете «Times Literary Supplement», 1967, 28 сентября. Перевод выполнен по изданию: Barthes R. Le bruissement de la langue. P.: Seuil, 1984, p. 13—20. Публикуется впервые.

с. 375. ...язык, благодаря своим обязательным категориям... — Об «обязывающей» власти языка, стремящегося подчинить любого го­ворящего своим нормам и правилам, писал еще в начале XIX в. немец­кий философ Фридрих Шлейермахер (1768—1834); см.: Fr. Schleiermacher's sämtliche Werke, Abt. 3. Zur Philosophie, Bd 2. Berlin, 1838, S. 213. Аналогичная мысль была подробно развита в XX столетии американским лингвистом и этнологом Францем Боасом (1858—1942) и Романом Якобсоном (1896—1982), на которых непосредственно опи­рается Барт. Ср.: «Таким образом, основное различие между языками состоит не в том, что может или не может быть выражено, а в том, что должно или не должно сообщаться говорящими». «Грамматика воистину ars obligatoria..., поскольку она обязывает говорящего прини­мать решения типа „да — нет". Как неоднократно указывал Боас, грамматические значения данного языка направляют внимание говоря-

щего коллектива в определенную сторону и благодаря своему обяза­тельному принудительному характеру оказывают влияние на поэзию, верования и даже на философское мышление» (Якобсон Р. Взгляды Боаса на грамматическое значение. — В кн.: Якобсон Р. Избранные работы. М.: Прогресс, 1985, с. 233—234).

с. 376. ...рамки классицизма и гуманизма. — Имеется в виду «гуманизм» ренессансного и картезианского типа, превращающий изо­лированного «субъекта» в решающую инстанцию социокультурного процесса и игнорирующий тот факт, что на самом деле этот субъект является результатом проекции социокультурных, исторически возни­кающих ценностей.

с. 377. ...согласно определению Романа Якобсона. — См.: Якоб­сон Р. Лингвистика и поэтика. — В кн.: «Структурализм: „за" и „про­тив"». М.: Прогресс, 1975.

с. 380. ...театрально или фантазматически... — Согласно Лакану, «театральность» есть такой способ «разыгрывания» индивидом собствен­ного «Я» (Moi) перед «другими», при котором он способен контроли­ровать собственное «воображаемое», согласовывать его с требованиями «символического»; «фантазм», по Лакану, это способ придать «жела­нию» приемлемую, с «символической» точки зрения, форму, это «нор­мальный» разрыв между реальностью и «воображаемым», «экран не­знания»; см. также коммент. к с. 366.

...в научном дискурсе, из которого ученый объективности ради самоустраняется... — По Барту, претензии ученого-позитивиста на «научную объективность», то есть презумпция «беспредпосылочности» научного знания, представляют собой характерную форму «фантазма», основанного на стремлении индивида скрыть от самого себя социо­культурные, идеологические установки, направляющие его познаватель­ную деятельность и определяющие «картину мира», из которой он не­осознанно исходит.