Его величайшая способность

Когда Эдвард Блум покинул Эшленд, он дал себе обещание увидеть мир, и вот почему казалось, что он вечно в дороге и никогда не задерживается подолгу на одном месте. Не было такого континента, куда бы ни ступала его нога, ни одной страны, где бы он ни побывал, ни одного крупного города, где бы он не мог найти друга. Настоящий гражданин мира. Он редко появлялся дома, и это были яркие, даже эпические эпизоды в моей жизни, спасал меня, когда мог, побуждал быстрей взрослеть. Однако силы, которым он не мог противостоять, звали его в дорогу; говоря его словами, он оседлал тигра.

Но он любил, чтобы мы расставались смеясь. Он хотел, чтобы таким мы запомнили его, а он – нас. Изо всех его невероятных способностей самой невероятной была эта: в любое время, нежданно‑негаданно, он мог рассмешить меня до коликов.

Одному человеку – назовем его Роджер – нужно было уехать из города по делам, поэтому он доверил соседу заботу о своем коте. Итак, этот человек любил своего кота, любил больше всего на свете, настолько, что вечером в тот же день, как уехал, он позвонил соседу, желая узнать о здоровье и настроении своего дражайшего мурлыки. И вот он спрашивает соседа:

– Как там мой дорогой любимый драгоценный котик? Скажи мне, пожалуйста, сосед.

И сосед отвечает:

– Сожалею, что вынужден огорчить тебя, Роджер. Но твой кот сдох. Его переехала машина. Насмерть. Сочувствую тебе.

Роджер был потрясен! И не только известием о том, что его кот почил – как будто этого было недостаточно! – но и тем, как ему об этом сообщили.

И он сказал, он сказал:

– Нельзя сообщать человеку о подобных ужасных вещах в такой манере! Когда случается что‑нибудь подобное, не говори сразу, смягчи удар. Подготовь его! Например. Когда я сегодня позвонил, тебе следовало сказать: твой кот на крыше. В другой раз, когда я позвонил бы, ты б ответил: кот до сих пор сидит на крыше, не хочет спускаться, и вид у него очень больной. В следующий раз можно было бы сказать, что кот свалился с крыши и сейчас находится в лечебнице с повреждением внутренних органов. А потом, когда я бы снова позвонил, ты бы сказал – дрожащим голосом, взволнованно, – что он скончался. Усвоил?

– Усвоил, – ответил сосед. – Виноват.

И вот спустя три дня Роджер снова позвонил соседу, потому что сосед продолжал присматривать за его домом, вынимать почту из ящика и тому подобное, и Роджер хотел узнать, не случилось ли за это время чего серьезного. И сосед сказал:

– Случилось. По правде говоря, случилось. Кое‑что серьезное.

– И что же? – спросил Роджер.

– Ну, – ответил сосед, – это связано с твоим отцом.

– С моим отцом! – воскликнул Роджер. – Что с моим отцом?

– Твой отец на крыше…

Мой отец на крыше. Таким я иногда люблю вспоминать его. Элегантный в своем черном костюме и сияющих скользких туфлях, он смотрит налево, смотрит направо, вглядывается вдаль. Потом, посмотрев вниз, он видит меня и, начиная падать, улыбается и подмигивает мне. И все время, пока падает, он смотрит на меня – улыбающаяся, таинственная, мифическая, неведомая личность: мой отец.

Он видит сон

Моему умирающему отцу снится, что он умирает. И в то же время это сон обо мне. Вот этот сон: когда распространилась весть о болезни моего отца, во дворе начали собираться скорбящие, сперва было лишь несколько человек, но вскоре их стало много, дюжина, потом две, потом полсотни, все толпились во дворе, топча кусты, цветы, набивались под навес для машин, когда припускал дождь. В отцовском сне они стояли плечом к плечу, раскачиваясь и стеная, ожидая объявление о его выздоровлении. Конец этому положило мимолетное видение отца в окне ванной комнаты, когда он промелькнул в нем, что вызвало неистовые и радостные вопли. Мы с матерью наблюдали за ними в окно гостиной, не зная, что делать. Вид у некоторых из собравшихся был бедный. Одежда на них была старая и драная, лица заросли волосом. Мать чувствовала себя неловко; глядя, как они устремляют скорбные взоры на окна второго этажа, она теребила пуговички на своей блузке. Но были там и другие, которые выглядели так, словно им пришлось оторваться от очень важных дел, чтобы прийти сюда оплакивать моего отца. Они сняли свои галстуки и засунули в карманы, на ранты их начищенных туфель налипла земля, у некоторых были при себе мобильные телефоны, по которым они сообщали о происходящем тем, кто не смог прийти. Мужчины и женщины, старые и молодые, – все застыли в ожидании, глядя вверх на освещенное окно моего отца. Долгое время все оставалось по‑прежнему, никаких серьезных изменений. Я хочу сказать, они стали частью нашей жизни – люди во дворе. Но в конце концов мы не выдержали, и через несколько недель мать попросила меня предложить им разойтись.

Я так и сделал. Но к этому времени они уже прочно обосновались на своей позиции. Под магнолией устроили импровизированный буфет, где были хлеб, чили и пареная брокколи. Они все время надоедали матери, прося вилки и ложки, которые возвращали испачканными застывшим чили, который было непросто отмывать. На лужайке, где я привык играть в футбол с соседскими ребятами, появился небольшой палаточный городок, и даже поговаривали, что там родился ребенок. Один из бизнесменов, имевших при себе мобильный телефон, устроил на пне своеобразный информационный центр, и желавшие послать весточку своим далеким любимым или узнать, есть ли какие новости о состоянии моего отца, шли к нему.

Но в центре двора восседал в плетеном кресле старик, надзиравший за всем происходившим. Прежде, насколько знаю, я его никогда не видел (или так думал во сне отец), но почему‑то он казался мне знакомым – посторонний, но не чужой мне. Время от времени кто‑нибудь подходил к нему и что‑то говорил на ухо. Он внимательно выслушивал, секунду размышлял над услышанным, а потом или кивал, или отрицательно мотал головой. У него была густая белая борода и очки, на голове рыбацкая шапочка, в которую было воткнуто несколько самодельных искусственных мух. И поскольку он выглядел главным во всей той компании, я первым делом направился к нему.

Когда я подошел, человек рядом зашептал ему на ухо, и только я открыл рот – старик поднял руку, останавливая меня. Связной закончил, старик покачал головой, и тот поспешил прочь. Старик опустил голову и взглянул на меня.

– Здравствуйте! – сказал я. – Я…

– Я знаю, кто ты, – проговорил он голосом одновременно ласковым и низким, теплым и сдержанным. – Ты его сын.

– Верно.

Мы смотрели друг на друга, и я пытался вспомнить, как его зовут, потому что мы, несомненно, где‑то встречались прежде.

– Тебя послали что‑то нам сказать?

Он смотрел на меня с восторженным вниманием, почти гипнотизируя своим взглядом. Как говорил мне отец, он производил сильнейшее впечатление.

– Вовсе нет, – ответил я. – То есть у него все по‑прежнему, так мне кажется.

– По‑прежнему, – повторил он, тщательно взвешивая мои слова, словно стараясь обнаружить в них некий особый смысл. – Значит, он еще плавает?

– Да. Каждый день. Он очень любит плавать.

– Это хорошо, – сказал он. И неожиданно громко прокричал: – Он еще плавает!

Толпа ликующе завопила. Лицо старика излучало радость. Некоторое время он делал глубокие вдохи носом, как будто что‑то обдумывая. Потом опять взглянул на меня:

– Но ты пришел сказать нам что‑то еще, так?

– Так, – подтвердил я. – Понимаете, я знаю, вы желаете нам только добра, и вы все такие хорошие. Но…

– Мы должны уйти, – спокойно сказал старик. – Вы желаете, чтобы мы убрались.

– Да, – сказал я. – К сожалению, это так.

Старик все понял. Легонько кивнул, как будто взволнованный новостью. Такую картину мой отец видел во сне, словно, сказал он, со стороны, как если бы он уже умер.

– Трудно будет уйти, – проговорил старик. – Все эти люди действительно переживают. Они будут чувствовать себя потерянными. Не долго, конечно. Живые находят способ успокоиться. Но в ближайшее время это будет трудно сделать. Твоя мать…

– Ее это заставляет нервничать, – перебил я. – Все эти люди во дворе, день и ночь напролет. Ее можно понять.

– Конечно, – согласился он. – Да к тому же еще и весь этот беспорядок. Мы окончательно вытоптали лужайку перед домом, посадки.

– Не без этого.

– Не о чем беспокоиться, – сказал он тоном, заставившим меня поверить ему. – Мы оставим все таким, как было до нашего прихода.

– Она будет довольна.

Тут ко мне подбежала женщина, схватила меня за рубашку и прижалась к ней заплаканным лицом, словно желая убедиться, что я настоящий и не грежусь ей.

– Уильям Блум? – закричала она. – Ведь ты Уильям Блум, да?

– Да, – ответил я, отступая назад, но она не отпускала меня. – Это я.

– Передай это отцу. – И она сунула мне в руки маленькую шелковую подушечку. – В ней целебные травы, – сказала она. – Я сама ее сшила. Травы могут ему помочь.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Обязательно передам.

– Знаешь, он спас мне жизнь, – говорила она. – Случился ужасный пожар. Он рисковал жизнью, спасая меня. И вот сегодня я здесь.

– Но не надолго, – сказал старик. – Он попросил нас уйти.

– Эдвард? Эдвард Блум попросил нас уйти?

– Нет, – ответил старик. – Его жена и сын.

Она покорно кивнула:

– Как ты и говорил. Придет сын и попросит нас уйти. Все, как ты говорил.

– Мама попросила меня об этом, – стал я, начиная уставать от этого загадочного разговора. – Мне это не доставляет особой радости.

Неожиданно раздался громкий общий вздох. Взгляды всех были устремлены на окна второго этажа, где стоял мой отец и махал людям, которые ему снились. На нем был желтый купальный халат, он улыбался им и, узнавая кого‑нибудь в толпе, поднимал брови и приветствовал его: «У тебя все в порядке? Рад видеть тебя!» – прежде чем перейти к другому. Все махали ему, кричали, радовались, а потом, после того что походило на очень короткое явление вождя народу, махнул напоследок, повернулся и скрылся в полутьме комнаты.

– Ну, – сияя, сказал старик, – это было нечто, правда? Он выглядел неплохо. Очень даже неплохо.

– Вы хорошо за ним ухаживаете, – сказала женщина.

– Продолжайте свое великое дело!

– Я всем обязан твоему отцу! – крикнул мне кто‑то из расположившихся под магнолией, и следом раздался хор голосов, люди наперебой кричали об Эдварде Блуме и его благородных деяниях. Я чувствовал себя как под перекрестным огнем, они кричали все разом, пока старик не поднял руку, заставив их умолкнуть.

– Вот видишь, – сказал старик, обращаясь ко мне. – Каждый из нас может рассказать свою историю, связанную с твоим отцом, точно так же как и ты. Как он принимал в нас участие, помогал нам, давал работу, ссужал деньгами, отпускал товар по оптовым ценам. Множество историй, невероятных и обыкновенных. В них весь он. В них итог его жизни. Вот почему мы здесь, Уильям. Мы – частицы него, того, какой он есть, точно так же как он – частица нас. Ты, вижу, еще не понимаешь?

Я не понимал. Но, когда наши взгляды сошлись на долгое мгновение, я, снящийся моему отцу, вспомнил, где мы прежде встречались.

– А что мой отец сделал для вас? – спросил я, и старик улыбнулся.

– Он меня рассмешил, – ответил старик.

И я это знал. Во сне, который рассказал мне отец, я это знал. И с этим знанием я пошел по дорожке обратно в тепло и свет моего дома.

– Для чего у слона хобот?

И, закрывая за собой дверь, я услышал позади мощный бас старика. И проговорил вместе с ним:

– Он у него вместо «бардачка».

Следом раздался гомерический хохот.

Так кончается сон моего умирающего отца о его смерти.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ