Глава девятая, в которой неприятности лишь усугубляются 4 страница

– О многоречивейшая Газаля бин-Захра, неужели вам кажется, что эти постоянные появления, приправленные напоминаниями о том, чего еще никто не забыл, хоть немного помогают в поисках вашей драгоценной подруги?

На что бин-ага Газаля ответила с уверенным в себе достоинством:

– Я в этом даже и на миг не сомневаюсь!

Если уж говорить откровенно, любезный мой слушатель, то сомневаться себе Газаля, духом ничуть не менее стойкая и нравом ничуть не менее решительная, нежели ее драгоценная подруга, попросту не позволяла – ни в том, что Адиля в порядке и найдется, ни в том, что ее визиты в Ясминский амират в самом деле помогают в этих поисках. Думать иное было бы слишком тяжко для нее, особенно на протяжении столь длительного времени. Посему, когда мрачные мысли о судьбе бин-амиры одолевали Газалю совсем уж сильно, она не позволяла себе подолгу плакать в подушку – и, осушив слезы, совершала очередное путешествие в Каср аз-Захаби. Мысль о том, что стоит ибн-амиру Шаиру действительно постараться, и Адиля отыщется, в целости и сохранности, давала ей надежду – по сути, единственную. Ибо все это время Газаля не знала и не могла знать, где та, кем она дорожила столь сильно, и что с ней.

– И в чем вы видите их смысл? – не удержался Ватар от уточнения, совершенно напрасного, поскольку недовольство Газали в полной мере распространялось и на него, к тому же ее откровенно раздражало понимание, что ученому алхимику ничто не мешает находиться подле своего друга, в то время как она вынуждена из-за этого самого друга столь сильно страдать.

– Именно в том, чтобы высокороднейший друг ваш не забывал и на миг, что ему следует найти Адилю, а не избегать встречи со своей кровницей! Ведь навь, коий сподвигнут на подвиги, действует гораздо живее навя, спокойного в своем положении.

«Иногда мне кажется, что моя кровница сама встречи избегает», – нахмурившись, подумал Шаир. Впрочем, он не мог не признать, что сейчас понимает стоящую перед ним малику как мало кто другой. Ибо, сколь бы безвыходными ни казались обстоятельства, бездействовать в них было куда мучительней, нежели делать хоть что-то, приносило оно пользу или нет. Посему ибн-амир сказал, почесав бровь:

– Полагаю, мой любезный Ватар, Газаля-ханум имеет право, как минимум, осведомляться о ходе поисков, вне зависимости от того, насколько они успешны. Если же нет – что ж, и право считать меня недостаточно в них усердным она тоже имеет полнейшее.

Газаля, не ожидавшая даже и такого понимания, тем более пришедшего с самой неожиданной стороны, принимать его не поспешила, слишком охваченная праведным гневом:
– С вашей стороны это в высшей степени благородно, однако даже не надейтесь, что столь малая уступка поможет вам реже видеть меня в этих стенах!

– О, поверьте мне, решительнейшая из малик, надежда на подобную милость покинула меня еще пару месяцев назад, – совершенно искренне ответил на это Шаир. – Так что я даже и не рассчитывал.

– Что ж, надеюсь, этот проблеск понимания будет способствовать тому, чтобы к следующему моему визиту хоть что-то изменилось. Ах да, и напоследок пожелаю вам поэтического вдохновения на этот вечер, ибн-амир. С нетерпением буду ждать вашего выступления.

На этом Газаля величественно вышла из зала, а затаившийся за занавеской Муззафар возрадовался тому, что знает, где ее найти нынче же. Видишь ли, слушатель мой, сей навь решил, что может найти понимание у той, которая была настолько очевидно настроена против нелюбезного его сердцу Шаира ибн-Хакима и возжелал попытаться найти в ней пособника своим замыслам.

Ибн-амир же в настоящую минуту ни о нем, ни о его коварстве и затаенной обиде не думал, что было и к лучшему, поскольку собственная жизнь ему и без того казалась совершенно беспросветной и исполненной лишь страданий и разочарований. В глубине души Шаир надеялся, что сегодняшний вечер сможет принести ему хотя бы некоторое облегчение – ибо чем, как не стихами, может утешиться поэт? Однако теперь, когда среди слушателей, как разъяренная тигрица в джунглях, бродила Газаля бин-Захра, об этом не могло быть и речи. В ее присутствии Шаиру не хотелось открывать рта вовсе.

Впрочем, даже в столь мрачном и смятенном расположении духа он не забывал о возложенных им самим на себя обязательствах, несколько более приятных, нежели поиски бин-амиры Адили. Посему, когда они с Ватаром наконец очутились на месте поэтического собрания, Шаир сразу же нашел среди присутствующих Тахсину бин-Рукию, по своему обыкновению, явившуюся заранее и уже успевшую заскучать и растеряться промеж незнакомых ей навей. Так что он положил руку на плечо своему другу и кивнул в сторону девушки:

– Ты бы развлек нашу гостью, драгоценнейший, и познакомил с кем-нибудь. Она, со всей очевидностью, тоскует.

– Почему я? – удивился предложению Ватар. – Во-первых, это ты ее пригласил, во-вторых, развлекать и знакомить у тебя получается гораздо лучше.

– Потому, – твердо ответил Шаир, – что ей с тобой будет куда интереснее. А я сейчас, кажется, вообще никаких навей видеть не хочу. Хотя мне неизбежно придется здесь быть, как хозяину вечера.

С этими словами ибн-амир вздохнул столь мучительно, что Ватар немедленно согласился и направился в сторону Тахсины. Шаир же уселся под дерево в дальнем углу, поскольку перед другом отнюдь не слукавил: видеть ему не хотелось никого, а уж разговаривать с кем-то – тем более. Однако наблюдение за парочкой ученых все же приносило ему некоторое удовлетворение, поскольку они в самом деле были рады друг друга видеть и вели беседу с интересом и не без удовольствия. Шаир даже увлекся этим процессом, да так, что не заметил, как к нему подошел Наиль ибн-Тахир и уселся рядом, бесцеремонно забрав себе добрую половину валяющихся вокруг подушек.

– Паршиво выглядишь, ибн-амир, – сказал ибн-ага вместо приветствия, оценив состояние своего доброго приятеля как нельзя более точно.

– Настроение паршивое, вот и выгляжу, – хмуро ответил Шаир. Хотя, откровенно сказать, против общества Наиля аль-Моганни он ничего не имел, поскольку тот, одному ему ведомым образом, умудрялся оставаться приятным собеседником, в каком бы расположении духа ни находились те, с кем он общается.

– Может, вина принести? – предложил Наиль, желая как-нибудь взбодрить ибн-амира, однако Шаир лишь поморщился:

– Вот уж обойдусь, и так не сплю ни человека третий день. Лучше уж кальян, а еще лучше – два.

– Даже спрашивать не буду, что у тебя случилось, поскольку признаки сего недуга мне известны хорошо. И как ее зовут – не буду спрашивать тоже, вряд ли тебе доставят удовольствие разговоры об этом, – продолжил проявлять недюжинную проницательность аль-Моганни. – Но осмелюсь предложить, помимо кальяна, найти успокоение в музыке и стихах. Где еще нам с тобой его искать, если не в искусстве?

– Вот уж вряд ли, – ворчливо отозвался ибн-амир, снова вспомнив про бин-агу Газалю, и испустил трагический вздох.

Тут уж Наиль немало удивился, что немедленно и отразилось на его красном лице, со всей присущей ему живостью мимики. Шаир нехотя махнул рукой в сторону гостей:

– Там где-то Газаля бин-Захра ходит, можешь пойти и найти.

– О-о-о, и что на сей раз тебе сказала прекрасная шаярская воительница? – спросил ибн-ага, даже не пытаясь скрывать свой восторг от упоминания Газали. Ему пару раз довелось присутствовать при ее внезапных появлениях, и он был прекрасно осведомлен о прочих – и, невзирая на искреннее сочувствие к Шаиру, проникся к ней искренним восхищением.

– Ты бы ее уже на свидание позвал, в конце-то концов, – пробурчал в ответ ибн-амир. – Она, сколь я могу судить, только меня терпеть не может, а не всех ясминцев в целом.

«В самом деле, пускай все вокруг будут счастливы, – подумал он, бросив очередной взгляд на Ватара с Тахсиной. – Меня это вряд ли утешит, но, возможно, успокоит. Раз уж мне только и остается, что невеста, которая меня ненавидит, и возлюбленная, которая презирает».

Наиль ибн-Тахир и вправду поднялся на ноги, и Шаир уже приготовился распрощаться с ним, как с Ватаром ранее, но тот вместо этого сказал:

– Пойду за кальяном схожу и вернусь, а уж свидание как-нибудь подождет.

– Действительно, все равно она на следующей неделе снова объявится, – ответил ибн-амир, однако посмотрел на приятеля с искренней благодарностью. На душе у него легче не стало, но переносить это не в полном одиночестве все-таки было проще.

Так прошел этот сумбурный поэтический вечер, во время которого Музаффар ибн-Заид имел удовольствие познакомится с Газалей бин-Захрой, Наиль аль-Моганни имел удовольствие ее наблюдать, Ватар аль-алим и Тахсина аль-факих имели удовольствие не слушать скучных для них стихов, развлекая друг друга учеными беседами, и один только Шаир ибн-Хаким ни о каких удовольствиях помыслить не мог.

Впрочем, его невеста и возлюбленная в одном лице также страдала этим вечером – от необходимости извиниться перед тем, кто, как ей казалось, видеть ее не желает и совершенно справедливо ее презирает. Так что и на сей раз Адиля отправилась в Купеческий не менее тяжело, чем накануне.

– Джабаль сегодня не появлялся, – сообщил ей хозяин, – ну, я его не видел. Вы все равно проверьте, я ж не как приклеенный тут сижу.

С сердца будто камень упал, но Адиля действительно поднялась и постучала в квартиру. Закусив губу, она ждала ответа и решала чисто теоретический вопрос – как долго следует носить извинения, если Джабаль не вернется вообще? Вот, положим, решит он, будто несколько пар обуви и стопка заношенной одежды не стоят усилий, чтобы вернуться за ними, и переедет, не предупредив. Что в таком случае велят ей Долг и Честь? Сколько лет есть смысл приходить к этой двери, учитывая глубину ее вины и не учитывая, что она не собирается жить в Сефиде до старости? Долг и Честь велели ходить до самой смерти, милостиво разрешая делать перерывы во время болезней, войны, землетрясений или прочих бедствий. Впрочем, с другой стороны, они же требовали поискать Джабаля как-то иначе, раз уж он тут так долго не появлялся.

Раздумывая над тем, как в таком случае его искать и дать ли ему полгода или год, прежде чем начинать поиски, девушка пошла домой.

Глава десятая, в которой ожидания постоянно расходятся с реальностью у всех, кроме достопочтенного Фанака-аджибаши

На третий день был выходной, и Адиля отправилась к Джабалю днем. Девушка была почти спокойна. Он точно уехал в деревню, и уж, наверное, надолго. Правда, быть может, в действительности он проводит время у своей девушки, а деревней отговаривается – тогда ловчий может вернуться домой и скорее. Едва ли ему удобно задерживаться в гостях дольше, чем по три дня. Однако, вероятнее всего, он уехал в деревню, потому ей придется ходить так изо дня в день полмесяца или больше. На самом деле, и позже, вернувшись, он не будет сидеть дома и ждать извинений, так как ловчего ноги кормят, и придется Адиле как-то постараться, чтобы встретится с Джабалем.

Так рассуждала бин-амира, но, несмотря на это, ее собственные ноги все равно подкашивались. «Можно подумать, он на меня выскочит, как леопард из засады, – укорила себя Адиля. – Всего-то посмотрит не так, а даже если и накричит – имеет право! Не умру от этого! Чего так бояться? Паникерша!»

Хозяина бин-амира сегодня не приметила, так что спросить, не появлялся ли ловчий, было некого. Подымаясь по лестнице, бедняга разрывалась между страхом и надеждою, решительно не понимая, что пугает ее сильнее – что занявшего все ее мысли молодого навя опять не будет на месте и придется ходить еще долго, или что он найдется и столь страшащие извинения будут сегодня принесены, не оставляя по себе надежд на улучшение. На стук ее снова никто не ответил, так что Адиля немного постояла на лестничной площадке, закрыв глаза и не думая ни о чем, в то время как облегчение боролось в ней с разочарованием, а потом принялась спускаться по лестнице. Она успела сделать два шага, когда услышала хлопанье входной двери и чьи-то быстрые шаги и ощутила, как сердце уходит в пятки. «Да не он это, не он, не только Джабаль тут живет! Дура!» – обругала себя Адиля и продолжила свой путь вниз.

В этот самый момент по лестнице наверх поднимался как раз таки он. То есть, ибн-амир Шаир, решивший вследствие вчерашнего визита во дворец Газали бин-Захры, сколь незабываемого, столь же и пугающего, что откладывать из-за собственных сердечных переживаний поиски бин-амиры, которую он и вправду обещал найти и до сих пор не нашел – совершенно бесчестно. «Это все глупости, – сказал себе Шаир, – Сефид – город не такой уж маленький, и вовсе ты не обязан на Ятиму везде натыкаться, как в прошлый раз». Так что теперь он шел в свою квартиру, чтобы взять карту и кое-что из снаряжения. Они увидали друг друга, когда Адиля свернула на лестничную площадку между вторым и третьим этажом, и девушка замерла, глядя на Джабаля, как кролик на удава, и стремительно бледнея.

Шаир тоже замер, вцепившись рукою в перила, и даже слегка приоткрыл рот. Справившись с первым удивлением, он незамедлительно подумал, что стряслось нечто плохое – и, видимо, преизрядно, раз уж у Ятимы не оказалось иного выхода, кроме как прийти просить помощи у него. Выглядела она весьма расстроенной и напуганной, отчего ибн-амир окончательно разволновался и очень обеспокоенно спросил:

– Что случилось?

Адиля, у которой от замеченных Шаиром расстройства и испуга вдруг разбежались все слова, выпалила, глядя прямо ему в глаза:

– Я была неправа! – после чего немедленно опустила голову, ссутулилась и съежилась, будто пыталась стать еще меньше, чем есть.

Ибн-амир медленно сделал несколько шагов по лестнице, оказавшись рядом с ней, и, теперь уже полностью растерянный и озадаченный происходящим, с искренним недоумением спросил:

– В чем?

– Во всем! В смысле… ну, я не должна была тогда швыряться заклинанием и бить окна. И уходить. И потом требовать понимания. И вообще… – она говорила все тише, а потом собралась и сказала четко и внятно, пристально глядя в пол: – Извини, пожалуйста.

Девушка сама не заметила, как принялась комкать край своей курточки танчжуан, а Шаир коротко выдохнул и пристально уставился на нее. Ему требовалось некоторое время на осознание случившегося, ибо извинения были последним, что он ожидал услышать от Ятимы при встрече.

– Спасибо, – наконец изрек он после мучительно долгой паузы. И, испытав от этого некоторое внутреннее облегчение, немедленно подумал, что лестница – не лучшее место для выяснения отношений, куда бы оное выяснение их ни завело на сей раз. – Пойдем, в квартиру поднимемся... нечего тут стоять.

– За-зачем? – девушка немедленно запылала ушами от стыда и исправилась: – В смысле, да, конечно.

Она отчего-то быстро решила, что Джабаль решил пощадить ее чувства и ругать не там, где могут случайно услышать другие нави. За что была ему благодарна. Ибн-амир, получив согласие, выдохнул с заметным облегчением, молча кивнул и, осторожно обогнув Ятиму, принялся подниматься по лестнице. Он, было, едва по привычке не схватил ее за руку, чтобы потянуть за собой – но сейчас одна только мысль об этом будила в нем такую гамму сильнейших чувств и переживаний, что подобный жест показался ему до крайности чрезмерным и неприличным в нынешней ситуации.

Адиля покорно последовала за ним, все так же низко опуская голову и ощущая себя еще более виноватой, чем раньше. Ей казалось, что извинилась она до крайности бестолково, будто о чем-то неважном, мимоходом, будто ей и не было стыдно на самом деле. Девушка пыталась сообразить, как ей объяснить, что она понимает, что своим поведением разрушила их зарождающееся товарищество, и искренне об этом сожалеет. Шаир же, пока они поднимались, вдруг подумал, что, возможно, Ятиме все-таки нужна помощь, но она побоялась или же сочла недостойным просить о ней после ссоры, не извинившись. От этой мысли ему сперва сделалось очень обидно, однако вновь нарастающее беспокойство за Ятиму быстро пересилило, и он, не оборачиваясь, спросил:

– У тебя точно ничего не случилось? Ничего... такого, в чем нужна моя помощь?

Его вопрос настолько шел вразрез с ее настроением и мыслями, что Адиля даже потрясла головой, просто пытаясь осознать, что он спрашивает. Наконец она искренне ответила:

– Как будто я могла прийти к тебе за помощью после всего, что натворила.

Ибн-амир остановился и резко обернулся к ней. Ему тут же сделалось неловко за то, что он счел ее извинения сугубо формальными, а еще – сердце вдруг заколотилось чаще, потому что он впервые с начала этого разговора всерьез понадеялся, что им удастся хоть как-то выяснить все между собой, и сразу же испугался, что надежда его напрасна. Однако они все еще были на лестнице, к тому же он с трудом понимал, как выразить обуревающие его противоречивые чувства, так что, быстро проговорив:

– Ну, хорошо... что всё хорошо, – ибн-амир взбежал на оставшиеся ступеньки и принялся торопливо отпирать дверь.

«Что ж хорошего-то?», – подумала Адиля, но возражать не стала. Шаир, наконец управившись с ключами, что оказалось не совсем просто в его взволнованном состоянии, открыл дверь и отступил в сторону, пропуская девушку вперед. Она вошла в первую из комнат и растеряно остановилась. Недоумение, возникшее от его престранных вопросов, начинало понемногу теснить страх. Ибн-амир аккуратно прикрыл дверь и неопределенно махнул рукой в сторону тахты.

– Проходи, садись... куда хочешь.

Вышло не слишком гостеприимно, однако на большее он сейчас был не способен.

Адиля подумала, что предпочла бы постоять, однако это было невежливо, и вообще подобные мелочи следовало оставить в стороне. Потому она подошла к тахте, присела на ее краешек и торопливо попыталась сказать о главном:

– Я понимаю, что я совсем всё испортила, так что я вовсе не думаю, что это так просто: пришла и сказала – и всё, – а потом принялась напряженно изучать край ковра у себя под ногами.

Шаир, который так и остался стоять у двери, заложил руки за спину и сосредоточенно наморщил лоб, пытаясь понять, что именно «всё» она испортила и что не так просто. Выходило не очень, так что он решил пока оставить эти вопросы в стороне и сказать о том, о чем собрался еще на лестнице.

– Ты... тоже меня извини. Я был чересчур резок. Оба раза. И не должен был позволять себе подобного в отношении тебя.

– Я заслужила, – твердо сказала бин-амира, убежденная, что в этой истории других виноватых, кроме нее, быть не может.

– Не думаю, – хмуро ответил Шаир и сосредоточенно уставился на носок собственного сапога. Ему сейчас было совсем уж неловко и стыдно оттого, что он посчитал ее неспособной понять его и признать свою ошибку. – Если бы не мое категорическое неумение следить за собственными словами, полагаю, ситуация могла бы сложиться совсем иначе.

Ибн-амир чувствовал, что все, им сказанное – не то и про то. Однако как сказать «про то», не напугав и не оттолкнув Ятиму теперь, когда у него был шанс хотя бы восстановить предыдущие отношения, никак не мог сообразить. Впрочем, извинения также следовало принести, и, в конце концов, почему бы не начать с них?

Поняв, что, кажется, кричать на нее не будут, Адиля начала успокаиваться, отчего, впрочем, тут же стала впадать в настроение, более всего пригодное для дуэлей и боевых действий. Сейчас она уже не смогла бы лепетать, зато аргументировать и доказывать – в данный момент свою вину – она была готова.

– Если бы не мое категорическое неумение сдерживаться и не совершать необдуманных действий, то никакой ситуации не сложилось бы. Мы… пожалуй, оба резковаты. Просто в разном.

– Пожалуй, – согласился Шаир и перевел взгляд с левого сапога на правый. Ему по-прежнему мучительно хотелось высказать то, что он считал действительно важным – и он все еще мучительно не находил нужных слов и фраз. Все, что шло ему на ум, казалось либо излишним, либо банальным, либо пугающе откровенным. Однако говорить неискренне он тоже не мог, поэтому продолжал молча созерцать свою обувь.

Адиля подождала продолжения и, не услыхав ничего более, подняла взгляд. Вид Джабаля, хмуро изучающего собственные сапоги, ее снова несколько обеспокоил, и девушка, сцепив руки в замок, сказала:

– В общем, я крайне сожалею о случившемся и хочу принести достаточные извинения, если, конечно, их может быть достаточно, когда я всё испортила.

Ибн-амир поднял глаза от пола и тоже посмотрел на нее.

– Мне вполне достаточно сказанного, – совершенно искренне ответил он.

Такой быстрой развязки разговора Адиля совсем не ожидала и снова растерялась: ей представлялось нечто совершенно иное. Что придется уходить после того, как ей справедливо укажут на то, что ей нет прощения, и уж тем более – места в жизни Джабаля, и, смирившись со справедливостью упреков, брести домой, прижимая к сердцу аргументы о собственной ненужности, но их-то Джабаль ей и не дал, отчего возникала странная душевная пустота. Дружба, конечно, все равно разрушена, но почему-то при этом нескольких ее слов ему вполне достаточно. Видно, она просто слишком никчемна, чтобы уделять ей много времени и внимания. Придя к этому выводу, Адиля сказала:

– Э-э-э-э, ну хорошо тогда. Я пойду, наверное?

Шаир замер и испуганно уставился на нее, перестав даже дышать. Ну разумеется, она перед ним извинилась – а он так толком и не сумел, и она имеет полное право по-прежнему на него обижаться. Но допустить, чтобы она ушла, ибн-амир не мог. Он бы сейчас этого просто не вынес.

– Куда?.. – растерянно спросил он и тут же, тряхнув головой, добавил: – То есть, я хотел сказать, если моих извинений недостаточно – я готов их принести столько, сколько нужно. Так как, разумеется, с моей стороны было совершенно ужасно и попросту оскорбительно думать так о тебе. Или можешь вызвать меня на дуэль. Или что угодно.

Адиля захлопала глазами:

– Как думать? За что на дуэль?

Шаир решительно вздохнул, подошел к ней, остановился в паре шагов от тахты и, посмотрев на нее, отчеканил:

– Я счел, что ты не в состоянии услышать и понять мою точку зрения, а также не считаешься со мной и моим мнением, а также не заинтересована в наших отношениях. Я был в этом глубоко не прав. И прошу меня простить.

– Как будто у нас все еще есть какие-то отношения, после того, что я натворила, – ответила она.

Ибн-амир нахмурился, потом открыл рот, потом снова закрыл, потом потряс головой – говоря по правде, он был глубоко шокирован, поскольку только теперь наконец осознал, что за все время ссоры Ятима ни разу не хотела прекращать их общение, однако была совершенно уверена, что это собирается сделать он. Еще тогда, когда ушла от него в Университетском. Шаир понятия не имел, что в его словах могло вызвать подобную реакцию, но это было совершенно чудовищно – и это следовало немедля исправить, так что он сбивчиво проговорил:

– Ты ничего не натворила... То есть, натворила, но это не важно... Точнее, важно, но ты поняла, и мне этого вполне достаточно... Хотя, на самом деле, все это вообще не о том...

Он зажмурился и потер пальцами переносицу. Выходило из рук вон плохо. Но как объяснить свое истинное к ней отношение, не сказав при этом лишнего, он категорически не понимал. «Совершенно неподходящий момент, чтобы признаваться в любви», – сурово сообщил ему внутренний голос, и Шаир скорбно вздохнул, вынужденный с ним согласиться.

Адиля, уловившая в его путаной речи главное для себя – что он, кажется, не считает, будто из-за ее ошибки все разрушено навсегда, с неожиданным любопытством спросила:

– А о чем?

Ибн-амир уставился на нее с видом совершенно обреченным, будто она только что зачитала ему смертный приговор, а не задала вопрос, и поджал губу. Ему следовало – нет, было совершенно необходимо – сказать ей сейчас, что она тоже неправильно его поняла, что он никогда не собирался рвать их отношения со своей стороны, даже помыслить о подобном не мог, что они важны для него – и сама Ятима очень важна. И нужна ему. Однако она ждала от него слов дружбы, а их он сейчас не мог сказать, не соврав. Лгать же в такую минуту было до отвращения бесчестно.

Адиля же поняла по его взгляду, вопящему о том, что она спросила нечто вовсе запредельное, и поджатой губе, что на самом деле говорить с ней вовсе не желают, и пришла к выводу, что, видимо, она ошиблась, решив, что ее могут простить. Она боком отодвинулась от Джабаля по тахте подальше, поднялась, растеряно оглянулась и неуверенно сказала:

– Значит, квиты, да?

Шаир снова зажмурился, ощущая, что прямо сейчас все портит и при этом по-прежнему не понимает, что ему делать, а потом молча кивнул.

«Все-таки даже слов недостойна, – сделала окончательный вывод Адиля. – А извинялся, чтобы на прощание все сгладить окончательно, будто ничего и не было. А то царапало бы, если бы правда ощущал какую-то вину предо мной. А так и забыть проще».

Опустив голову, она пошла к двери, размышляя о том, что Джабаль все-таки навь очень порядочный, а она думала о нем гораздо хуже, чем он есть, и тем более должна понимать… Тут она совсем потерялась в своей мысли и забыла, что именно она должна понимать, да еще и дверь внезапно оказалась закрыта, о чем она совсем не подумала.

«Да к людям это все!» – пронеслось в голове ибн-амира, пока он наблюдал за Ятимой, бредущей прочь, так и не услышавшей от него нужных слов. Она так или иначе уйдет, что не узнав о его чувствах, что испугавшись их. Но если он скажет, она хотя бы будет знать, что нужна ему и всегда была – пускай даже вовсе не тем образом, каким ей хотелось бы. Думать о том, что Ятима сейчас ощущает себя столь же несчастной, как он сам недавно, было для Шаира невыносимо. У двери он очутился почти мгновенно – все же он был ловчим и, может быть, самым быстрым в амирате – и тут же одной рукой обхватил Ятиму за талию, а второй прижал дверь, словно боялся, что девушка начнет в панике убегать от него сразу же, как только он попытается что-нибудь сказать или сделать. Адиля удивленно вскинула голову и уставилась на Джабаля во все глаза. Он уже обнимал ее однажды, на крыше, но тогда это было как-то понятнее. Правда, пугаться его объятий она все равно не собиралась, несмотря на то, что его нынешнее поведение представлялось ей весьма необъяснимым.

– Не хочу, чтобы ты уходила, – проговорил Шаир почти шепотом. Это далось ему с трудом, потому что теперь, когда она оказалась совсем близко, у него перехватывало дыхание, а во рту было сухо, как в пустыне. Но сказать было нужно, и он продолжил, с усилием выдавливая из себя едва ли не каждое слово: – Ты мне нужна, и даже не смей думать иначе, никогда...

Тут ибн-амир почувствовал, что его силы воли более не хватит ни на единый звук, и, посчитав, что все остальное Ятима поймет и так, поцеловал ее со всей решительностью и со всей нежностью, на которые был способен. Это оказалось намного легче, чем говорить – и Шаир вложил в поцелуй все переживания последних дней, все сегодняшние терзания, все свое осознание того, что он на самом деле чувствует к ней, как вкладывают магическое плетение в боевой жест.

Первым делом Адиля подумала именно о том, что стремился донести до нее Шаир: ему все-таки не все равно! Не успела она озадачиться тем, почему при этом он выражает свое неравнодушие таким своеобычным способом, как ее поцеловали – впервые в жизни, и при этом весьма страстно и нежно одновременно. Бин-амира закрыла глаза и полностью отдалась ощущениям, лишь на краю сознания позволяя мелькнуть мысли, что это в самом деле приятно, не зря так хвалили. И немножко странно. И очень-очень неприлично. Вспомнив о скромности, которой им обоим сейчас очевидно недоставало, Адиля сначала отмахнулась, решив, что другим навям никакого дела до них двоих нет и быть не может, но тут в ее памяти вплыло то, что смогло остановить ее, как лошадь на полном скаку: «И его девушке тоже никакого дела?». Бин-амира обмерла от испуга и немедля попыталась остановиться и отодвинуться. Шаир, ощутив сопротивление, тут же отстранился и сразу был огорошен заданным ему вопросом:

– А как же твоя девушка?

– Какая девушка?! – опешил ибн-амир, ожидавший в этот момент каких угодно слов, в том числе не самых приятных, но только не таких. У него в голове невольно пронеслась вереница лиц, ни одно из которых, по его мнению, не могло быть знакомо Ятиме – и, в любом случае, все они не имели к происходящему здесь и сейчас ни малейшего отношения.

– Ну, у которой ты отлеживался после дуэли! О которой не хотел говорить еще и очень мялся.

Шаир нахмурился, осознавая ее слова, а потом вздохнул. «Ясминский престол, дворец и весь амират – паршивая, надо заметить, у меня личная жизнь», – невольно подумалось ему.

– Нет у меня никакой девушки. Я тебе записку написать забыл, а ты волновалась. И я не знал, что сказать, потому что просто не подумал.

– Ой! Извини! Я опять все не так понимаю и делаю. – Адиля начала стремительно краснеть, поскольку не могла представить, как бы попросить его продолжить поцелуй с того же места, да и не понимала, захочет ли он теперь. «Какой продолжить, о чем я вообще думаю!» – тут же возмутилась она своим мыслям. В самом деле, она видела, как порой после долгой разлуки боевые друзья обнимают и целуют друг друга, но они же не занимаются этим постоянно, как влюбленные. «Отец Всемогущий, далась же мне эта его девушка! Даже если бы она существовала, никакой дружеский поцелуй ничему бы не помешал!»

Шаир же в этот момент хотел объясниться, не желая оставлять каких-либо недоговоренностей между собой и Ятимой.

– Я... у друга был, – по зрелом размышлении, он решил в очередной раз свалить ответственность на Ватара, тем более, в данном случае она его никак не отягощала. – Он не мог со мной у меня сидеть, у него опыты срочные. Научные.