От эротического смеха к запрету

Как только человеческий разум приступает к рассмотрению эротизма, он оказывается перед фундаментальным препятствием.
В некотором смысле эротизм смешон...
Эротическая аллюзия неумолимо возбуждает иронию.
Знаю даже, заговорив о слезах Эроса, я могу вызвать смех... Но от этого Эрос не менее трагичен. Что же я хочу сказать? Эрос есть прежде всего трагический бог.
Известно, что Эрос древних мог иметь ребяческий вид: он выглядел как юное дитя.
Но, в конце концов, не мучительнее ли любовь от того, что она вызывает смех?
В основе эротизма лежит сексуальная деятельность человека. Однако эта деятельность попадает под запрет. Непостижимо! запрещено заниматься любовью! Можно лишь скрыто заниматься ей.
Однако если мы занимаемся любовью скрыто, запрет преобразует ее, он освещает то, что запрещает, особым светом - зловещим и божественным: одним словом, запрет освещает любовь религиозным светом.

295
Запрет придает свое собственное значение тому, что под него попадает. Часто в тот самый миг, когда меня охватывает вожделение, в голову залетает шальная мысль: а не толкнули ли меня исподтишка к этому вожделению.

Запрет придает тому, что под него попадает, определенный смысл, которого само по себе запрещенное действие не имело. Запрет принуждает к нарушению запрета, к его преодолению, к трансгрессии, без чего запрещенное действие утратило бы зловещий и обольстительный облик... Зачаровывает именно нарушение запрета, околдовывает трансгрессия...

Но этот отблеск испускается не только эротизмом. Этот отблеск освещает своим мерцанием религиозную жизнь всякий раз, когда в действие вступает необузданное насилие; насилие, разыгрывающееся в тот самый миг, когда смерть вскрывает глотку - и завершает жизнь - жертвы.

Святое!..

Само звучание этого слова - святое! - обременено смертной тоской, это тяжкое бремя, возложенное на него, есть бремя преступления в святотатстве, есть бремя смерти в жертвоприношении.
Вся наша жизнь обременена смертью...
Но для меня окончательная смерть ознаменовывает какую-то странную победу. Смерть освещает меня своим слабым мерцанием, она отдает меня во власть непомерно радостного смеха: смеха исчезновения!..

Если в этих нескольких фразах мне удалось погрузиться в мгновение, когда смерть разрушает бытие, как передать мне миг эротического экстаза, когда, не умирая на самом деле, я бессилеюв переживании триумфа!

296
6. ТРАГИЧЕСКИЙ ЭРОТИЗМ

В конце концов, есть в эротизме еще что-то кроме того, что мы склонны видеть в нем.
Сегодня никто не хочет видеть того, что эротизм - это безумный мир; мир, эфирные очертания которого лишь прикрывают адскую глубину.

Я придал лирическую форму предложенному мною очерку связей смерти и эротизма. Но я настаиваю: смысл эротизма, если он и дан нам в обрывистой глубине, уклоняется от нас. Прежде всего, эротизм есть реальность самая волнующая, и в то же время эротизм есть реальность самая отвратительная. Даже после психоанализа противоречивые стороны эротизма некоторым образом бесчисленны: глубинная основа этих противоречий по существу своему религиозна, она ужасна, трагична и все еще постыдна. Более того, она божественна...

Обзор этой упрощенной реальности, ограничивающей вообще всех людей, оборачивается страшным лабиринтом, где должен трепетать тот, кто блуждает в нем. Трепет - вот единственная возможность приблизиться к истине эротизма...
Доисторические люди знали об этом; об этом знали люди, связавшие свое возбуждение с картиной, укрытой на дне колодца пещеры Ласко.
Участники дионисийских празднеств знали об этом; об этом знали люди, связавшие свое возбуждение с идеей вакханок, за неимением собственных детей разрывавших зубами молоденьких ягнят и пожиравших их живьем.

7. БОГ ТРАНСГРЕССИИ И ПРАЗДНИКА: ДИОНИС

Здесь я хотел бы растолковать религиозный смысл эротизма.
Смысл эротизма уклоняется от каждого, кто не хочет видеть в эротизме религиозного смысла.
Соответственно смысл вообще всех религий уклоняется от каждого, кто пренебрегает его связями с эротизмом.

Прежде всего я постараюсь дать образ религии, соответствующий ее принципу и ее происхождению.
В сущности, всякая религия выделяет ряд преступных действий, точнее говоря, ряд запретных действий.

В принципе религиозный запрет распространяется на какое-то определенное действие, выделяя его, в то же время религиозный запрет может придать тому, на что он распространяется, какую-то особую ценность. Иногда даже возможно, даже предписано нарушение запрета, проступание его, трансгрессия. Но прежде всего запрет имеет власть над ценностью - ценностью, вообще говоря, опасной - того, что он отвергает: в самых общих чертах эта ценность имеет значение «запретного плода» из первой главы книги Бытия. Эта ценность проступает в празднествах, в ходе которых позволено - даже требуется - то., что обычно запрещено. Во время праздника именно трансгрессия придает ему чудесный, божественный вид. Среди других богов Дионис по существу своему связан с праздником. Дионис есть бог праздника, бог религиозной трансгрессии. Чаще всего Дионис представляется как бог винограда и опьянения. Дионис - пьяный бог, это бог, божественная сущность которого состоит в безумии. Но, если уж по порядку, само безумие по существу своему божественно. Божественный - значит безумный, значит отвергающий разумные правила.

Мы привыкли отождествлять религию с законом, мы привыкли отождествлять ее с разумом. Но если придерживаться того, что лежит в основе всей совокупности религии, мы должны отвергнуть этот принцип.

Я уверен, в основе своей религия разрушительна; она отвращает от соблюдения законов. Религия требует по меньшей мере чрезмерности, она требует трансгрессии святого, святотатства, жертвы, она требует праздника, вершиной которого является экстаз.

8. ДИОНИСИЧЕСКИЙ МИР

Задумав придать религиозному эротизму поразительный образ, я дошел до соображений чрезвычайной сложности. Вопрос об отношениях эротизма и религии тем более труден, что все ныне существующие религии довольствуются чаще всего тем, что исключают или отрицают эти отношения. Банально утверждать, что религия осуждает эротизм, тогда как по существу происхождение эротизма было связано с религиозной жизнью. Индивидуализированный эротизм наших современных цивилизаций как раз в силу своего индивидуального характера не имеет ничего общего с религией - разве лишь заключительное осуждение, противоречащее религиозному смыслу эротической распущенности.

298
Однако это осуждение вписано в историю религий: оно представлено там, хотя и негативным образом.
Здесь я открываю скобку, поскольку вынужден заметить, что развитие этого утверждения (неизбежно философского характера) я должен отложить до следующей книги. Итак, я подхожу к самому решительному моменту человеческой жизни. Выбросив эротизм из религии, люди свели религию к утилитарной морали... Эротизм, утратив свой священный характер, стал отвратительным...

Теперь я ограничусь тем, что перейду от этих общих соображений о культе Диониса к краткому очерку того, что нам известно о надолго упрочившихся обрядах, придавших религиозному эротизму наиболее достойную внимания форму.

Без всякого сомнения, речь, в сущности, идет о стойкости наваждения, порожденного чисто мифологическим или ритуальным существованием. Дионис был богом трансгрессии и праздника. В то же время он был, как я уже говорил, богом экстаза и безумия. Опьянение, оргия, эротизм - вот очевидные лики бога, цельный образ которого разбит сокровенным помутнением. Правда, выше этой хмельной фигуры мы различаем архаичное, земледельческое божество. Древнейшей своей стороной образ этого бога связан с материальными, земельными заботами крестьянской жизни. Но очень скоро забота земледельца отступает перед разнузданностью опьянения и безумия. Вначале Дионис не был богом вина... В VI веке виноградарство в Греции еще не имело того значения, которое приобретет позже...

Правда, само дионисическое безумие оставалось ограниченным, оно сохраняло участие к жертвам: очень редко смерть была исходом его... Исступление менад дошло до того, что растерзание детей, их собственных детей, оказалось, по-видимому, единственным исходом этой разнузданности. Конечно, мы не смеем утверждать, что подобная чрезмерность на самом деле господствовала в этих обрядах. Но за неимением детей, своих детей, исступленные менады терзали, пожирая их, маленьких ягнят - тех самых ягнят, предсмертное блеяние которых трудно отличить от младенческого плача.

Но если мы и знаем что-то о разнузданности вакханалий, о дальнейшем ее развитии неизвестно ничего достоверного. Должно быть, какие-то другие моменты вошли в эти обряды.

299
Изображения, сохранившиеся на фракийских монетах, помогают нам представить себе атмосферу царившей тогда распущенности - распущенности, сползавшей к оргиям. На этих монетах представлена лишь одна архаичная сторона вакханалий. Изображения, сохранившиеся на вазах последующих столетий, помогают нам понять эти обряды, ключ к которым следует искать в исповедании вольности. С другой стороны, подобные позднейшие изображения помогают проследить исчезновение изначального нечеловеческого насилия: прекрасные картины виллы Мистерий в Помпеях позволяют вообразить блеск утонченных обрядов I века нашей эры. То, что нам известно о кровавой бойне 186 года, описанной Титом Ливием, подтверждает туманные обвинения, ставшие основанием для политики, призванной противодействовать экзотическому деморализующему влиянию. (В Италии культ Диониса - несмотря на латинского Диониса, бога Либерия - считался пришедшим с Востока.) Замечания Тацита и рассказы Петрония позволяют думать, что дионисийские обряды, по крайней мере частично, докатились до вульгарного дебоша.

С одной стороны, можно считать, что еще в первые века Империи чарующая сила дионисизма была такова, что в нем могли видеть грозного соперника христианства. С другой стороны, существование позднего, образумившегося дионисийства, благопристойного, доказывает, по-видимому, то, что страх перед беспорядками заставил дионисийцев воспротивиться жестокости древних времен.
300

II. ЭРА ХРИСТИАНСТВА

1. ОТ ХРИСТИАНСКОГО ПРОКЛЯТИЯ К БОЛЕЗНЕННОЙ ЭКЗАЛЬТАЦИИ
(ИЛИ ОТ ХРИСТИАНСТВА К САТАНИЗМУ)

В истории эротизма христианская религия сыграла свою роль: она прокляла его. В той мере, в какой христианство правило миром, оно пыталось освободить его от эротизма.

Но, всматриваясь в конечный результат, мы очевидно смущаемся.
В некотором смысле христианство благоприятствовало миру труда. Христианство завысило ценность труда - за счет обесценивания наслаждения. Несомненно, христианство сделало свой рай царством непосредственного - и в то же время вечного - блаженства... Но изначально оно сделало его конечным результатом определенного усилия.
В некотором смысле христианство есть соединительная черточка, превратившая результат определенного усилия - в первую очередь, усилия всего древнего мира - в прелюдию мира труда.

Мы видели, что уже в пределах древнего мира, и с каждым днем все настойчивее, целью религии становилась загробная жизнь, что придавало конечному результату высшую ценность, что обесценивало настоящее, жизненный миг. Христианство еще больше настаивало на этом. Оно оставило за мигом наслаждения лишь значение преступления по отношению к конечному результату. С христианской точки зрения, эротизм компрометировал или по меньшей мере задерживал завершающий все результат.
Но эта тенденция быстро породила свою противоположность; именно благодаря проклятию эротизма само христианство могло достигнуть высочайших вершин.

Все это можно заметить в сатанизме. Будучи отрицанием христианства, сатанизм имел смысл лишь в той мере, в какой само христианство казалось истинным. (Однако в конечном итоге отрицание христианства обернулось поиском забвения.)
Сатанизм сыграл свою роль - особенно в конце средних веков и позднее, - но само его происхождение лишало его жизненности. Естественно, эротизм оказался причастным к этой драме. В силу рока сатанизм, над которым тяготело проклятие, поразившее Сатану, в свою очередь обрек своих приверженцев на убийственную неудачу. Несомненно, свою роль играла и возможность заблуждения: казалось, что дьявол может принести удачу. Но это заблуждение оказалось очень опасным. Развеять его смогла инквизиция...

В этом была и удача, без которой эротизм неизбежно обернулся бы своей противоположностью, и неудача, ибо отныне стремление к эротизму прониклось лукавством. Проникшись лукавством, эротизм утратил свое величие. Постепенно это плутовство эротизма стало восприниматься как его сущность. Дионисический эротизм был самоутверждением - как и всякий эротизм, частично садистическим самоутверждением, - но в этом зыбком плутовстве утверждение проходило лишь через лукавство.