Символ и отвлеченно-диспаратная связь

«Символ ни в коем случае не является... отвлеченно-диспаратной связью». Но «алгебраическое уравнение, например, есть действительно символ, потому что оно есть такое общее, которое содержит в себе закон для получения единичного».

То есть заданность символа при отвлеченно-диспаратной связи определяется законом, где обязательно общее разложимо на единичное.

Данность символа определяется, пожалуй, лишь числами как архетипами, где в единичности содержится общее. «Числа в символизме – это не просто выражения количества, а идеи-силы, каждая со своим особым характером... Все числа происходят от единицы (которая эквивалентна мистической, невыявленной и не имеющей размера точке».

Символ и метафора

«Символ очень близок к метафоре, но он не есть метафора. И в символе и в метафоре идея вещи и образ вещи пронизывают друг друга, и в этом их безусловное сходство. Но в метафоре нет того загадочного предмета, на который ее идейная образность только указывала бы как на нечто ей постороннее. Этот предмет как бы вполне растворен в самой этой образности и не является чем-то таким, для чего метафора была бы символом». Иными словами, метафора к символу прилагается, но без него не является метафорой символа (или символом-метафорой), как и художественного образа.

«Если символ точно не указывает на то, чего именно символом он является, в этом случае он вовсе не есть символ». Это существенно для заданного символа, однако недопустимо по отношению к данному символу. В этом мы видим основное расхождение нашей позиции с позицией А.Ф.Лосева. Ведь данный символ коллективно бессоз­нателен, лишь интуитивно различим в ирреальности, но, несмотря на свою природу интуитивности, наиболее желаем, а потому иском эмоциями и сознанием человека-индивида.

«Символ не является ни художественной метафорой, ни общеязыковой метафорой». Общеязыковой метафорой данный символ не может быть, т.к. основа здесь – сходство одной вещи с другой (напр.: «бородка ключа»), а также вещи с понятием (напр.: «нить рассуждения»), влекущих за собой ближайшую ассоциацию, и никогда – глубинную. Художественной метафорой данный символ также не может быть, но художественная метафора выполняет функцию указания на глубину смысла данного символа. (Например, в «Медном всаднике» А.С.Пушкина в строках: «Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно» – окно как данный символ есть выражение «идеи проникновения, возможности и дистанции, а поскольку оно имеет квадратную форму, его импликации являются рациональными и земными». Поэтому и «прорубить» в соотношении с «окном», как символом, означает тут следующее: проникнувшись западноевропейскими идеями, освоить реальную новацию; исходя из своих возможностей, приблизиться к европейскому миру. Сила метафоры «прорубить» здесь очевидна и, как говорилось выше, глубинна.)

«Если символ не есть метафора, то он не есть также метонимия и синекдоха, и вообще он не есть троп».

Символ и тип

«Хотя и символ, и тип являются обобщениями действительности, тем не менее, символ... есть такое обобщение, которое имеет свою собственную структуру, и структура эта есть закон конструирования отраженной в ней действительности, ее порождающая модель. Тип же, взятый в чистом виде, есть такое родовое обобщение, которое не обладает никакой специальной структурой и вовсе не есть порождающая модель отраженной в ней действительности. Тип, взятый сам по себе, строится наподобие формально-логического родового понятия, то есть на основании извлечения из действительности тех или иных ее особенностей и с полным забвением отдельных представителей этой действительности».

Не индивидуальное сознание автора на общественной почве создает тип, но коллективное сознание стремится к обобщенности в своем познании типа, иначе – общество «дорастает» до типа.

Ноздрев («Мертвые души») – схема, потому что в типичности своей ясен обществу. Причины порождения этого «исторического человека» лежат на поверхности; они очевидны, и поэтому, при первом взгляде, - внешнего свойства. В ряду других, конечно, угадываются и внутренние причины этого типа. Однако они не выглядят настолько важными, насколько важны причины порождения таких типов, как Собакевич и, конечно же, Плюшкин. Не случайны, кстати, здесь и символы, указывающие на природу порождения этих типов. Собакевич и Плюшкин – новые явления, и в них актуальность внутренних причин их природы обостряется вплоть до внешних причин. Здесь не просто вырванные из действительности «те или иные ее особенности», но – основные особенности, позволяющие говорить о типичном явлении. Таким образом, типы есть продукты действительности, которые в своей обобщенной природе выявляют типичные явления.

Мы полагаем, что типичное явление есть символ (на поверхности современного социума - заданный, в глубине своего исторического индивидуума – данный), и только в этом случае можно говорить о том, что определяемые типичным явлением типы есть символы, но не наоборот: символы не есть типы.

Так, например, «Гроза» А.Н.Островского представлена символикой грозы, выводимой из «темного царства», атрибутивно, предметно и персонифицировано.

Заданный символ – гроза – есть иного рода символ, говорящий скорее о ломке общественных отношений, чем о порожденных (и даже порождаемых) ею типах, которые символами не толь­ко не являются, но и не могут являться в силу тех причин, которые указаны выше.