Писатель-оккультист убит неизвестным гостем 6 страница

Он выскочил наружу — наши рюкзаки стояли внизу, — крикнул, что за диктофоном и всем прочим подниматься поздно, и вместе мы кинулись к машине, прикрывая глаза от слепящего света повсюду вокруг. Но хотя глаза мы и затеняли, невозможно было не заметить громадных аморфных фантомов, что струились и утекали в небеса с этого проклятого места, а также и созданий столь же гигантских, что дрожали облаком живого огня над верхушками деревьев. Вот что мы увидели, прежде чем в отчаянной попытке спастись из горящего леса позабыли все прочие подробности той ужасной, безумной ночи — и слава богу!

Сколь бы ужасные вещи ни происходили в темноте чащи на Риковом озере, было нечто еще более катастрофичное, нечто столь кощунственно неоспоримое, что даже сейчас при одной этой мысли я не в силах унять дрожь. Ибо пока мы бежали к машине, я увидел нечто, объясняющее сомнения Лэрда, я увидел то, что заставило его прислушаться к голосу на записи, а не к тому существу, что пришло к нам в обличье профессора Гарднера. Ключ был в наших руках и раньше, просто я не понимал этого, и даже Лэрд до конца не верил. Однако ж ключ был нам дан — мы просто не знали. «Властителям неугодно, чтобы жалкому человеку стало ведомо слишком многое», — говорил Партьер. А тот жуткий голос в записи намекал куда яснее: «Ступай в его обличье или в любом другом облике человеческом и уничтожь то, что может привести их к нам…» Уничтожь то, что может привести их к нам! Диктофонную запись, заметки, фотокопии из Мискатоникского университета, да, и даже нас с Лэрдом! И тварь явилась — ибо то был Ньярлатхотеп, Могучий Посланник, Живущий-во-Тьме; он явился из леса и возвратился обратно в лес, чтобы выслать к нам своих приспешников. Это он некогда пришел из межзвездных пространств, точно так же, как Ктугха, стихия огня, явился с Фомальгаута благодаря властному заклинанию, что пробудило его от многовекового сна под янтарной звездой. Заветную формулу Гарднер — не живой и не мертвый пленник страшного Ньярлатхотепа — отыскал в ходе фантастических путешествий через пространство и время. Теперь монстр возвратился, откуда пришел, а его земная обитель навеки стала для него бесполезной — ведь ее уничтожили приспешники Ктугхи!

Я знаю, знает и Лэрд. Но мы об этом не говорим.

Если бы у нас оставались хоть какие-то сомнения, невзирая на все происшедшее раньше, мы не смогли бы позабыть то последнее, душераздирающее открытие, то, что мы увидели, прикрыв глаза от бушующей стены пламени и отвернувшись от грозных созданий в небесах. А увидели мы цепочку следов, что уводила от домика в направлении адской плиты глубоко во тьму леса — в мягкой земле у веранды начинались человеческие следы, но с каждым шагом они постепенно преображались, пока наконец не превратились в отвратительный и зловещий отпечаток, оставленный существом неправдоподобной формы и роста, существом, очертания которого непрестанно менялись, а размеры были столь гротескны, что никто бы в такое не поверил, если бы не видел твари на плите. А рядом с этим отпечатком, изодранные в клочья и словно взорванные изнутри, валялись предметы одежды, некогда принадлежащей профессору Гарднеру: вещь за вещью лежали вдоль тропы, уводящей в лес. Этой тропой прошла адская тварь, порождение ночи; это Живущий-во-Тьме навестил нас в обличье и маске профессора Гарднера!

Август Дерлет[46]

За порогом

I

На самом деле это история моего деда.

Но в определенном смысле она — семейное достояние, а за пределами семьи принадлежит миру, и более нет причин скрывать кошмарные подробности того, что произошло в одиноком доме в глубине лесов северного Висконсина.

История уходит корнями во мглу давних времен задолго до того, как возник род Алвинов, но я ровным счетом ничего о том не знал на момент своей поездки в Висконсин — в ответ на письмо двоюродного брата о том, что здоровье нашего деда странным образом ухудшилось. Джозия Алвин всегда казался мне едва ли не бессмертным, даже когда я был ребенком, а за минувшие годы он с виду и не изменился: могучий старик, грудь колесом, тяжелое, одутловатое лицо с коротко подстриженными усиками и бородкой, чтобы смягчить жесткую линию квадратной челюсти. Глаза его были темными и не слишком большими, брови — кустистые, волосы — длинные, так что голова изрядно смахивала на львиную. Хотя в детстве я его видел нечасто, тем не менее он произвел на меня неизгладимое впечатление за несколько коротких приездов, когда останавливался в родовом поместье под Аркхемом в Массачусетсе — во время своих недолгих остановок по пути в дальние концы света: в Тибет, в Монголию, в арктические области, на малоизвестные острова Тихого океана — и обратно.

Я не видел его вот уже много лет, и тут пришло письмо от моего двоюродного брата Фролина: тот жил вместе с ним в дедовом старинном особняке в самом сердце лесного и озерного края северного Висконсина. «Не мог бы ты на какое-то время распроститься с Массачусетсом и приехать сюда? С тех пор как ты был здесь в последний раз, под разнообразными мостами немало воды утекло, и ветер принес с собой немало перемен. Честно говоря, ты здесь позарез нужен. В нынешних обстоятельствах я понятия не имею, к кому обратиться: дед в последнее время сам на себя не похож, а мне необходим кто-то, кому я мог бы доверять». В письме не было ровным счетом ничего из ряда вон выходящего, и однако ж ощущалась странная напряженность, нечто незримое, неосязаемое прочитывалось между строк — что-то во фразе насчет ветра, что-то в обороте «дед сам на себя не похож», потребность в ком-то, «кому можно доверять», — так что ответ на письмо Фролина возможен был только один.

В сентябре я с легкостью мог позволить себе взять академический отпуск (я работал помощником библиотекаря в Мискатоникском университете в Аркхеме) и укатить на запад. Так я и сделал. Поехал, мучимый почти сверхъестественной убежденностью, что надо торопиться: сел на самолет в Бостоне, долетел до Чикаго, а оттуда добрался на поезде до деревни Хармон в глуши лесов Висконсина — потрясающе красивое место неподалеку от берегов озера Верхнего, так что в ветреный непогожий день слышно, как волны плещут.

Фролин встретил меня на станции. Моему кузену было в ту пору под сорок, но выглядел он лет на десять младше — с его жаркими, выразительными карими глазами и нежным, чутким ртом, маскирующим внутреннюю твердость. Он был непривычно серьезен — впрочем, он то и дело переходил от торжественной чинности к заразительному безрассудству: «ирландская кровь дает о себе знать», — сказал когда-то дед. Я пожал ему руку, заглянул в глаза, ища разгадки его тайному горю, но увидел лишь, что он в самом деле встревожен: взгляд выдавал его, точно так же как взбаламученная вода пруда свидетельствует о беспорядке на дне, хотя сама поверхность — как стекло.

— Ну, что там стряслось? — поинтересовался я, устроившись рядом с кузеном в двухместном автомобильчике и въезжая в край высоких сосен. — Старик слег?

Фролин покачал головой.

— О нет, Тони, ничего подобного. — Он окинул меня странным, сдержанным взглядом. — Ты сам увидишь. Подожди немного — и все увидишь сам.

— Так что не так? — не отступался я. — Твое письмо меня не на шутку перепугало.

— Я старался, — серьезно кивнул он.

— И однако ж открытым текстом ничего не сказано, — признал я. — Но звучит тревожно, бог весть почему.

Фролин улыбнулся.

— Ага, я так и знал, что ты поймешь. Признаюсь, мне оно далось непросто — очень непросто. Я о тебе не раз и не два вспомнил, прежде чем сел и написал это письмо, поверь!

— Но если он не болен?.. Ты ведь сказал, дед сам на себя не похож?

— Да-да, так и есть. Ты подожди, Тони; умерь нетерпение — своими глазами увидишь. У него с рассудком что-то, думаю.

— С рассудком!

При одном только предположении, что дед спятил, я испытал самый настоящий шок — и глубокую жалость. Мысль о том, что этот блестящий ум померк, была невыносима; мне даже думать о том не хотелось.

— Ох, только не это! — воскликнул я. — Фролин, ну что еще за чертовщина?

Кузен снова встревоженно воззрился на меня.

— Не знаю. Но сдается мне, это что-то ужасное. И если бы еще только дед. Но потом еще эта музыка — и все прочее: звуки, и запахи, и… — Фролин перехватил мой недоуменный взгляд и отвернулся, усилием едва ли не физическим заставив себя умолкнуть. — Но я опять забылся. Не расспрашивай меня больше. Просто подожди. И сам все увидишь. — Он коротко, вымученно рассмеялся. — Может, это вовсе не старик из ума выжил, а кое-кто другой. Об этом я тоже порою задумываюсь — и не без причины.

Я ничего больше не сказал: внутри меня как на дрожжах рос напряженный страх. Какое-то время я молча сидел рядом с кузеном, думая только о том, как Фролин и старый Джозия Алвин живут бок о бок в этом старом доме, не замечая окрестных головокружительно высоких сосен, и шума ветра, и пряного благоухания сжигаемых листьев, что ветер несет с северо-запада. Вечер приходил в тот край рано, запутавшись в темных соснах, и, хотя на западе еще не угасла вечерняя заря, взметнувшись вверх гигантской волной шафрана и аметиста, темнота уже завладела лесом, через который мы ехали. Из мглы доносились крики виргинских филинов и их меньших родственников, малых ушастых совок, что творили свою жутковатую магию в недвижном безмолвии, нарушаемом разве что вздохами ветра да шумом машины, что проезжала по сравнительно безлюдной дороге к дому Алвина.

— Почти приехали, — сообщил Фролин.

Свет фар скользнул по изломанной сосне (в нее много лет назад ударила молния) — она застыла недвижно, две изможденные ветки выгибались, точно узловатые руки, в сторону дороги. Фролин привлек мое внимание к этому старому ориентиру, зная, что я о нем вспомню разве что в полумиле от дома.

— Если дед спросит, лучше не упоминай о том, что это я за тобой послал, — попросил кузен. — Не знаю, как он это воспримет. Скажи ему, что был на Среднем Западе и заехал в гости.

Любопытство разыгралось во мне с новой силой, но расспрашивать Фролина я не стал.

— То есть дед знает, что я еду?

— Ну да. Я ему сказал, что ты меня известил и я поеду встречать твой поезд.

Понятное дело — если старик решит, будто Фролин прислал за мной по причине его, дедова, нездоровья, он будет раздражен и, чего доброго, разозлится. И однако ж в просьбе Фролина подразумевалось что-то еще — нечто большее, чем просто-напросто попытка пощадить гордость старика. И снова непонятная, неосязаемая тревога всколыхнулась в груди — нежданный, необъяснимый страх.

Внезапно в просвете между соснами проглянул дом. Его выстроил дедов дядя еще во времена висконсинских пионеров в 1850 гг.: одним из мореходов-Алвинов из Инсмута — этого странного и зловещего города на побережье Массачусетса. Эта на диво отталкивающая постройка прилепилась к склону холма точно сварливая старуха в оборках. Снаружи особняк бросал вызов множеству архитектурных стандартов, будучи, однако ж, свободен от большинства наносных деталей архитектуры около 1850 года, отчасти оправдывая тем самым наиболее гротескное и помпезное из сооружений тех дней. К нему привешивалась широкая веранда: с одной стороны она выходила прямиком в конюшни, где в былые дни держали лошадей, экипажи и коляски и где сегодня стояли две машины, — только этот угол здания и нес в себе следы перестройки с тех пор, как дом был возведен. Особняк поднимался на два с половиной этажа над подвальной дверью — предположительно (в темноте особо не разберешь) он был по-прежнему выкрашен все в тот же отвратительный коричневый цвет. И, судя по свету, что струился из занавешенных окон, дед так и не потрудился провести электричество — к этому обстоятельству я подготовился загодя, взяв с собой карманный фонарик, и электролампу, и запас батареек для того и другого.

Фролин заехал в гараж, оставил машину и, прихватив несколько моих сумок, повел меня через веранду к парадному входу — к массивной, тяжелой дубовой двери, украшенной огромным и нелепым дверным молотком. В прихожей было темно — вот только из приоткрытой двери в дальнем конце струился слабый свет, достаточный, чтобы призрачно осветить широкую лестницу, уводящую наверх.

— Сперва я покажу тебе твою комнату, — объявил Фролин, поднимаясь вверх по ступеням уверенной походкой завсегдатая. — На лестничной площадке на самой новой из колонн висит фонарик, — добавил он. — На случай, если вдруг понадобится. Ну, ты знаешь, старик в своем репертуаре.

Я отыскал фонарик и зажег его, чуть задержавшись; нагнал я Фролина уже в дверях моей комнаты, что, как я заметил, располагалась в точности над парадным входом и, следовательно, выходила на запад, как и весь дом.

— Дед запретил нам заходить в комнаты к востоку от прихожей, — сообщил Фролин, задерживая на мне многозначительный взгляд и словно говоря: «Вот видишь, какие странности!» Он помолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, продолжил: — Так что моя комната сразу за твоей, а Хофа — с другой стороны от меня, в юго-западном углу. Прямо сейчас, как ты, верно, заметил, Хоф стряпает нам ужин.

— А дед?

— Скорее всего, у себя в кабинете. Ты ведь помнишь ту комнату?

Еще бы нет! Конечно, я помнил эту причудливую комнату без окон, построенную точно по указаниям двоюродного деда Леандра, комнату, что занимала большую часть площади в глубине дома, весь северо-западный угол и все западное пространство, если не считать небольшого уголка на юго-западе, где находилась кухня: оттуда и струился свет в прихожую при нашем появлении. Кабинет был частично втиснут в склон холма, так что в восточной стене окон быть и не могло, но отсутствие окон в северной стене объяснялось разве что дедовой эксцентричностью. В самой середине восточной стены располагалась встроенная в кладку гигантская картина — от пола до потолка, шириной свыше шести футов. Если бы картина — по всей видимости, написанная каким-то неизвестным другом двоюродного деда Леандра, если не им самим, — обладала хоть искрой таланта или хотя бы художественными достоинствами, на эту демонстрацию можно было бы посмотреть сквозь пальцы, но нет! То был самый что ни на есть заурядный пейзаж северного края: склон холма, в центре картины — вход в скальную пещеру; к пещере подводила едва намеченная тропа, по ней шел какой-то импрессионистический зверь, со всей очевидностью, долженствующий изображать медведя, которыми когда-то кишели эти края, а над головой висело что-то вроде унылого облака, затерянного за строем темных сосен. Эта сомнительная мазня господствовала в кабинете единолично и безраздельно, невзирая на книжные полки, заполнившие едва ли не все доступное место вдоль стен, невзирая на гротескную коллекцию всяких диковинок, разбросанных повсюду, — куда ни глянь, стояли экзотические резные фигурки из камня и дерева, странные памятки о морских путешествиях двоюродного деда. Кабинет был безжизнен, как музей, и однако ж, как ни странно, отзывался на моего деда, словно живой: даже картина на стене делалась словно свежее и ярче, стоило ему войти в комнату.

— Сдается мне, кто раз переступил порог той комнаты, ее уже не забудет, — с мрачной улыбкой промолвил я.

— Дед там дни и ночи просиживает — почитай что и не выходит. Думаю, когда настанет зима, он только поесть будет выбираться. Он туда и кровать перетащил.

Я передернулся.

— Просто в голове не укладывается, как можно там спать.

— Вот и у меня тоже. Но понимаешь, он над чем-то работает, и я искренне полагаю, что рассудок его расстроен.

— Может, очередную книгу о своих путешествиях пишет?

Фролин покачал головой.

— Нет, скорее что-то переводит. Что-то совсем другое. Он однажды нашел старые бумаги Леандра, и с тех пор состояние его заметно ухудшается. — Фролин поднял брови и пожал плечами. — Пойдем. У Хофа небось уже и ужин готов, а ты сам посмотришь, что к чему.

После загадочных замечаний Фролина я ждал, что увижу изможденного старца. В конце концов, деду уже перевалило за семьдесят, а ведь даже он не вечен. Но физически он вообще не изменился, насколько я мог судить по первому взгляду. Дед восседал за столом — все тот же семижильный старик: усы и борода еще не побелели, но приобрели серо-стальной оттенок, да и черных волос в них было еще немало; лицо оставалось все таким же тяжелым, щеки — все столь же румяны. Когда я вошел, дед с аппетитом обгладывал ножку индейки. Завидев меня, он чуть приподнял брови, отложил ножку и поприветствовал меня так невозмутимо, словно я отлучался всего-то на полчаса.

— Хорошо выглядишь, — похвалил дед.

— Да и вы тоже, — отозвался я. — Старый боевой конь!

Он широко ухмыльнулся.

— Мальчик мой, я тут напал на след кое-чего новенького — целой неисследованной страны помимо Африки, Азии и арктических льдов.

Я украдкой оглянулся на Фролина. Со всей очевидностью, это было для него новостью; уж какие бы там намеки дед ни ронял касательно своих занятий, о «неисследованной стране» он умалчивал.

Дед расспросил меня о моей поездке на запад, и остаток ужина прошел за болтовней. Я заметил, что старик упорно возвращается к давно забытым родственникам в Инсмуте: что с ними сталось? Виделся ли я с ними? На что они похожи? Поскольку об инсмутских родственниках я почти ничего не знал и полагал, что все они погибли в странной катастрофе, которая унесла в открытое море многих жителей этого проклятого города, толку от меня было мало. Но общая направленность этих безобидных расспросов немало меня поразила. На библиотекарской должности в Мискатоникском университете я наслушался странных, пугающих намеков на события в Инсмуте; я знал, что там побывали федералы, но россказни об иностранных шпионах звучали чересчур фантастически, чтобы послужить правдоподобным объяснением для страшных событий, разыгравшихся в городе. Наконец дед пожелал узнать, не видел ли я портретов тамошней родни, и когда я ответил отрицательно, он был явно разочарован.

— Ты представляешь, — удрученно сообщил он, — от дяди Леандра никаких портретов не осталось, но старожилы из-под Хармона много лет назад рассказывали мне, что он был довольно некрасив и здорово смахивал на лягушку. — Внезапно воодушевившись, дед заговорил быстрее: — Ты вообще сознаешь, что это значит, мальчик мой? Но нет, вряд ли. Я требую слишком многого…

Некоторое время он сидел в молчании, попивая кофе, барабаня пальцами по столешнице и глядя в пространство с характерной сосредоточенностью, как вдруг резко поднялся и вышел за дверь, пригласив нас зайти в кабинет, как только мы покончим с трапезой.

— Ну и что скажешь? — полюбопытствовал Фролин, как только дверь за дедом закрылась.

— Любопытно, — признал я. — Но, Фролин, ничего ненормального я тут не вижу. Боюсь, что…

— Подожди, — мрачно предостерег он. — Не спеши судить, ты тут еще двух часов не пробыл.

После ужина мы перешли в кабинет, оставив Хофа с женой мыть посуду: они прислуживали моему деду уже двадцать лет в этом самом доме. Кабинет ничуть не изменился, если не считать прибавления в виде двуспальной кровати, поставленной к стене, что отделяла комнату от кухни. Дед явно нас ждал — или, точнее, меня, и если комментарии Фролина мне показались загадочными, то нет такого слова, чтобы описать последующий разговор с моим дедом.

— Ты когда-нибудь слышал про вендиго? — осведомился дед.

Я признался, что действительно встречал его в индейских легендах северных штатов: это сверхъестественное чудовище, страшное с виду, якобы рыщет в безмолвии непролазных чащ.

Дед поинтересовался, а не приходило ли мне в голову, что легенда о вендиго как-то связана со стихиями воздуха. Я кивнул, и дед полюбопытствовал, откуда я вообще знаю индейские легенды, сперва уточнив, что вендиго к вопросу вообще не имеет отношения.

— Я же библиотекарь; в моей работе с чем только не сталкиваешься, — объяснил я.

— Ах да! — воскликнул дед и взял со стола книгу. — Тогда ты, несомненно, знаком вот с этим изданием.

Я скользнул взглядом по тяжелому тому в черном переплете, название которого было пропечатано золотом только на корешке. «"Изгой" и другие рассказы» Г. Ф. Лавкрафта.

Я кивнул.

— Да, эта книга есть у нас в фондах.

— Так значит, ты ее прочел?

— О да. Крайне любопытная вещь.

— Стало быть, ты прочел и то, что автор имеет сказать об Инсмуте в его странном рассказе «Морок над Инсмутом». И что ты об этом думаешь?

Я лихорадочно вспоминал, о чем идет речь. Ах да, конечно: фантастическая история о чудовищных морских тварях, отродьях Ктулху, первобытного монстра, что живут в морских глубинах.

— У автора было живое воображение, — сказал я.

— Было? Так он умер?

— Да, три года назад.

— Увы! А я-то надеялся узнать у него…

— Но, право, это же беллетристика… — начал я.

Дед оборвал меня на полуслове.

— Послушай, раз ты не можешь предложить правдоподобного объяснения тому, что произошло в Инсмуте, отчего же ты тогда так уверен, что этот рассказ — чистой воды вымысел?

Я согласился, что уверен быть не могу, но старик разом утратил интерес к этой теме. Он вытащил увесистый конверт с множеством знакомых трехцентовых марок 1869 года, которые так ценятся коллекционерами, и извлек на свет разнообразные бумаги: их якобы оставил дядя Леандр с наказом предать их огню. Однако его пожелание выполнено не было, объяснил дед, и теперь бумаги перешли к нему. Он вручил мне несколько листков и поинтересовался, что я о них думаю, не сводя с меня пристального взгляда.

Это были со всей очевидностью страницы длинного письма, написанные неразборчивым почерком, а уж стиль и вовсе оставлял желать лучшего. Более того, большинство фраз вообще не имели смысла в моих глазах, а листок, на который я глядел дольше прочих, изобиловал странными для меня аллюзиями. Взгляд выхватывал слова вроде: «Итакуа, Ллойгор, Хастур», — но, лишь вернув страницы деду, я осознал, что уже видел эти имена прежде, причем не так давно. Но я ничего не сказал. Объяснил лишь, что, по моим ощущениям, дед Леандр непонятно зачем все запутывал.

Дед сдавленно фыркнул.

— Я-то был готов поручиться, что тебе в голову первым делом придет то же, что и мне, но нет, ты не оправдал моих ожиданий! Невооруженным взглядом видно, что все это — код!

— Разумеется! Этим и объясняется неуклюжесть фраз.

Дед самодовольно усмехнулся.

— Код довольно простой, но эффективный — еще какой эффективный! Я с ним еще не закончил. — Он постучал по конверту указательным пальцем. — Похоже, речь идет об этом самом доме, и то и дело повторяется предостережение: следует соблюдать осторожность и не переступать порога — иначе последствия окажутся ужасны. Мальчик мой, я десятки раз переступал все до единого пороги этого дома — без всяких для себя последствий. Следовательно, где-то здесь должен существовать порог, до которого я еще не добрался.

Видя, как мой собеседник оживился, я не сдержал улыбки.

— Если дед Леандр повредился в рассудке, вас ждет погоня за химерами, — сказал я.

Сей же миг печально известное дедово раздражение выплеснулось наружу. Одной рукой он сгреб со стола бумаги Леандра, другой — указал нам обоим на дверь. Было ясно, что мы с Фролином разом перестали для него существовать.

Мы встали, извинились и вышли.

В полумгле прихожей Фролин глянул на меня. Он не произнес ни слова, лишь глядел на меня своим жарким взглядом, глаза в глаза, целую минуту, прежде чем повернулся и пошел наверх. Там мы расстались; каждый ушел к себе до утра.

II

Меня всегда занимала ночная активность подсознания: мне всегда казалось, что перед чутким человеком открываются безграничные возможности. Сколько раз случалось мне ложиться спать с какой-нибудь докучной проблемой на уме, а проснувшись, обнаружить, что проблема решена — насколько мне по силам ее решить. Об иных, более изощренных проявлениях ночного мышления мне известно куда меньше. Но я знаю, что лег в ту ночь, задаваясь вопросом, где же я видел прежде экзотические имена из дневника деда Леандра и почему они намертво запечатлелись в памяти, — и знаю, что уснул наконец, так на этот вопрос и не ответив.

Однако ж, проснувшись в темноте несколько часов спустя, я сразу понял, что видел эти слова, эти странные имена собственные в книге Г. Ф. Лавкрафта, которую читал в Мискатоникском университете. С запозданием я осознал, что в дверь стучат и приглушенный голос зовет:

— Это Фролин. Ты не спишь? Можно мне войти?

Я встал, набросил халат, зажег электрическую лампу. Между тем Фролин уже вошел: он слегка вздрагивал всем своим худощавым телом, возможно, от холода, ибо сентябрьский ночной воздух, задувавший в окно, был уже далеко не летним.

— Что такое? — осведомился я.

Он подошел ко мне и положил руку мне на плечо. В глазах его горел странный свет.

— Ты разве не слышишь? — спросил он. — Господи, может, это и впрямь у меня рассудок мутится…

— Нет, погоди! — воскликнул я.

Откуда-то снаружи донесся звук нездешне прекрасной музыки — по всей видимости, флейты.

— Дед радио слушает, — промолвил я. — И что, часто он засиживается так поздно?

При виде выражения его лица я умолк на полуслове.

— Единственное в доме радио принадлежит мне. Оно стоит в моей комнате — и сейчас выключено. В любом случае, батарейка разряжена. Кроме того, ты когда-нибудь слышал по радио такую музыку?

Я прислушался с новым интересом. Музыка звучала до странности приглушенно — и между тем была хорошо слышна. А еще я подметил, что определенного направления у нее не было; если прежде казалось, что она доносится снаружи, то теперь слышалась словно бы из-под дома — прихотливые, распевные переливы свирелей и дудочек.

— Оркестр флейт, — промолвил я.

— Или флейты Пана, — откликнулся Фролин.

— В наши дни на них уже не играют, — рассеянно обронил я.

— Во всяком случае, не по радио.

Я резко вскинул глаза, он не отвел взгляда. Мне пришло в голову, что его неестественное спокойствие имеет некое основание, хочет он или нет облекать таковое в слова. Я схватил его за руки.

— Фролин, что это? Я же вижу, ты встревожен.

Он судорожно сглотнул.

— Тони, эта музыка доносится не из дома. Она звучит снаружи.

— Но кто там снаружи? — удивился я.

— Никого — во всяком случае, никого из людей.

Вот оно наконец и прозвучало! Едва ли не с облегчением я взглянул в лицо правде, которую боялся признать даже про себя. Никого — во всяком случае, никого из людей.

— Тогда что это за сила? — спросил я.

— Думаю, дед знает, — отозвался Фролин. — Тони, идем со мной. Лампу оставь; мы найдем дорогу в темноте.

Уже в прихожей я снова вынужден был остановиться: на плечо мне легла напрягшаяся рука.

— Ты заметил? — свистяще прошептал Фролин. — Ты это тоже заметил?

— Запах, — промолвил я. Смутный, неуловимый запах воды, рыбы, лягушек и обитателей заболоченных мест.

— А теперь — смотри! — промолвил он.

Запах воды разом исчез, словно его и не было; на смену ему тут же потянуло зябким морозом. Холод заструился в прихожую, точно живой, а вместе с ним неописуемый аромат снега и хрусткая влажность метели.

— Ты все еще удивляешься, с чего это я забеспокоился? — промолвил Фролин.

И, не дав мне времени ответить, повел меня вниз, к дверям дедова кабинета, из-под которых все еще пробивалась тонкая полоска желтого света. Спускаясь на нижний этаж, я с каждым шагом сознавал, что музыка нарастает, хотя внятнее не становится. Теперь, перед дверью, было очевидно, что мелодия доносится изнутри, равно как и странная комбинация запахов. Темнота словно дышала угрозой, напоенная неотвратимым, зловещим ужасом, что смыкался вокруг нас точно ракушка. Фролин дрожал всем телом.

Я порывисто поднял руку и постучал.

Ответа изнутри не было, но в ту же секунду музыка смолкла, а странные запахи исчезли!

— Не следовало тебе это делать! — шепнул Фролин. — Если он…

Я толкнул дверь. Она подалась под моей рукой — и я открыл ее.

Не знаю, что я рассчитывал застать там, в кабинете, но явно не то, что обнаружил. Комната ничуть не изменилась, вот разве что дед уже лег и теперь сидел на постели, зажмурив глаза и улыбаясь краем губ. Перед ним лежали его бумаги; горела лампа. Я застыл, глядя во все глаза и не смея верить глазам своим: сцена столь обыденная казалась просто неправдоподобной. Откуда же доносилась музыка? А запахи и ароматы в воздухе? Мысли мои смешались, я уже собирался уйти, потрясенный невозмутимым спокойствием деда, когда тот нарушил молчание.

— Ну же, заходите, — проговорил он, не открывая глаз. — Стало быть, вы тоже слышали музыку? Я-то уже начал задумываться, с какой стати никто больше ее не слышит. Сдается мне, эта — монгольская. Три ночи назад была явственно индейская — снова северные области, Канада и Аляска. Думается мне, еще остались места, где Итакуа почитаем и по сей день. Да-да, а неделю назад звучала мелодия, которую я в последний раз слыхал в Тибете, в запретной Лхасе, — много лет назад и даже десятилетий.

— А кто это играл? — воскликнул я. — Откуда она доносилась?

Дед открыл глаза, оглядел нас с ног до головы.

— Доносилась она отсюда, сдается мне, — промолвил он, накрывая рукой рукопись — листы, исписанные рукою моего двоюродного деда. — А играли друзья Леандра. Музыка сфер, мальчик мой, — ты ведь доверяешь своим органам чувств?

— Я ее слышал. И Фролин тоже.

— Любопытно, а что думает Хоф? — задумчиво протянул дед. И вздохнул. — Я почти все понял, сдается мне. Остается только установить, с кем из них общался Леандр.