Сказка, рассказанная Тень-Королем 3 страница

— Ты припозднился, — сказал он, едва ворочая языком. Он был пьян и в мрачном, вероятно, даже опасном настроении.

— Я кое-что искал.

— Знаю. Но не нашел. — Он нехорошо рассмеялся.

— Да уж, очень смешно, — откликнулся я и принялся есть надоевшие коренья подземного мира.

Потянулась долгая тишина, нарушаемая лишь возней и шелестом живых книг у наших ног. Прервал ее Гомунколосс, спросив:

— Ты веришь, что существует литература, которая вечна? Тут раздумывать нечего.

— Да, конечно, — ответил я, не переставая жевать.

— Да, конечно! — передразнил Гомунколосс и поглядел на меня угрюмо. — А я в это не верю, — рявкнул он и потянулся за книгой на столе.

— Это, по-твоему, вечность?

Он подбросил книгу к потолку. Не успела она взлететь достаточно высоко, как ее страницы распались, рассыпались в клочья и тонкой пылю медленно осели на пол. Только обложка приземлилась в целости, но и она разорвалась от удара при падении. Из сломанного переплета выползло несколько личинок, на которые тут же со всех сторон набросились живые книги.

— А ведь это классика, — рассмеялся Тень-Король. — «Философский камень» Фентвега.

Так странно он еще никогда себя не вел. Его движения, его беспокойное ерзанье на стуле наводили на мысли о звере. Только я не мог сообразить, каком.

— Нет, литература не на века, — выкрикнул Гомунколосс. — Она лишь на мгновение. Книги следовало бы изготовлять из стали, с буквами из алмазов, чтобы они вместе с этой планетой рухнули на Солнце и расплавились — ничего вечного не существует. А в искусстве и подавно. Не в том дело, сколько теплится огонек в творении писателя, когда сам автор уже покойник, дело в том, как ярко оно пылает, пока он еще жив.

— Похоже на девиз того, кто пишет ради славы, — бросил я. — Того, кому важно лишь, сколько денег он заработает при жизни.

— Я не про успех говорю, — возразил Гомунколосс. — Какая разница, как продается книга и сколько людей способны понять замысел и насладиться стилем писателя. Это не имеет значения, поскольку зависит от слишком многих случайностей и несправедливостей, чтобы быть мерилом. Я говорю о другом: дело в том, как ярко пылает в тебе Орм, пока ты пишешь.

— Ты веришь в Орм? — осторожно спросил я.

— Я ни во что не верю, — мрачно ответил он. — Я знаю, что Орм существует, вот и все.

Я порылся в карманах плаща.

— В тебе он, вероятно, горел чертовски ярко, когда ты писал вот это, — я показал ему рукопись. — Это самое совершенное, что я когда-либо видел. Вот это на века.

Перегнувшись через стол, Тень-Король навис надо мной, так что я почувствовал на лице его отдающее плесневеющими книгами дыхание. Он глядел бесконечно печально и руку держал опасно близко к огоньку свечи. Кончик указательного пальца затрещал и обуглился.

— Ты понятия не имеешь, как быстро что-то может кануть в Лету, — прошептал он.

На кончике его пальца затанцевал крохотный язычок пламени, потянулась тонкая струйка дыма.

Взяв со стола стакан, я вылил воду ему на руку, и, шипя, огонь погас.

Тень-Король вскинулся, будто хотел броситься на меня, но лишь поглядел с угрозой, а после расхохотался — так он меня еще никогда не пугал. А после, к огромному моему удивлению, опустился на четвереньки и по-обезьяньи бросился прочь из зала. Но с такой скоростью, что у любой обезьяны все волосы в шкуре встали бы дыбом.

Голод

Совершенно очевидно: я попал в лапы к самому опасному сумасшедшему катакомб. Гомунколосс, Тень-Король, Керон Кенкен или как там еще его называли, лишился рассудка или в ходе алхимического преображения, или за время своего изгнания. Теперь я был убежден, что он собирается держать меня тут вечно, чтобы я страдал вместе с ним вместо его истинных мучителей.

В отчаянии я бродил по коридорам. Гомунколосс не показывался уже несколько дней, и почему-то я забыл вести им счет. Без общества такого Тень-Короля, каким я видел его в последний раз, я вполне мог обойтись, но самым пугающим в сложившихся обстоятельствах было то, что он перестал давать мне воду и пищу. Без твердой пищи я еще некоторое время протяну, но если вскоре не напьюсь, то умру от жажды.

Это испытание? Наказание? Или он отправился в очередную вылазку по катакомбам и попал в ловушку охотников за книгами? Всякое могло случиться. Вероятно, он просто вымещает на мне свои дурацкие обиды. Я проклинал себя, что не открыл вовремя рот, чтобы рассказать ему о моем плане.

Теперь я не решался покинуть тронный зал, чтобы не пропустить его возвращения — если он вообще когда-нибудь вернется. Мысли у меня ворочались все тяжелее. Когда тебя на значительный срок лишают воды и пищи, умственная деятельность вскоре ограничивается изобретением кулинарных рецептов и сдабривается видениями кружек с напитками.

Я дошел даже до того, что подумывал нарушить перемирие с живыми книгами. Созданьица, как и прежде, сновали у меня под ногами. Они становились все доверчивее и производили впечатление здоровых, будто в отличие от меня получали наилучшее пропитание — или умели каким-то образом кормиться сами. Сперва я им только завидовал, но потом начал все больше злиться и наконец преисполнился чистейшей ненависти. Бесполезные и откормленные, они кишели по всему замку, шелестом и писком заполняя почти каждую его комнату.

Зверье, жестокость… жалкие калеки!

Мне снова пришли на ум строчки из стихотворения Канифолил Дождесвета. Неужели он правда побывал в замке? Откуда еще он мог узнать про живые книги? А если это так, значит, он нашел выход из лабиринта. Иными словами, это все-таки возможно. Если я не хочу умереть от жажды в бессмысленном ожидании Тень-Короля, нужно действовать. Но я уже слишком ослаб, чтобы покинуть столовую и самому искать выход. А потому решил изловить какую-нибудь живую книгу, забить, сожрать и выпить ее черную кровь.

Присмотревшись, я выбрал особо толстый экземпляр, который как раз заманчиво медленно ковылял мимо. В нем, наверное, пульсируют сочные органы, так и напитанные черной кровью. При мысли о том, что я вот-вот разорву на части безобидное существо, роту меня наполнился слюной. Встрепенувшись, я опустился на четвереньки и медленно пополз к своей добыче. Остальные забеспокоились, словно почувствовали, что сейчас произойдет, и с писком и шелестом разбежались в разные стороны.

Пригвоздив толстый том взглядом, я изготовился и уже собрался прыгнуть.

— Не хочешь, случаем, запить свою живую книгу стаканчиком «девичьего винограда» с Тролльских гор? — раздался знакомый голос Тень-Короля. — Или ты предпочел бы ледяную родниковую воду?

Я поднял глаза. Тень-Король сидел на своем обычном месте и улыбался. Перед ним на столе стояла откупоренная бутылка вина, кувшин с водой, стаканы… и блюдо с целым копченым окороком. Какое-то время я глупо на него таращился.

— Где ты был? — спросил я потом, поднимаясь.

— В Кожаном гроте. Хотел посмотреть, что там творится.

Он налил мне воды. Нетвердым шагом подойдя к столу, я выпил ее залпом.

— К сожалению, библиотека грота разграблена, — печально продолжал Гомунколосс. — Охотники даже посрывали кожаные обои со стен.

Сев, я жадно уставился на окорок, в котором торчал большой нож.

— Угощайся! — предложил Гомунколосс. — Окорок я украл у охотников.

Отпилив солидный кусок, я принялся за еду.

— Ты их выгнал? — спросил я, жуя.

— Нет, их там слишком много. Мне показалось, большинство скоро покинет грот, так как грабить там уже почти нечего.

— Книжнецов видел?

— Ни одного. Они ушли глубоко в катакомбы. Не удивлюсь, если они больше никогда не покажутся. Чувствительный народец. И очень хорошо умеют прятаться.

Я понемногу приходил в себя, да и Гомунколосс производил впечатление спокойного и уравновешенного. На сей раз я решил не упускать благоприятный момент и изложить свой план.

— Послушай, у меня есть идея, как мы оба можем покинуть катакомбы.

— Жажда, наверное, высушила тебе мозги, — усмехнулся Гомунколосс. — Думать надо начинать, лишь когда восстановишь водный баланс.

— Голова у меня как никогда ясная. Да и идея принадлежит не мне.

— А кому же?

— Канифолию Дождесвету.

— Дождесвет мертв, мой милый. А у тебя бред.

— Написавший хорошую книгу никогда не умирает. Идея взята из «Катакомб Книгорода».

— Дождесвет написал книгу про катакомбы?— И очень неплохую. Среди прочего он рассказывает, что пристроил к своему просторному дому в Книгороде… э… вольер.

— И что за вольер?

— Для Тень-Короля.

— Что? Для меня?

— Да. Он должен был стать твоим новым жилищем на поверхности, в том случае, если Дождесвет тебя поймает. Нет, это не тюрьма, пойми меня правильно! Он построен как имитация катакомб. Со множеством древних книг. Без окон. Там ты сможешь выжить так же, как и здесь.

Гомунколосс пробуравил меня взглядом.

— Он действительно его построил?

— Так написано в его книге.

Не один из нас долго не заговаривал. Я отрезал себе еще окорока.

Тень-Король наконец откашлялся.

— И ты будешь раз в день приходить меня кормить? Как я тебя сейчас?

— Ну да… Что-то в таком духе.

— Ах вот как, м-да. И сколько же комнат в этом твоем вольере?

— Это не мой вольер, и я понятия не имею, сколько в нем комнат. Много, наверное.

— Ага, уже много! И меня будут показывать публике? За плату? Деньги мы могли бы поделить пополам.

— Ну, нет, такое не планировалось. Ты…

— Да что там, гениальная идея! Должен же я отрабатывать квартплату! Могу даже немного посочинять по требованию зрителей, как опустившиеся бедолаги на Кладбище забытых писателей. Или могу корчить жуткие рожи на потребу детям. Повесим на дверях табличку: «Приходите посмотреть на ужасного Тень-Короля за кормлением! Бумажное чудище!» Я бы мог себя поджигать, а ты бы меня заливал из ведра. И разумеется, придется поделиться доходами с Фистомефелем Смайком, в конце концов это он меня создал!

От такого поворота мне стало не по себе. Подняв бутылку с вином к бумажным губам, Гомунколосс осушил ее залпом. Он поднялся, и живые книги стремглав разбежались во все стороны, будто чутье предостерегало их о том, что сейчас будет.

— Вольер! — загремел Гомунколосс и с такой силой ударил по столу, что каменная плита раскололась. Бутылку хозяин замка швырнул о стену. — Я хозяин Тенероха! Я владею всем лабиринтом! Катакомбами Книгорода! В моем гигантском королевстве я могу пойти куда угодно. Я свободен! Волен жить и убивать! Я самое свободное существо в мире! Опершись о стол, Гомунколосс одним прыжком его перемахнул. Я испугался до смерти, хотел вскочить и бежать, но опоздал. Схватив меня за плащ, он подтащил меня к себе. И снова я уловил запах безумного книжного дыхания, но на сей раз заметил искорки в черных дырах на месте глаз. Мне еще не приходилось видеть его в таком гневе.

— Я король! — зашипел он. — У меня собственный замок. А ты хочешь спровадить меня в зоопарк?

— Я только предложил, — пробормотал я. — Я только хотел помочь.

— Слушай внимательно. — Гомунколосс тяжело дышал. — Кое во что нам нужно внести ясность. — Его голос стал тише, но в нем все равно слышалась угроза. — Нам нужно кое с чем разобраться. Покончить. Ты это знаешь, и я это знаю.

Но что же мне полагается знать? С чем он хочет покончить? Что творится с перепоя в его больном мозгу? Я понятия не имел, о чем он говорит. В лучшем случае понимал, что в очередной раз должен проклинать свой длинный язык. Ведь достаточно одного неверного слова, чтобы превратить его в непредсказуемого монстра.

Гомунколосс запустил лапу мне под плащ, — я был уверен, что он собирается вырвать мое сердце. Но он выхватил рукопись и сунул мне ее под нос.

— Ты хочешь знать, как написать такое? — рявкнул он. — Верно?

Я кивнул.

— Ты хочешь знать, как обрести Орм?

Ни в какой Орм я по-прежнему не верил, но серьезно кивнул.

— И ты думаешь, будто тебе все известно о том, как стать величайшим писателем Замонии?

Я закивал еще усерднее.

— Тогда скажи! Произнеси заветное слово! Ну что ему сказать?

— Говори же! — загремел Гомунколосс. — Или я разорву тебя на такие же клочки, из которых сам состою.

— Научи меня! — прошептал я.

— Что? Громче! Я тебя не слышу!— Научи… Меня! — изо всех сил заорал я… — Пожалуйста! Умоляю! Научи меня писать так, как умеешь ты!

Гомунколосс отпустил меня.

— Ну наконец-то, — сказал он и улыбнулся. — Я уждумал, ты никогда не попросишь.

Звездный алфавит

Вот вам и вся тайна Гомунколосса, мои верные друзья: в свой замок он завлек меня из непомерной гордости, и все потому, что хотел передать мне тайны своего искусства. Он планировал это с того самого момента, как подслушал мой разговор с Хоггно Палачом и узнал во мне крестника Данцелота. Только нелепое тщеславие мешало ему просто предложить это. Надо было сперва подвергнуть меня испытанию. Я должен был это выстрадать. Просить и умолять взять меня в ученики.

— Покажи лапы! — велел Гомунколосс.

Он привел меня в библиотеку живых книг, посадил на стул, а сам выпрямился во весь свой немалый рост. Живые книги теснились на полках, как зрители на ярусах почти отвесного амфитеатра, в котором вот-вот начнется представление пьесы «Первый урок поэтического мастерства, преподанный Хильдегунсту Мифорезу Гомунколоссом Тенерохским». Такого, по всей видимости, не хотел пропустить ни один обитатель замка. То и дело они возбужденно менялись местами, ползали друг по другу, пищали и шипели. Несколько порхали у меня над головой.

Я покорно показал Гомунколоссу лапы. Схватив их, он всмотрелся в линии на ладонях, будто собирался прочесть по ним мое будущее.

— Какой рукой ты пишешь? — спросил он.

— Правой. — И при этом не вышло ничего, что ты бы счел достойным публикации?

— Пожалуй, так.

— Тогда ты пишешь не той рукой. — Что?

— Поэтический поток из мозга направлен не в ту сторону. Правая у тебя — нетворческая рука. Тебе нужно писать левой.

— Но я не могу. Я же учился писать правой.

— Научишься заново.

— А это обязательно?

— Если ты творишь не той рукой, у тебя никогда ничего не получится. Все равно что работать ногами.

Я застонал. Хорошенькое начало. Значит, придется научиться писать, чтобы научиться писать.

Отпустив мои руки, Гомунколосс принялся расхаживать вокруг стола.

— Писать может каждый, — сказал он. — Одни пишут чуть лучше других — таких называют писателями. Кое-кто сочиняет лучше писателей. Их называют творцами. Но есть еще творцы, которые писать умеют лучше других творцов. Для них пока не нашли имени. Это те, кому доступен Орм.

О нет! Только не это! Снова Орм! Уж слишком упорно он меня преследовал. Подстерег в самых отдаленных уголках, даже за много километров под землей в библиотеке живых книг.

— Творческая плотность Орма неизмерима. Это неиссякаемый источник вдохновения — если знать, как к нему припасть.

Тень-Король говорил про Орм так, будто это место, которое сам он, разумеется, навещает регулярно.

— Но даже если однажды тебе посчастливится припасть к нему, ты будешь там чужим, если не овладеешь Звездным алфавитом.

— Звездным алфавитом? Это разновидность письма?

— И да, и нет. Это алфавит, но это еще и ритм. Музыка. Ощущение.

— А еще неопределеннее нельзя? — застонал я. — Может, это еще и пирог, и кузнечные мехи?

Мое замечание Гомунколосс пропустил мимо ушей. — Некоторые писатели достигают Орма. Это уже большая привилегия. Но лишь немногие среди них владеют Звездным алфавитом. Они — избранные. Если ты владеешь им, то, когда доберешься к Орму, сможешь зачерпнуть из всех творческих сил вселенной. Узнать такое, что тебе не привиделось бы и во сне.

— И конечно, ты этим Звездным алфавитом владеешь?

— Конечно.

Хозяин замка поглядел на меня как на полоумного. И как я мог хотя бы на мгновение в этом усомниться!

— Ты меня научишь? — смело спросил я.

— Нет.

— Почему?

— Потому что такое нельзя передать. Я не могу научить тебя даже тому, как добраться до Орма. Или тебе это удастся, или нет. Одним это удается лишь однажды. Другим раз за разом, но они не владеют алфавитом. А третьи без труда достигают Орма и благодаря алфавиту говорят друг с другом. Таких совсем немного.

— А имена ты мог бы назвать?

— Гм… Аиганн Гольго фон Фентвег достигал Орма. И при том довольно часто, но не владел Звездным алфавитом. Иначе ни за что не стал бы под старость государственным служащим. — Го-мунколосс рассмеялся.

Я тоже невольно улыбнулся. Этот факт в биографии Фентвега действительно вызывал недоумение.

— И Берс Норберт тоже там побывал, такую питейную песню можно написать, лишь усвоив Звездный алфавит.

Гомунколосс потер бумажный лоб.

— Пэрла да Ган, разумеется! Он ежедневно купался в Орме, а алфавит был у него в крови, с рождения. Он так им пропитался, что от него умер!

— А как ты выучил алфавит? — спросил я. Гомунколосс уставился в потолок библиотеки.

— Я тогда был совсем мал, не знал даже замонийского языка, — негромко объяснил он. — Я не умел еще ни читать, ни писать, ни говорить. Однажды ночью я лежал в колыбели и с восхищением глядел в чистое небо. И внезапно я увидел меж звезд тонкие нити света, которые складывались в прекрасные письме-на. Знаки появлялись один за другим, пока не заполнили все небо. Я смеялся и гугукал, потому что был лишь ребенком, и потому что знаки так красиво мерцали и от них лилась такая славная музыка. Тогда я в первый и последний раз видел Звездный алфавит, но такое не забывается.

Видимо, Гомунколосс говорил серьезно, настолько серьезно, что чуть поколебал мой скептицизм. Возможно, парой каверзных вопросов я сумею его подловить.

— Значит, ты веришь, что на других планетах существуют… Как ты их назвал… Творческие силы? Ты говоришь про инопланетных писателей?

— Я не верю. Я знаю.

— Ну да, конечно, ты же все знаешь.

— Писатели есть на мириадах планет. У тебя воображения не хватит представить себе, как они выглядят. Я знаю одного с другой планеты — кстати, она не так уж далеко от нашей Солнечной системы — и он — микроскопически маленькая рыбка-рыбешка. Он живет в темном море у кратера подводного вулкана, из которого постоянно вырывается в воду лава. Эта рыбка пишет захватывающе прекрасные лавастихи.

— На чем же она их пишет? Гомункулосс поглядел на меня с сожалением.

— Не можешь представить себе, что во вселенной есть еще пара способов сохранять мысли, помимо карябанья гусиным пером по бумаге?

— Да уж!

— Я знаком с одним живым песчаным смерчем на Марсе, который свои мысли шлифует в камне, когда проносится по поверхности этой планеты. Весь Марс покрыт литературой песчаных смерчей.

Я улыбнулся, и Гомунколосс улыбнулся мне в ответ.

— Знаю, ты не веришь ни одному моему слову. Могу только надеяться, что однажды Орм наставит тебя на путь истинный, ведь иначе ты останешься жалким узником собственной ограниченной фантазии и свои дни скорее всего закончишь автором поздравительных стишков в какой-нибудь книгородской типографии. Живые книги зашелестели страницами, что прозвучало как аплодисменты. Мне только показалось, или в их писке действительно слышалась издевка? Будем надеяться, что такое невозможно.

— Но хватит теории, — продолжал Гомунколосс. — Перейдем к практике. Ночевать ты будешь в этом помещении.

— Здесь? С живыми книгами! Почему?

— В наказание. Ты хотел сожрать одну из них.

— Но я едва не умер от голода и жажды! Потому что ты бросил меня одного.

— Это не повод поедать моих подданных. Даже мысленно! Ты научишься мирно с ними сосуществовать. Ты останешься здесь, я принесу тебе бумагу и карандаши, а потом ты начнешь учиться писать левой рукой.

Я застонал.

— И что мне писать?

— Совершенно безразлично, — отозвался Гомунколосс. — Все равно это будет нечитабельно.

Теоряй и практика

Что касается письма левой рукой, я продвигался семимильными шагами. Держать в ней перо оказалось для меня совершенно естественным, а я десятилетиями это подавлял. Теперь слова лились на бумагу прямо из головы, не запинаясь и спотыкаясь, как часто случалось раньше. Я понял, что писчая рука для писателя все равно что фехтовальная у фехтовальщика или ударная у боксера. Правильной рукой я и правда писал лучше, ритм мыслей совпал с движениями тела, необходимыми, чтобы перенести их на бумагу. Когда пишешь, бывают мгновения, когда тебя подхватывает поток, у которого ничто не должно стоять на пути, а получается так, лишь когда пользуешься верной рукой. Уроки Тень-Короля не имели отношения к обычным вещам, какие усваиваешь при классическом литературном образовании (а их я уже получил от Данцелота), нет, их основой был крайне нетрадиционный, можно даже сказать, несерьезный материал, которым владел и который преподать, вероятно, мог только он.

— Сегодня я расскажу тебе кое-что про газовую лирику, — говорил, например, Гомунколосс, а потом часами разглагольствовал о поэтах с некой отдаленной планеты, которые состоят из светящегося газа, и про их сложную технику крайне мимолетных газовых стихов. По его собственным словам, он постоянно переговаривался со всеми творцами, в том числе и с ныне уже покойными, во всех точках вселенной и посредством Орма дискутировал о темах и построении сюжета.

Разумеется, это была полная чушь, но он нес ее так талантливо и правдоподобно, что я мог лишь восхищаться его неистощимой фантазией. Такова была странная смесь скромности и мании величия, неортодоксальная манера преподавания, которой он старался передать мне свои огромные знания и мастерство: просто утверждая, что подглядел их у кого-то другого. А ведь на самом деле он сам владел всем этим и не уставал день за днем, урок за уроком выдумывать новые нелепицы, лишь бы воспламенить мое воображение.

Этот учебный материал без стройной системы и серьезной основы исключительно способствовал тому, чтобы подтолкнуть мою мысль и развить письмо. И тем он напоминал мне тривиальную литературу моей юности — она бередит мысль, которая не обрывается, когда закрываешь дочитанную книгу. У Плачущих теней было емкое слово для подобной беспечной и взбалмошной теории литературы — теоряй.

Но невзирая на разработанную левую руку, на расширившийся словарный запас и необычные методы с помощью, которых Гомунколосс натаскивал мое воображение… — невзирая на все это я не создал ничего сколько-нибудь значительного. Писал-то я постоянно, безупречно с точки зрения грамматики и стиля, но настолько бессодержательно, что, перечитав, сразу бросал в камин. Разве это не напрасный труд? Может, я все же отношусь к тем, кому никогда не подняться над посредственностью? Однаж-ды я настолько отчаялся, что поделился своими мрачными мыслями с Гомунколоссом.

Он задумался, и по его лицу я понял, что решение, которое он явно взвешивал, далось ему нелегко.

— Пришло время перейти к практической части твоего образования, — твердо сказал он наконец. — Принудить Орм невозможно, но тот, кто хочет что-то писать, должен что-то пережить. По части последнего, в Тенерохе шансов на это больше, чем в любом другом здании Замонии.

— Это я уже заметил.

— Да что ты знаешь! Ничего!

— А я думал, что обошел весь замок.

— Ха! — хмыкнул Гомунколосс. — А ты никогда не задумывался, что на самом деле представляет собой замок Тенерох?

— Конечно. Постоянно ломаю голову.

— И к какому выводу ты пришел? Я пожал плечами.

— Это здание? — спросил Гомунколосс. — Ловушка? Машина? Живое существо? Как насчет того, чтобы вместе узнать?

— Согласен.

— Это небезопасно. Но, полагаю, могу гарантировать, что тогда у тебя будет первая большая история, которую ты сможешь перенести на бумагу новой пишущей рукой и новым словарным запасом.

— Тогда в путь!

— Повторяю, приключение может стать опасным. Очень опасным.

— Да что может случиться? У меня же в телохранителях сам Тень-Король!

— В катакомбах живут существа поопаснее Тень-Короля.

— И в Тенерохе тоже?

— Пожалуй, да. В той части замка, куда мы идем.

— Гм… ну надо же. И куда же мы пойдем?

— В подвал.

— В замке есть подвал?

— Конечно, — отозвался Гомунколосс. — В любом страшном замке есть подвал.

В подвале

Не знаю, как долго мы спускались по лестнице в подвал замка Тенерох, но уж точно не один час. Про «лестницу» я сказал для простоты: в забытом словарном запасе Плачущих теней для проделанного нами пути имелось другое название «Шахтощеле-спуск», иными словами «все, что ведет глубоко под землю».

Сперва мы сбежали по вырубленным в скале ступеням, потом настал черед кованых железных скоб, покрытых светящейся ржавчиной (вероятно, еще одно произведение ржавых гномов). Иногда приходилось даже спускаться по канату или сползать по трубам. Наконец мы очутились в сталактитовой пещере. Трудно было поверить, что и она тоже часть замка Тенерох, о чем я и сказал моему провожатому.

— Раз пещеры находятся под замком, значит, это подвалы, — сварливо возразил Гомунколосс.

При себе у него был факел с медузосветом, который лишь скудно озарял просторный грот. Здесь было холодно и влажно, пахло плесенью и дохлой рыбой, и довольно скоро я затосковал по хорошо отапливаемым залам наверху.

Подняв повыше факел, Гомунколосс двинулся вперед. Повсюду как грибы из земли вырастали янтарные кристаллы. И нигде никаких признаков цивилизации, ничего, над чем потрудились бы умелые руки, никаких окаменелых книг, ни единого нацарапанного или вырубленного символа. Я снова оказался в той части катакомб, куда лишь изредка и случайно забредало мыслящее существо.

— Ты, конечно, слышал про исполинские книги? — продолжал, быстро шагая впереди, Гомунколосс. — Книги высотой с ворота сарая, такие тяжелые, что унести их не смог бы десяток охотников.

— Да. В книге Дождесвета что-то об этом говорилось. Бабушкины сказки, и сочиняют их сами охотники. Наверное, нарочнораспускают слухи, лишь бы нагнать на людей страху, чтобы они в катакомбы не совались. Ведь там, где есть исполинские книги, должны быть и исполины.

— Легенды о великанах в катакомбах существовали, когда охотников еще не было и в помине. Их называли многовысокими, гунолюдьми или шоготами. Считается, что они были первыми обитателями этого подземного мира. Давно вымершая раса. Слишком крупная для нашего тесного мирка.

— Гигантский череп, в котором жил Хоггно, вполне мог принадлежать какому-нибудь великану.

— Это был череп зверя. Очень большого зверя, но не великана.

Гомунколосс спустился в шахту, и я полез следом. Шахта привела в большую темную пещеру, где факел отбрасывал лишь маленькое пятно света на пол. Пол был гладким и ровным, возможно, даже отполированным. На меня повеяло запахом антикварных книг, таким сильным, что я словно почувствовал их вкус.

— Где мы? — спросил я. — Тут где-то есть книги?

— Осторожно! — сказал Гомунколосс. — Тому, что я делаю теперь, я научился у книжнецов, когда тайком за ними подглядывал.

— Ты подглядывал за книжнецами? Значит, ты со всеми так поступаешь? А как же неприкосновенность частной жизни?

Гомунколосс усмехнулся.

— Как-то я подбросил на порог Кожаного грота письмо Дан-целота ко мне. Так они привели меня в свою Палату чудес. Я знаю пути, которые больше никому не известны.

— Это ты принес письмо Данцелота книжнецам?

— Кто же еще? Сдается, ты его читал? Я кивнул.

— Похоже, ты так поступаешь со всеми чужими письмами, какие попадают тебе в руки. А как же неприкосновенность частной жизни?

Я было пристыженно понурился, но тут же снова вскинул голову, так как Гомунколосс вдруг подбросил факел в черноту.

В синем свете кувыркающегося факела я увидел, что потолок пещеры невероятно высокий, метров тридцать по меньшей мере. И что по стенам до самого потолка тянутся книжные полки. Содной стороны, в этом не было ничего неожиданного: в катакомбах я видел шкафы и повыше. Однако поражало то, что книги на полках были высотой с ворота сарая.

Ловко поймав факел, Гомунколосс тут же опять его подбросил.

Гигантские книги, стоявшие длинными рядами корешок к корешку, пробудили во мне странное чувство превыше всякого уважения. Для такого состояния у Плачущих теней было выражение «Благореспа», означавшее уважение, граничащее со страхом. В таком состоянии трудно подавить в себе порыв пасть ниц и молить о пощаде.

Гомунколосс снова поймал факел.

— Тут есть книги размером с дом, — сказал он.

— Но конечно, хозяева этих мест давным-давно вымерли, да? — простонал я.

— Да, давным-давно, — согласился Гомунколосс.

Я вздохнул с облегчением: передо мной лишь артефакты вымершей расы гигантов.

— За исключением одного.

— На такой глубине есть что-то живое? — испугался я.

— Да. К сожалению.

— И что же?

— Трудно сказать. Нечто очень большое. Чудище.

— В твоем подвале живет чудище?

— В любом подвале живет чудище.