Рассказ о переселении червленоярцев на Терек 2 страница

Вторая попытка Афанасия возобновить тяжбу сразу после воз­вращения митрополита Алексея из Константинополя в 1354 г. тоже трудно объяснима без.давления со стороны хана. Афанасий явно должен был понимать, что вторая попытка будет столь же без­успешной, как и первая. Тем более это можно сказать о его третьей попытке,, если верно, что она была предпринята и что именно из-за нее Алексей, в 1356 г, удалил Афанасия из Сарая. Если допустить возможность такого постоянного давления ханов на сарайских епископов,, а при случае и на митрополита, то легко представить и неизбежность противоположного давления со стороны великих князей владимирских, а затем московских, равно как и со стороны византийских императоров и патриархов. Тогда становятся понятными и постоянные решения спора в пользу Рязанской епархии, и «пркажнения» недисциплинированных епи­скопов. Становится понятной и быстрая перемена решения Феог-ностом: тут должен был подействовать не только и не столько протест рязанского епископа-, сколько, вероятно, окрик великого князя, Семена Гордого, как только Феогност в Г342 г. вернулся из Сарая в Москву.

Но если действительно в тяжбе из-за Червленого Яра за спи­нами, рязанских и сарайских. епископов стояли, с одной стороны, митрополиты и патриархи, великие князья- и императоры, а с дру­гой — сарайские ханы, то. надо допустить,, что' Червленый Яр был достаточно значительным объектом. Он должен был быть даже настолько значителен, чтазодотоордынские ханы в зените их могу­щества (Узбек, Джанибек), имевшие, казалось бы, полную воз­можность просто смести Червленый % с лица земли, отнюдь не делали этого, но были вынуждены вести из-за него хитрую дипломатическую игру, чаще продгрыаали ее, чем выигрывали и в конце концов в 1355 г. проиграли окончательно (после сра­моты Алексея спор уже не адзобвовлядся).

Нетрудно понять причины столь, широкой известности Червле­ного Яра и такой заинтересованности в нем. Группа православно-христианского населения, находившаяся на прямой дороге между Москвой и Сараем, но ближе к Сараю, чем к Москве, на окраине центральной части Залотаордьшского государства, была очень удобной базой как для русской военной разведки, так и для православно-христианской миссионерской деятельности. Хотя для этих же целей использовалась, как уже сказано, и сарайская епископская кафедра, но она находилась а ханской столице.

под полным контролем ханов и могла действовать только сугубо легальными средствами, в то время как более деликатные меро­приятия было удобнее проводить через Червленый Яр, подчинен­ный по церковной линии Москве прямо через Переславль-Рязан-ский, минуя Сарай. Конечно, ханы понимали все это не хуже, чем великие князья, но они должны были учитывать и другую сто­рону дела: червленоярцы составляли, видимо, заметную часть населения центрального района государства, служили в ханских войсках, платили подати, занимали стратегически важный район, вследствие чего простое уничтожение этой группы населения было бы не самым выгодным для ханов решением вопроса. Тем бо­лее, что хотя Орда, как уже сказано, находилась в зените своего могущества, но под внешним блеском правления Узбека и Джани-бека уже назревал кризис — росли центробежные силы на окраи­нах Золотой Орды, экономически более развитых, чем центр государства, страна была истощена затяжными войнами в Азер­байджане, устраивать массовые внутренние репрессии было не­своевременно, особенно в северных областях, служивших тылом и базой для пополнения и снабжения войск, действовавших на юге. Отсюда попытки ханов решить вопрос церковно-дипломати-ческим путем.

Среди политических сил, заинтересованных в судьбе Червле­ного Яра, мы не упомянули рязанских князей, хотя все авторы, изучавшие этот вопрос, именно их выдвигали на передний план, считая Червленый Яр окраиной Рязанского княжества. Тут все исследователи оказались под влиянием упомянутых недостоверных сообщений Никоновской летописи под 1148 и 1155 гг. Придавали чрезмерное значение и церковному правилу, согласно которому границы епархий должны были совпадать с границами княжеств. На самом деле это правило нигде и никогда точно не соблюдалось и не могло соблюдаться, так как удельных княжеств было больше, чем епархий, их количество росло и границы менялись быстрее, чем границы епархий.

В действительности Рязанское княжество, по всем имеющимся сведениям, никогда не было столь сильным, чтобы простирать свою власть до Хопра и Вороны. Ниже мы покажем, что в конце XIV и начале XV в. в Верхнем Подоиье выше устья Воронежа суще­ствовало Елецкое княжество, отделявшее рязанские земли от тер­ритории Червленого Яра. Лишь позже, не ранее чем на рубеже XV—XVI вв., за два десятилетия до ликвидации Рязанского кня­жества (1520 г.), рязанская колонизация дошла до района устья Воронежа, откуда до Хопра и Вороны оставалось еще от 200 до 300 км. Точнее, в бассейне речки Усмаии, впадающей слева в Воронеж несколько выше нынешнего города Воронежа, в 1501 г. рязанская великая княгиня Анна пожаловала землю одному сво­ему подданному, причем из обстоятельств дела видно, что княгиня специально организовала заселение этого района, который хотя и имел уже какое-то русское население, но под рязанскую власть попал, видимо, недавно (37, с. 168—169). На той же территории 16

упоминаются какие-то рязанцы и в 1514 г. (170, т. 95, с. 90—92). Однако официальная граница Рязанского княжества в то время находилась, по-видимому, значительно севернее, на речке Рясе, в 190 км выше устья Воронежа, судя по тому, что только до этого места рязанский эскорт сопровождал турецкого посла, ехавшего из Москвы через территорию княжества в 1502 г. (139, с. 14).

Характерно, что в перечне адресатов грамот Феогноста и Алек­сея нет ни каких-либо администраторов рязанского князя, ни вас­сальных этому князю феодалов. Алексей, правда, упомянул каких-то бояр, о которых мы еще выскажем некоторые соображе­ния ниже, но ниоткуда не видно, что они были именно рязанскими. Зато в обеих грамотах фигурируют баскаки, что при отсутствии упоминаний о князе довольно определенно свидетельствует о пря­мом подчинении Червленого Яра непосредственно хану.

Из сказанного не следует, что в середине XIV в. рязанские князья не имели вовсе никаких интересов Червленом Яру. Но глав­ную роль в событиях играли, очевидно, не они, а значительно более крупные фигуры.

Интересны некоторые на первый взгляд несущественные раз­личия между грамотами Феогноста и Алексея. Феогност упомянул только Великую Ворону, а Алексей — и ее, и Хопер. Обе гра­моты — это не только послания к верующим, но и юридические документы, определяющие спорную границу между епархиями, поэтому случайные пропуски слов в них маловероятны. Если не принимать разобранную выше версию П. Н. Черменского насчет изменения названий рек, то создается впечатление, что в 1330— 1340-х гг. спорным был участок границы между обеими епархиями только по Вороне. Видимо, где-то там находились и «города» — не обязательно города в социально-экономическом смысле, хотя и они не исключены, ио обязательно крепости, хотя бы небольшие (по средневековой русской терминологии, город — поселение не­пременно укрепленное). По-видимому, города образовывали укрепленную линию для защиты от восточных соседей, живших к востоку от Вороны, в верховьях Хопра. Неизвестно, кто там жил в то время, ио если на это население распространялась церковная юрисдикция Сарайской епархии, а Рязанская епархия на него не претендовала, то можно подозревать, что по крайней мере какую-то его часть составляли православные христиане, правда, неизвестно, славянского ли происхождения.

В 1350-х гг., по грамоте митрополита Алексея, спорной стала и более юго-восточная часть границы Червленого Яра по нижнему течению Хопра. Это могло быть вызвано и расширением червлено-ярской территории вниз по Хопру до самого Дона, и появлением православно-христианского населения по ту сторону Хопра, Но в том и в другом случае упоминание о «караулах» на этом участке границы — очевидно, тоже каких-то оборонительных пунк­тах, хотя, вероятно, не столь капитальных, как города, — можно понять в том смысле, что за истекшие 10 лет оборонительная система Червленого Яра была переориентирована с востока

2 А. Л. Шошшкпп *'

на юго-восток и теперь направлена уже не против каких-то не­известных восточных соседей, а прямо против центра Золотой Орды.

В связи с этим обратим внимание и на другое различие между грамотами*митрополитов. Среди адресатов грамот, перечис­ленных в.обращениях,,у Феогноста на первом месте стоят баскаки-, А Алексей обращается- в первую очередь уже не к баскакам, а ко «всем крестьяном» (христианам), которых Феогност упоминал лишь последними, баскаки же остались на четвертом месте после «всех христиан», попов и дьяконов. Имеем основания думать, что оба нюанса — переориентация обороны района и изменение формы обращения к его жителям — отнюдь не случайны и хорошо согла­суются как между собой, так и с общей политической ситуацией в регионе и во всей Восточной Европе.

В 1340-х гг. ханы были еще сильны, баскаки стояли на страже их интересов и, в частности, могли допустить возведение укреп­ленных линий против кого угодно, только не против центра своего государства. Но в 1356 г., в год окончания тяжбы между еписко­пами и удаления Афанасия из Сарая, был убит последний сильный хан Джанибек, после чего в Орде надолго воцарилась, по выра­жению русских летописей, «замятия» — затяжная ханская междо­усобица с почти ежегодными дворцовыми переворотами. Сарай стал главным очагом нестабильности в государстве. Оттуда после каждого переворота бежали войска потерпевших поражение пре­тендентов на престол, преследуемые войсками победителей. Все счеты между теми и другими сводились на спинах трудового населения ближайшей периферии, будь то татары или русские, скотоводы, земледельцы или ремесленники, оседлые или не­оседлые.

Показательно, что в первые годы этой «замятии» русские князья не попытались ею воспользоваться и освободиться от «ига». • Видимо, с одной стороны, князья оказались к этому не готовы после целого столетия очень твердой ханской власти, а с другой стороны, эта власть воспринималась всем населением' не только как иго, но и как фактор порядка, сдерживавший феодальную анархию — ту самую, которая и до ига уже существовала и осознавалась как величайшее зло, и во время ига все время проры­валась то тут, то там. Лишь значительно позже великий князь Дмитрий Иванович наконец воспользовался «замятней» и отка­зался платить дань со всеми известными последствиями этого (Куликовская битва и проч.). Но это уже другая эпоха, о которой мы пока не говорим. Сейчас нас интересуют годы непосредственно после начала «замятии».

Для нас важно.,, что именно в эти годы еще никто, не собирался свергать баскаков или отказываться им платить. Но от баскаков определенно ожидали и требовали, чтобы они охраняли порядок и, в частности, не мешали, а может быть, и прямо/помогали местному населению, организовывать самооборону против вышедших из-под контроля'и готовых грабить кого угодно вМск непомерно размно-

18 ;.

_{шихся и} измельчавших огланов (царевичей) из чингизовой

f _стии и баскаки, чтобы усидеть на своих местах, могли и

плжны были действовать только так. Но сами баскаки распола-

ли лишь небольшими татарскими гарнизонами, достаточными ппя сбора дани с безоружного населения, но не для серьезных

енных действий. Поэтому самооборона неизбежно должна была оказываться в руках местных выборных общинных властей, кото-оые благодаря этому усиливались и отодвигали на второй план баскаков. Вот что кроется за перемещением слова «баскаки» с первого места на четвертое, а слов «все христиане» с послед­него места на первое.

Нам могут возразить, что указанная ситуация сложилась после 1356 г а грамоту Алексея мы датируем 1355 г. Это верно, но такие политические кризисы, как убийство Джанибека и начало «за-мятни», не разражаются внезапно и неожиданно, они долго назре­вают А такие опытные и дальновидные политики, как митропо­лит Алексей, обычно предвидят эти кризисы, готовятся к ним, а при случае и направляют их по нужному им руслу. В данном случае причины кризиса были заранее известны. Помимо того что Алексей получал через свою легальную и нелегальную агентуру точную информацию о внутренних коллизиях в Сарае, он еще и лично бы­вал там в последние годы перед началом «замятии». За эти годы он дважды ездил в Константинополь, а ездили туда в то время обычно через Сарай. Более того, он был в наилучших отношениях с членами ханской семьи, в год начала «замятии» ездил в Сарай лечить ханшу Тайдулу, вдову Узбека и мать Джанибека, и присут­ствовал при начале «замятии». По одним летописям, он едва успел сбежать оттуда до гибели Джанибека, а по другим — не успел, был задержан, претерпел «многу истому» и лишь после этого вернулся в Москву (описано с вариациями в деталях во многих летописях). Ясно, что Алексей задолго до начала «замятии» знал все претен­зии рвавшихся к власти сыновей Джанибека, знал и те реальные военные силы, на которые опирался каждый из претендентов, и мог легко предвидеть, что произойдет немедленно после смерти Джанибека. Вот почему он за год до катастрофы уже мог позво­лить себе обращаться через голову ханского баскака прямо к червленоярским общинным властям («всем христианам»), зная, что реальная власть будет принадлежать им. И вот почему сами червленоярцы в это время уже срочно укрепляли спою юго-восточную границу.

Теперь, кажется, можно уже высказать и первые общие сооб­ражения насчет социальной природы Червленого Яра. С одной сто­роны, мы видим отсутствие упоминаний о каких-либо местных князьях, ханах или иных феодальных правителях и отсутствие признаков подчинения Рязанскому княжеству, (подчинение Рязан­ской епархии таким признаком считать нельзя). С другой стороны, видим присутствие и растущую роль общинного самоуправления («все христиане», к которым обращаются, как к юридическому лицу). Не ясно, кто такие «сотники» ■--золотоордынские адми-

2* 1⁹

нистраторы чином ниже баскака или местные общинные выборные начальники (термин мог употребляться в том и другом смыслах). Если верно последнее, то налицо уже и довольно развитый общинный аппарат управления. Правда, упомянуты и бояре, но упомянуты только во второй грамоте, на последнем месте, а главное, забегая вперед, заметим, что это не только первое, но и последнее упоминание бояр в Червленом Яру. Эти бояре — какой-то временный эпизод в истории района.

Сопоставляя все особенности Червленого Яра середины XIV в., ■ можно заключить — для начала хотя бы в порядке рабочей гипотезы, — что перед нами, вероятнее всего, обладавшее некоторой автономией в рамках Золотоордынского государства объединение нескольких татарских и русских территориальных общин без феодалов, с военно-демократическим управлением вроде будущих донских, запорожских и подобных им казаков.

Сказанному не противоречит и кратковременное появление бояр. Известно, что в казачьих и многих других периферийных группах населения средневековой Руси социальная эволюция везде начиналась с территориально-общинного строя, а затем там раз­личными путями пытались закрепиться феодалы разного рода, как внедрявшиеся извне в качестве, например, наемных военачаль- '■ ников или правительственных администраторов, так и местные,: выраставшие из самих общинников. В одних случаях этим феода­лам удавалось закрепиться, в других нет, но попытки делались все время. Может быть, и в Червленом Яру начиналось нечто по­добное.

С. Н. Введенский и П. Н. Черменский высказали мысль, что в Червленом Яру каким-то образом мирно сосуществовали право­славные татары и православные русские (34, с. 367; 248, с. 8; 252, с. 96). Однако такое допущение резко противоречит упомяну­тым выше представлениям славистов-медиевистов. На этих пред­ставлениях необходимо остановиться подробнее.

Большинство славистов-медиевистов, в том числе все историки, как уже сказано, считают, что территория, ранее имевшая славян­ское население, полностью утратила его и «запустела». Хотя сла­висты-медиевисты вообще признают, что на этой территории по­явилось неславянское население, которое они именуют кочевни­ками, но тем не менее они считают возможным употреблять термин «запустение», полагая, очевидно, что кочевники — это не население, а пустота. ;

Не перечисляя всю весьма обширную литературу, написанную за последние два столетия именно с таких позиций, заметим только, что эта концепция господствует по сей день. Разногласия сводятся' лишь к спорам о сроках окончания «запустения» в отдельных райо- ■ нах и об обстоятельствах его ликвидации, например, о том, какую роль играли при этом «военная колонизация» русскими войсками и предшествовавшая ей «вольная колонизация» беглыми крестьянами в XVI—XVIII вв. (13, с. 62—134; 71, с. 21—24, 36; 72, с. 38; 73, с. 11-26; 86, с. 3, 100; 87, с. 8—10; 150, с. Б—7, 26, 64; 195, с. 162, и др.).:

20 !

Сторонники этой версии опираются главным образом на огром­ные архивные материалы о движении русских войск на юг _в xyI—XVIII вв. и о заселении завоеванных ими земель. Из них видно господство переселенцев русского (в основном среднерус­ского) и украинского происхождения, но не видно сколько-нибудь заметного присутствия на завоеванных землях какого-либо старо­жильческого населения (13, с. 62—71; 71, с. 7—23; 150, с. 5—7; 165, с. 161 —166, 293—307, 402—413). Ссылаются также на извест­ное'описание «пустыни» в Верхнем Подоиье в 1389 г. в повести «Хождение Пимеиово» и на описание путешествия А. Коитарини, ехавшего в 1476 г. от района нынешнего Волгограда почти до Ря­зани по безлюдной местности (об этих источниках подробнее

см. ниже).

Есть другая группа славистов — главным образом лингвисты-диалектологи и этнографы, считающие, что «запустения» не было и что прямые потомки дополовецких и домонгольских славян, восходящих к древним северянам и вятичам, продержались на территории, захваченной половцами и затем монголами, скрываясь в лесах и оказывая сопротивление оккупантам, а в дальнейшем составили основное ядро нынешнего южнорусского населения, на которое в XVI—XVII вв. наслоились позднейшие переселенцы.

Эта версия основывалась первоначально на наблюдениях диа­лектологов школы А. А. Шахматова, заметивших, что в конце XIX—начале XX в. специфические южнорусские крестьянские говоры с характерным аканьем и другими особенностями имели ареалы, частично совпадавшие с ареалами северян и вятичей. Такое совпадение было сочтено достаточным доказательством того, что тут прямо сохранились говоры северян и вятичей и что, следовательно, потомки этнических групп докиевских славян ни­когда не покидали своей исконной территории (256, с. 330—354). Позже этнографы заметили такое же совпадение с ареалами северян и вятичей в ареалах типов и форм крестьянского жилища, одежды и других элементов материальной культуры и истолковали это подобным же образом (212, с. 154, 161 —162, 256—257, 261 —

263; 235, с. 75—85).

Но у данной версии в настоящее время осталось мало сторон­ников. Лингвисты-диалектологи, впервые ее предложившие, сейчас сами от нее отказываются: представления А. А. Шахматова и его школы подвергнуты основательной критике (1; 2). Происхождение южнорусских акающих говоров теперь уже не обязательно свя­зывается с наследием северян и вятичей (52, с. 125—126). В линг­вистических работах С. И. Коткова до недавнего времени еще повторялись высказывания против версии о «запустении», приво­дились доводы в пользу того, что на юге Европейской России до прихода московских войск уже имелось какое-то население, говорившее на акающих диалектах, но вопрос о происхождении этого населения остался открытым, и не было доказано, что оно действительно домонгольское (110, с. 11 — 19; 111, с. 6—14; 112, с. 6). Этнографы-слависты, по-видимому, продолжают придер-

живаться версии о сохранении потомков северян и вятичей; по крайней мере после издания в 1960-х гг. атласа «Русские», где она излагалась, новых высказываний на эту тему не было. Но факти­чески и аргументация этнографов в значительной степени опро­вергнута. Нашими специальными исследованиями показано, что даже в начале XVIII в..формы южнорусских крестьянских усадеб: были еще очень далеки от форм усадеб конца XIX—начала XX в., приписываемых северянам и вятичам (257, с, 64—70, 74; 258, с. 8—10, 17—18, 23; 260, с. 4—8, 13—14). А из выполненного П. А. Раппопортом анализа многочисленных археологических данных видно, что и во времена северян и вятичей и позже до XIII в. формы строительной культуры быстро развивались и! изменялись вне связи с какими-либо традициями определенных этнических групп (200, с. 163—168).

Однако нам сейчас не так важно, какая из двух изложенных версий в настоящее время имеет больше сторонников, — более важно, что обе они имеют между собой немало общего. Как пред­положение о «запустении», так и предположение о славянской партизанщине в половецком и татарском тылу исходят из одного и того же постулата о принципиальной несовместимости этих этнических групп, о непреодолимом антагонизме между ними. Та­кой постулат обычно не высказывается прямо, но всегда подразу­мевается. Если бы он не подразумевался, обе изложенные версии выглядели бы необоснованными и было бы непонятно, почему для славян существовала только альтернатива «или бежать, или прятаться и сопротивляться» и не оставалось иных возможностей. Впрочем, некоторые историки по сей день «е только подразуме­вают, но и прямо декларируют концепцию антагонизма. Например, В. В. Каргалов считает русско-татарский антагонизм проявлением более общего и, по его мнению, закономерного и обязательного антагонизма между «оседлым земледелием» и «кочевым ското­водством» (95, с. 6). Эту же концепцию фактически принимает и пытается обосновать С. А. Плетнева (179, с. 147).

Мы вернемся к данному вопросу после рассмотрения других источников. Пока констатируем, что С. Н. Введенский и П. Н. Чер-менский, высказав мысль о мирном сосуществовании татар и рус­ских в Червленом Яру, тем самым выступили не только против обеих групп славистов — сторонников и противников «запусте­ния», но и против одного из фундаментальных постулатов всей славистской историографии средневековой Восточной Европы.

Гипотеза о Червленом Яре как о некоем протоказачьем обра­зовании пока еще слабо обоснована. Наиболее уязвимым ее местом является то, что исследуемые события происходили на два столе­тия раньше первых сообщений о донских, запорожских и прочих подобных казаках. Более того, ссылки на грамоты митрополитов Максима и Петра позволяют ретроспективно реконструировать это протоказачье образование даже в конце XIII в., что уже вовсе противоречит всем общепринятым представлениям о происхожде­нии казачества в юго-восточной Руси. Однако не будем вдаваться

в полемику до рассмотрения некоторых более поздних источников, которые, как увидим, кое-что проясняют и в ранней истории Червленого Яра.

Червленый Яр по «Хождению Пименову»

В 1389 г. митрополит Пимен проехал из Москвы в Кон­стантинополь через Переславль-Рязанский, оттуда к верховьям Дона, далее водным путем вниз по Дону и через Азовское и Черное моря. Сохранилось описание его путешествия, где упоминается в числе прочего Червленый Яр и содержатся еще некоторые све­дения, касающиеся нашей темы. Но прежде чем использовать этот источник, необходимо сказать несколько слов об его очень не­простой истории. В ней имеются некоторые моменты, незнание или неправильное понимание которых уже привело ко многим ошиб­кам при изучении средневековой юго-восточной Руси вообще и Подонья в частности, в том числе и Червленого Яра.

В свите митрополита Пимена находился некий Игнатий, по не­которым сведениям, дьякон из Смоленска, который вел путевой дневник. Пимен в том же году умер в Константинополе, Игнатий остался в Византии и провел там несколько лет. Неизвестно, вер­нулся ли он на родину, но во всяком случае после 1405 г. его путе­вой дневник попал на Русь, где его кто-то использовал как основу для рукописной повести, известной под названиями «Хождение Пименово» или «Хождение Игнатия Смольнянина». Вероятнее всего, Игнатий вообще не собирался превращать свой личный путевой дневник в произведение художественной литературы и сделано это было кем-то уже после его смерти.

Жанр «хождения» — первоначально путеводителя для палом­ников по христианским «святым местам» — в XIV в. был уже да­леко не нов и насчитывал много подобных сочинений. Их главной, а нередко и единственной частью было подробное описание хри­стианских святынь Византии и Ближнего Востока. Отрывки таких описаний были в XV в, присоединены к дневнику Игнатия вместе с несколькими рассказами о политических событиях тех лет в Византии и соседних странах. Давно замечено и доказано, что некоторые из этих добавлений списаны с сочинений, появившихся лишь в XV в., много позже дневника Игнатия (155; 187, с. 50—51; 194, с. 146—-162; 245, с. III). Так личный дневник Игнатия превратился в «Хождение Пименово».

Как и почти все памятники средневековой рукописной литера­туры, «Хождение Пименово» не дошло до нас в подлиннике, но со­хранилось в нескольких позднейших списках, существенно отли­чающихся один от другого. Интересующая нас первая часть по­вести (все остальное не имеет отношения к нашей теме) содер­жится в семи текстах, которые четко делятся на две редакции — краткую и пространную.

Все тексты краткой редакции имеют форму самостоятельных

'23

повестей, включенных в рукописные сборники. Известны четыре таких текста под условными названиями: Софийский список XVI в., Погодинский XVII в., Казанский XVII в. и Румянцевский XIX в. (245, с. 1—3).

Пространная редакция известна в трех вариантах. Один из них включен в Никоновскую летопись (183, т. 11, с. 95—97). Другой, отличающийся от текста Никоновской летописи лишь одним ело- ^: вом, известен как Сахаровский список, опубликованный в 1849 г., отнесенный издателем kXVII в. и затем утерянный (197, с. 97—98). Третий, в отдельных местах несколько более краткий вариант пространной редакции находится в так называемой Чертковской летописи, составленной, по мнению А. Н. Насонова, в 1615— 1630 гг. на основе предполагаемого несохранившегося летописного свода 1533 г. (161, с. 418—477) и опубликованной в 1820 г. под названием «Русский времяниик» (213, ч. 1, с. 241—246).

Как видим, все сохранившиеся тексты отделены от подлинного текста дневника Игнатия более чем столетием. Поэтому их даты, точные или приблизительные, ничего не говорят о том, какой текст ближе к подлинному, ибо между каждым из них и первоначальным дневником можно предполагать наличие еще какого-то количества редакций и вариантов, до наших дней не дошедших. В относи­тельно новых списках могли уцелеть более старые варианты текста. Более того, каждый новый список мог переписываться не с одного, а сразу с нескольких более ранних, причем разно­временных, и переписчик мог как угодно комбинировать фраг­менты из разных списков. В такой ситуации можно использовать «Хождение Пименово» как исторический источник лишь при самом скрупулезном сравнительном анализе не только каждой редакции и каждого списка, но и каждой фразы и каждого слова по от­дельности. ;

Историки различных специальностей, этнографы, специалисты -по исторической географии и по истории географических открытий многократно привлекали «Хождение Пименово» в качестве источ- _; ника (повесть считается, между прочим, и одним из первых русских | географических сочинений, и важным источником по исторической географии средневекового Подонья). Но никто из исследователей не делал упомянутого сравнительного анализа текстов, потому что в этом вопросе все они вполне доверяли авторитетному мнению историков русской литературы, которые давно объявили «Хожде­ние Пимеиово» шедевром русской изящной словесности конца XIV в. Первоначальными считаются либо текст Никоновской ле­тописи либо Сахаровский список, т. е. два близко сходных ва- ■ рианта пространной редакции. О существовании краткой редакции ; обычно вообще не упоминают. Лишь недавно литературовед Н. И. Прокофьев попытался научно обосновать всеобщую уверен­ность в первоначальности пространной редакции «Хождения». Но он мотивировал это только тем, что в пространной редакции, по его мнению, «много неподдельного лиризма, непосредственности в описании событий» и что именно «лиризм языка» и «взволнован- ;

ность описаний» свидетельствуют о большей близости к подлин­нику (194, с. 163). Однако это субъективная оценка. Настоя­щего же текстологического анализа повести по известным прави­лам, применяемым, например, при изучении летописей, не произво-дил'ни Н. И. Прокофьев, ни кто-либо другой.

В действительности представление о первоначальности про­странной редакции «Хождения» восходит к Н. М. Карамзину. Он пользовался списком пространной редакции, впоследствии из­вестным под названием Сахаровского, — это видно по тому един­ственному слову, которым список отличается от текста Никонов­ской летописи (название географического объекта в излучине Дона в Никоновской летописи — Терклия, в Сахаровском списке — Серьклия). Достоверность этого списка Н. М. Карамзин сомнению не подвергал (92, т. 1, примеч. 52, т. 5, примеч. 69). Однако позднейшие исследователи, принимая мнение Н. М. Карам­зина, не заметили, что он не ссылался на краткую редакцию. По-видимому, он вообще не знал о ее существовании (она была опубликована много позже), а следовательно, не мог и ставить вопрос о том, какая из редакций является первоначальной.

Этот вопрос впервые поставили воронежские историки-крае­веды М. А. Веневитинов и упомянутый выше С. Н. Введенский, и поставили его именно в связи с Червленым Яром. Собственно о Червленом Яре в «Хождении» имеется лишь краткое сообщение. При описании среднего течения Дона, после упоминания об устье р. Тихой Сосны (правый приток Дона), в краткой редакции ска­зано: «И минухом Червленый Яр и Бетюк и Похор», после чег< перечисляются местности ниже устья Хопра. В пространной редак ции: «Таже минухом и Черленый Яр реку, и Бетюк реку, и Похор! (по другому списку •— Хопор) реку». Из всех, кто интересовала Червленым Яром, только М. А. Веневитинов и С. Н. Введенский знали обе редакции «Хождения». Они усомнились в том, что название Червленый Яр могло относиться к реке, и в связи с этим высказали подозрения насчет первоначальности пространной ре­дакции (34, с. 371—372; 42, с. 323—325). Но окончательно решить вопрос они не смогли, видимо, не рискуя спорить со столичными филологами-славистами. Другие же исследователи Червленого Яра безоговорочно верили общепринятому мнению о первоначаль­ности пространной редакции «Хождения» и потому потратили много сил на поиски загадочной «реки Черленый Яр». Когда стало ясно, что такой реки нет, было предложено отождествить ее с речкой Икорец, впадающей в Дои между Воронежем и Битю­гом, приблизительно там, где отмечен Червленый Яр в «Хождении» (45, с. 132; 118, с. 22, 38—39).