Почему язык не относится к

А. А. РЕФОРМАТСКИЙ

ВВЕДЕНИЕ В ЯЗЫКОВЕДЕНИЕ

Рекомендовано Министерством образования

Российской Федерации

В качестве учебника для студентов

Филологических специальностей

Высших педагогических

Учебных заведений

АСПЕКТ ПРЕСС

Москва 1996

ББК81

Р45

Научный редактор

В.А. Виноградов

Реформатский А. А.

Р 45 Введение в языковедение/Под ред. В.А. Виноградова. - М.: Аспект Пресс, 1996.- 536 с.- ISBN 5-7567-0046-3

Предлагаемая книга - пятое уточненное издание известного учеб­ника (Реформатский А.А. Введение в языковедение. М., 1967), соответ­ствующего стандартной программе курса “Введение в языкознание”. Книга содержит развернутые сведения по всем основным разделам язы­кознания и может служить не только стандартным учебником, но и ценным справочником по вопросам общего языкознания.

ББК81

И(03)-96 Безобъявл.

ISBN 5-7567-0046-3

Аспект Пресс”, 1996

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ РЕФОРМАТСКИЙ

И ЕГО КНИГА

В 1947 г. на прилавках книжных магазинов появилась небольшая по объему книга в мягком бежевом переплете, изданная “Учпедгизом” при­личным по тому времени тиражом в 55 тыс. экз., но, тем не менее, бы­стро разошедшаяся и столь же быстро ставшая знаменитой среди пре­подавателей и студентов. На титульном листе значилось: «А.А. Рефор­матский. Введение в языковедение». Пособие для учительских институ­тов”. Скромное определение жанра и предназначения книги не могло заслонить очевидного факта - ее выход был знаменательным событи­ем не только в сфере преподавания общего языкознания, но и в сфере отечественной науки о языке.

Педагогическая значимость этой книги 47-летнего ученого состояла в том, что она являла собой первый учебник нового типа, содержавший современное изложение одного из важнейших филологических курсов и полностью соответствующий нормативной программе. Но это было не то новое слово, которое строится на отрицании предшествующей тради­ции; для А. А. преемственность развития научной мысли была не рито­рической абстракцией, а живо ощущавшейся им духовной связанностью ученых разных поколений. Он сам полушутя, полусерьезно называл себя внуком Ф. Ф. Фортунатова - основателя Московской лингвистической школы и одного из наиболее крупных языковедов России.

Секрет такого “родственного” самоопределения помогает раскрыть посвящение, помещенное на обороте титульного листа учебника: “Па­мяти автора „Краткого введения в науку о языке”, моего дорогого учи­теля Д. Н. Ушакова посвящаю свой труд”. Д. Н. Ушаков, обессмертив­ший свое имя редактированием “Толкового словаря русского языка” (в обиходе именуемого “ушаковским”), был для А. А. больше, чем препо­давателем по университету и руководителем по аспирантуре, - А. А. считал его своим “научным отцом”, а поскольку Дмитрий Николаевич (“отец”) был воспитанником (“сыном”) Фортунатова, то из этого сле­довало, что А. А., любимый ученик Ушакова, приходится Филиппу Фе­доровичу “внуком” в науке!. А. дорожил и гордился своим научным “родством”, но верность учителям никогда не становилась для него основанием чураться нового, и в своих лекциях, из которых вырос учебник, он стремился сочетать классику российского и мирового языковедения с сегодняшним видением основных проблем языка, в том числе и со своими собственными пред­ставлениями. Преподавательской деятельности в разных московских ву­зах - от МГУ до Литературного института - он отдал 20 лет жизни (1939-1959), в дальнейшем его педагогическое дарование находило во­площение в работе с аспирантами.

О его лекциях шла молва по Москве, а иногородние ученики разно­сили славу о них по всей стране. Он стал легендарным лектором благо­даря умению пленять слушателей отточенностью формулировки, логи­ческой ясностью аргументации, неизбитостью языка, неожиданностью ассоциаций, огромной общей эрудицией; ему в полной мере был при­сущ, говоря словами Андрея Белого, “редчайший дар - увидеть научный ландшафт как феномен культуры”[1]. Эти слова относятся к отцу А. А. - профессору химии А. Н. Реформатскому, но сын в данном случае счас­тливо унаследовал дарование отца, и, может быть, наибольшую привле­кательность его лекциям придавал именно широкий Культурный фон, превращавший узкоспециальную и ожидаемо суховатую лекцию в увле­кательное речевое произведение. И, наконец, далеко не последнюю роль играл в этом его природный артистизм, отшлифованный в молодые годы занятиями в студии В. Э. Мейерхольда и бесконечными хождениями по обожаемым театрам.

Стоит ли удивляться, что учебник прославленного лектора был на­расхват и популярность его не уменьшалась, а скорее возрастала в ре­зультате разнузданной “критики”, развернувшейся после выхода книги. Это было в духе того времени, в ход шли привычные ярлыки - “поли­тическая неграмотность”, “низкопоклонство перед реакционной бур­жуазной наукой”, “сознательная фальсификация” и т. п. В те годы по­добная травля легко могла поставить точку не только в научной карье­ре, но и в самой жизни человека. К счастью, времена меняются, беда обошла и учебник, и его автора.

А затем последовали еще три издания (1955, 1960, 1967), объем книги увеличивался, и в последнем издании она уже втрое превосходила учеб­ник 1947 г. По учебнику Реформатского учились несколько поколений филологов, многие среди них сами стали известными учеными. Вышед­шее в издательстве “Просвещение” (редактор - Г. В. Карпюк), “Введение в языковедение” 1967 г. стало самым полным и последовательным изло­жением основ лингвистических знаний, поистине образцовым в этом жанре научно-учебных изданий. И на всех вариантах учебника лежит яркий от­печаток личности автора - глубокого ученого и мастера научной прозы.

Именно то обстоятельство, что книга написана не просто блиста­тельным педагогом, но одним из виднейших отечественных языковедов, сразу сделало ее чем-то большим, чем просто учебником для начи­нающих филологов. К ней часто и охотно обращались вполне зрелые ученые разных лингвистических (и не только) специальностей, когда им требовалась ссылка на авторитетное мнение общего языковеда, особен­но в области фонологии, в развитии которой А. А. Реформатский сыграл выдающуюся роль как один из создателей и теоретиков Московской фо­нологической школы[2].

И вот прошло почти 50 лет после выхода и более 30 лет с момента последней авторской переработки книги, которую А. А. считал главным делом своей жизни. Книга давно стала недоступной не только в прода­же, но и во многих библиотеках. Потребность в таком учебнике ощуща­ется все острее, и когда издательство “Аспект Пресс” выступило с ини­циативой его переиздания, это явилось более чем своевременным начи­нанием. Само собой разумелось, что в основу нового издания кладется последнее издание учебника, и мне было предложено просмотреть и подготовить текст с учетом сегодняшних научных и иных реалий, но при этом было высказано пожелание ограничиться минимальной правкой в интересах оперативности издания.

С такими напутствиями я приступил к работе и сразу же столкнулся с немалыми трудностями жанрово-технического и этического порядка. Как перед всяким научным редактором, готовящим к переизданию труд покойного ученого (а в данном случае еще и близкого учителя), передо мной был выбор из нескольких возможностей.

Можно было, ничего не меняя, удовлетвориться косметическими поправками (главным образом, по линии политико-административной номенклатуры), относясь к тексту Реформатского как к музейной рели­квии и надеясь на то, что читатель в своем восприятии сам сделает скид­ку на тридцатилетие, отделяющее нас сегодняшних от тех лет.

Это путь заведомо самый простой и при этом не самый плохой, если иметь в виду читателей, помнящих то время. Но ведь главным потреби­телем учебника является сегодняшний студент-первокурсник, чья живая историческая память не простирается далее пяти-шести лет, так что даже период горбачевской перестройки находится для него почти за гранью сознательной жизни. Тем более странными покажутся в контексте ны­нешней политической жизни насквозь идеологизированные пассажи о торжестве ленинской национальной политики в СССР, осуществляю­щем переход к коммунизму. Многие люди, родившиеся после 1970 г., могут и не знать, что наличие такой “идеологической выдержанности” было условием “проходимости” книги, особенно когда речь шла об учеб­никах по общественным наукам, к каковым традиционно относится языкознание. Это были условия игры, которые автор вынужденно принимал в интересах главной цели - выхода книги. Нет никаких сомнений в том, что, будь А. А. жив, он непременно при новой переработке текста поста­рался бы освободить его от ритуальной идеологизации.

Таким образом, стало очевидно, что обеспечить музейную непри­косновенность текста невозможно, и тогда был рассмотрен другой путь, предполагающий внесение в текст неизбежных поправок и редактор­ских примечаний (например, в виде петитных врезок). Основания для такого подхода как будто имелись, причем не только политико-идеоло­гического, но и научного свойства, так как во всех областях лингвисти­ки за 30 лет появилось, конечно, много нового. Однако этот путь, такой естественный по отношению к собственному тексту, ставит непреодо­лимый этический барьер, когда дело касается столь оригинального, кон­цептуально и стилистически цельного произведения, как “Введение” Реформатского. Боязнь нарушить очарование его идиостиля охлаждает желание править “по живому” и внедрять в этот текст свои замечания. Так что же, все-таки остается музейное благоговение? Но возможен (по крайней мере, теоретически) еще и третий путь.

Можно было бы избрать компромиссное решение, допускающее не­который минимум текстуально незначительных поправок в корпусе книги, но зато предполагающее обширные попараграфные комментарии в при­ложении, имеющие целью отразить все изменения во взглядах и все ак­туальные для затрагиваемых вопросов дискуссии, имевшие место в оте­чественной (а по возможности и в мировой) лингвистике за прошедшие 30 лет. В известном смысле такой путь был бы идеальным, это испытан­ный путь академических изданий типа “Литературных памятников” или “Памятников исторической мысли”. Но в нашем случае этот путь был неприемлем по двум причинам.

Во-первых, несмотря на серийный гриф “Классический учебник”, книга Реформатского - не почитаемый памятник лингвистического про­шлого, а вполне актуальный, “читаемый” учебный и научно-справочный труд, и его переиздание проникнуто не мемориальным или историогра­фическим пафосом, а стремлением дать новым поколениям студентов действующий учебник. К учебникам же требования совершенно иные, нежели к академическим изданиям памятников научной мысли. Учеб­ник должен отличаться ясным построением и изложением, не допуска­ющим внутренних противоречий и разночтении, а комментарии это ус­ловие нарушают. И отсюда резонный вопрос: стоит ли вообще издавать учебник, нуждающийся в значительных оговорках и комментариях? По какому тексту должен учиться первокурсник - по тексту учебника или по комментариям? Надеяться же на то, что рядовой студент, вчерашний школьник, с одинаковым рвением одолеет и то, и другое, по меньшей мере наивно. Кроме того, нежелательно еще больше увеличивать объем учебника, и без того не страдающего “худобой”.

Во-вторых, и это причина скорее техническая, но от этого не менее веская, - составление комментариев к такой объемной книге требует немало времени, измеряемого не неделями, а месяцами, но такого срока не было у редактора, поскольку его не было у издательства. Самый же главный аргумент против комментирования - неустарелость учебника в целом, его содержательная самодостаточность.

И вот, по сопоставлении всех приведенных соображений, был вы­бран путь, представляющийся наиболее приемлемым в данных услови­ях - путь осторожного редактирования отдельных фрагментов текста в сочетании с последовательным устранением опечаток (к сожалению, до­вольно многочисленных) и некоторых фактических неточностей в при­мерах из разных языков. В результате изменения свелись к следующему.

1) В связи с упомянутой выше идеологизированностью в некоторых параграфах были сглажены политические трафареты, и в этом плане наибольшего редактирования потребовал заключительный параграф кни­ги - “Язык в социалистическом обществе”. Поскольку здесь речь шла только об СССР, я счел возможным сузить заголовок (“Языковые про­блемы в СССР и Российской Федерации”) и частично переработать текст (кстати, почти лишенный в этом фрагменте обычной “реформатской” индивидуальности), приблизив его к реалиям сегодняшней жизни. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что никакой правке не подвергались те части текста, где цитирование Маркса, Энгельса, Ленина органично впле­тено в канву повествования; не будем забывать, что эта книга - детище своего времени, а автор обращался к таким произведениям отнюдь не из раболепного конформизма. Лишь в двух-трех местах были опущены ссыл­ки, уже встречавшиеся несколькими страницами раньше или не казав­шиеся в этом месте содержательно необходимыми.

2) Почти никакого вмешательства редактора не потребовалось в ос­новной части книги, посвященной структурным уровням языка (фоне­тика и фонология, лексикология, грамматика), равно как и в более об­щих разделах, а также в главе “Письмо”. Единственный параграф в этой части, не избежавший редактирования - это параграф о методах экспе­риментальной фонетики, где пришлось обновить некоторые иллюстра­ции (в частности, спектрограммы) и добавить краткие сведения о новых компьютерных программах фонетического анализа, которые произвели подлинную революцию в экспериментальной фонетике.

3) Наибольшей правки потребовали страницы, содержащие генеало­гическую классификацию языков (глава VI, § 78), которая приведена в соответствие с современными представлениями об их генетических груп­пировках. Эта классификация (по замыслу самого А. А. Реформатского) носит обобщенный и упрощенный характер, без детализации внутрен­них подразделений, которые для ряда семей к тому же весьма спорны и изменчивы. В отличие от предыдущего издания, однако, здесь по техни­ческим причинам пришлось отказаться от точной цветовой карты языков мира, отдав предпочтение общей схеме размещения языковых семей и метагенетических объединений и поместив ее не на вкладке, а на фор­заце (идея схемы была заимствована из книги М. Рулена - см. ниже). Были уточнены и упрощены также сведения о численности народов мира по языковым семьям. Уточнение классификации проводилось с опорой на следующие источники: Народы мира. Историко-этнографический справоч­ник/ Под ред. Ю.В. Бромлея. М., “Советская энциклопедия”, 1988 (эта же книга была источником демографических уточнений); Лингвистический эн­циклопедический словарь / Под ред. В.Н. Ярцевой. М., Советская энцик­лопедия”, 1990; Ruhlen M. A Guide to the World's Languages. Vol.1: Classifica­tion. Stanford, 1987; The Niger-Congo Languages: A Classification and Descrip­tion of Africa's Largest Language Family / Ed. by J. Bendor-Samuel. Lanham; New York; London, “University Press of America”, 1989.

4) По всей книге были уточнены библиографические данные с уче­том новых изданий ряда известных научных трудов, но при этом в по­страничных сносках не делалась переадресация на страницы этих новых изданий, так как в книге зачастую приводятся точные цитаты из преж­них изданий, текстуально не совпадающих с новыми. Так, в 1984 г. был заново переведен неоднократно цитируемый (по переводу прошлого века) труд В. фон Гумбольдта “О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества”, а при переиздании книг Ф. де Соссюра (1977 г.) и Э. Сепира (1993 г.) было проведено ощутимое редактирование прежних переводов. Библиографические уточнения про­явились также в виде дополнений к спискам основной литературы по главам, причем необходимо было, с одной стороны, соблюсти принцип самого автора - указать только работы на русском языке, а с другой - не переступить грань разумного минимума и не превращать эти списки в библиографические указатели.

Считаю своим приятным долгом отметить, что в процессе подготов­ки этого издания я пользовался советами и помощью ряда моих коллег и друзей. Общие принципы подготовки текста обсуждались с М. А. Ре­форматской и Г. Г. Поспеловым; при работе над главой “Письмо” по­мощь в замене некоторых технически некачественных иллюстраций при­шла со стороны А. А. Королева, а при редактировании главы “Фонети­ка” аналогичную помощь мне оказали М. В. Порхомовский и Г. А. Чер­касова. В течение всей работы я пользовался разнообразной помощью Н. В. Васильевой. Особо хотелось бы упомянуть о сотрудниках Лабора­тории экспериментальной фонетики Института русского языка РАН Р. Ф. Касаткиной, С. В. Кодзасове, А. М. Красовицком и Е. В. Щигель, к чьей помощи и консультациям мне пришлось прибегать не один раз. Всем названным лицам - моя самая искренняя благодарность.

В. А. Виноградов

ПРЕДИСЛОВИЕ

Habent sua fata libelli (“Книги имеют свою судьбу”), гласит ла­тинская поговорка. И эта книга имеет “свою судьбу”.

На основе машинописных и стеклографических конспектов своих лекций 30-х и 40-х гг. автор опубликовал в 1947 г. небольшую книгу “Введение в языковедение” объемом 12 печатных листов. В 50-е гг. издательство дважды предложило автору переработать и издать этот учебник. Так вышли из печати два издания “Введения в языкознание” (1955 и 1960 гг.[3]). Объем книги вырос вдвое.

Со времени, когда автор работал над изданием I960 г. (а это были 1956-1957 гг.), в теоретической лингвистике появилось так много нового, что просто переиздать “Введение в языкознание” 1960 г. оказалось невозможным. Поэтому во многих главах автор счел своим долгом не только перередактировать текст, но и во многом “пересочинить” его, не стесняясь даже в некоторых случаях коренным образом изменить свое прежнее мнение (см., например, гл. IV - “Грамматика”, § 44-48 об аффиксации и внутренней флексии, или многие разделы в гл. VI - “Классификация языков”).

Данный курс должен служить для того, чтобы ознакомить студентов с системой понятий и терминов, которыми пользуется любая языковедческая дисциплина и без которых трудно слушать и понимать соответствующие специальные курсы. Этот курс дол­жен быть подлинным “введением” в весь цикл лингвистических предметов вуза.

Поэтому в нем даются сведения о том, чем выделяется язык среди прочих явлений действительности, каковы его элементы и единицы, что такое структура и система языка и как надо понимать системность отдельных ярусов или уровней языка (лексики, фонетики, грамматики). В нем указаны также и главнейшие принципы, по которым происходит изменение языка, его эволюция и те законо­мерности, которые управляют историческим развитием языка.

Как и в предыдущих изданиях “Введения...”, автор не только излагает принятые в традиционной или “новой” лингвистике по­ложения, но и везде, где можно, старается переплавить эти дан­ные на основе своей личной практики научной и, педагогической работы, чему уже более 40 лет...

В конце каждой главы дается краткая библиография. В списки литературы не включены учебники и учебные пособия, предус­мотренные программой курса “Введение в языкознание”. Учтены в основном работы последних лет, которые отражают современное состояние лингвистической науки. Издания военных и довоенных лет, за некоторым исключением, не указываются потому, что чаще всего они малодоступны, стали библиографической редкостью. По той же причине почти не приводятся материалы местных изда­ний, “Ученые записки” различных педагогических институтов и государственных университетов.

Рекомендуемая литература может быть использована не­полностью: по усмотрению ведущего преподавателя и в соответствии с интересами самих студентов.

Памятуя предисловие к изданию 1960 г., автору очень хотелось показать в этой книге тесную связь с теми большими учеными, с которыми его на почве родной земли связывают идеи и замыслы, - это Ф. Ф. Фортунатов, И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. А. Богородиц-кии, Д. Н. Ушаков; и дальше уже с моими друзьями, живущими и умершими (А. М. Сухотин, Г. О. Винокур, А. И. Смирницкий, А. А. Драгунов), а также с моими учениками и многими товарищами по работе старшего, среднего и младшего поколения, которым автор чем-либо обязан, и выразить им свою благодарность.

Июль 1964 г.

ГЛАВА I. ВВЕДЕНИЕ

ПОЧЕМУ ЯЗЫК НЕ ОТНОСИТСЯ К

ЯВЛЕНИЯМ ПРИРОДЫ

Язык есть важнейшее средство человеческого общения. Без языка человеческое общение невозможно, а без общения не может быть и общества, а тем самым и человека. Без языка не может быть и мышления, т. е. понимания человеком действительности и себя в ней.

Но и то и другое возможно только в людском общежитии.

Вспомним в “Таинственном острове” Жюля Верна историю о том, как колонисты нашли одичавшего Айртона, оставленного в наказание за преступления на необитаемом острове. Оторванный от общества, Айртон перестал жить по-человечески, утратил спо­собность человеческого мышления и перестал говорить. Когда же он попал в среду небольшого коллектива, вошел в жизнь людей, к нему вернулась способность мышления и он опять начал говорить.

Если же человеческое не проявилось и не закрепилось, то по­томки людей, попавшие в условия жизни зверей, приобретают навыки животной жизни и утрачивают безвозвратно все челове­ческое. Так было с двумя девочками в Индии, которых в 1920 г. индийский психолог Рид Синг обнаружил в волчьем логове вместе с волчатами. Одной из девочек на вид было лет семь-восемь, а Другой - года два. Младшая вскоре умерла, а старшая, названная Камалой, прожила около десяти лет. Р. Синг в течение всего этого периода вел дневник наблюдений развития и жизни Камалы. Из этого дневника и трудов Р. Синга мы узнаем, что Камала вначале ходила на четвереньках, опираясь на руки и колени, а во время бега опиралась на руки и ступни; мясо ела только с пола, из рук не брала, пила, лакая. Если кто-либо во время еды к ней подходил, то она издавала звуки, похожие на рычание. Иногда по ночам она выла. Спала Камала днем, сидя на корточках в углу, лицом к стене. Одежду с себя срывала. В темноте, ночью девочка очень хорошо видела, первоначально боялась огня, сильного света, воды.

Через два года Камала научилась стоять, через шесть лет - ходить, но бегала, как и раньше, на четвереньках. В течение четы­рех лет она выучила только шесть слов, а через семь - сорок пять. К этому времени она перестала бояться темноты, стала есть рука­ми и пить из стакана, полюбила общество людей.

Как видим, при возвращении в жизнь людей сделать Камалу полностью “человеком” не удалось, что справедливо отмечает Р. Синг[4].

Долгое время ученые пытались доказать, что язык - это такой же организм, как животные и растения, что он развивается по тем же законам природы, одинаковым для всех языков в любом месте и в любое время; как все организмы, он рождается, созревает, до­стигает расцвета, клонится к упадку и умирает. Особенно попу­лярным было такое понимание языка в середине XIX в., когда успехи естественных наук, и в частности дарвинизма, увлекли многих, занимавшихся науками о человеке и его особенностях[5].

Однако такое понимание языка не приводит к правильному объяснению явлений действительности, а, наоборот, уводит от истины.

Некоторые “мысленные” опыты легко могут убедить в обратном. На первый взгляд может показаться, что ребенок выучивается дышать, смотреть, ходить и говорить одинаковым путем. Но это неверно. Если новорожденного ребенка поселить на необитае­мый остров и если он выживет там, то он будет прекрасно бегать, лазать, прятаться от опасностей, добывать себе пищу, но говорить он не будет, так как ему не у кого научиться говорить и не с кем говорить.

Природные, биологические свойства человека могут развиваться и вне общества и в изолированном состоянии, но навыки, связан­ные с языком, в таких условиях развиваться не могут.

Известно, что от родителей-зулусов может произойти только негритенок, а от родителей-китайцев - только китайчонок, но значит ли это, что первый ребенок обязательно будет говорить по-зулусски, а второй - по-китайски?

Для решения этого вопроса проделаем второй “мысленный” опыт: “переселим” новорожденного зулуса в Китай, а китайчон­ка - в Африку к зулусам. Окажется, что зулус будет говорить по-китайски, а китаец - по-зулусски. И хотя своим внешним видом эти дети будут резко выделяться из окружающей их среды (ма­ленький зулус будет похож на своих родителей, а маленький кита­ец - на своих), по языку они будут совершенно одинаковы с окружающими их людьми.

Итак, язык не передается по физической наследственности, тогда как цвет кожи, пропорции тела, форма черепа, характер во­лосяного покрова - так называемые расовые признаки - неиз­бежно следуют биологическим законам наследственности.

Отсюда ясно, что отожествление языковых и расовых признаков -грубая ошибка. Близость языков друг к другу вовсе не соответствует расовой схожести, и, наоборот, общность расы не связана с единством или схожестью языков. Границы рас и границы языков не совпадают.

Так, представители средиземноморской расы, живущие по се­верному побережью Средиземного моря, по языку относятся к различным группам и семьям (турки, греки, албанцы, сербы, ита­льянцы, французы, испанцы и др.); говорящие же на одном - французском - языке жители Франции в расовом отношении силь­но разнятся (северные, центральные и южные французы).

Особый интерес представляет в этом отношении население Соединенных Штатов Америки, чрезвычайно пестрое по своему расовому составу благодаря тому, что оно составилось из имми­грантов из самых разных частей света и стран (европейцы разных рас, негры, китайцы, турки, арабы и многие другие), но по языку оно одинаково: все они говорят на английском языке в его амери­канской разновидности.

Сторонники биологического взгляда на язык ото­жествляли язык и расу и тем самым искажали реальные отно­шения, существующие в действительности между этими явле­ниями.

Но многие ученые в конце XIX и в ХХ вв. резко протестовали против этого отожествления. Так, (1929) писал: “Одним из научных заблуждений является отожест­вление языка с расой... между расой и конкретным языком нет ни малейшей связи”[6].

Расовая характеристика людей, во-первых, ничего не говорит о языковой принадлежности данного населения и, во-вторых, не имеет никакого отношения к их культурному развитию.

Сторонники биологического взгляда на язык имеют еще один аргумент в запасе. Это так называемый единый “детский” язык у всех народов.

Наблюдения показывают, что действительно у всех детей в любой точке земного шара первыми “звуками” бывают слоговые сочетания по преимуществу с губными согласными: ма-ма, па-па, ба-ба, а далее: ня-ня, тя-тя, дя-дя. Эта общность связана с тем, что движением губ легче управлять, чем движением, например, задней части языка, а наличие слогов ня-ня и т. п. объясняется тем, что при мягких согласных работает большая масса языка, чем при твер­дых; но это детское “лепетание” еще ничего общего с язы­ком не имеет, так как это только “звуки”, лишенные смысла и получающиеся в результате пробы мускулов, так же как “дрыганье” ножками и ручками - не танец и не пластика.

Словами эти звукосочетания становятся только тогда, когда они делаются названиями, когда они начинают передавать смысл. И тогда всякая иллюзия общности “детского” языка и естественности его возникновения исчезает.

Одинаковые по звучанию слова в разных языках значат разное. Так, в русском языке мама - “мать”, а в грузинском - “отец”, баба - по-русски “бабушка”, а в тюркских языках - “дедушка”, деда в грузинском - “мать”, а русские слова деда и дядя ничего общего с “матерью” не имеют, английские же дети словами дэдди, дэд называют отца. Следовательно, хотя дети и используют эти звукосочетания одинаково, но понимать друг друга они не могут, так как у них разные языки, что зависит от языка взрослых, кото­рые и учат детей бессмысленные слоги превращать в слова.

Можно ли считать, что “даром речи” наряду с человеком обла­дают и животные? Нет, нельзя.

Еще Аристотель высказывался против такого допущения: “Толь­ко человек из всех живых существ одарен речью” (“Политика”). Эта формулировка в развитом виде часто встречается у деятелей эпохи Возрождения разных стран. Так, Данте (XIV в.) указывает, что речь нужна лишь человеку, чтобы разъяснять друг другу свои мысли (трактат “О народном красноречии”); Боссюэт (XVII в.) писал так: “Одно - воспринимать звук или слово, поскольку они воздействуют на воздух, затем на уши и на мозг, и совершенно иное - воспринимать их как знак, установленный людьми, и вы­зывать в своем разуме обозначенные ими предметы. Это послед­нее и есть понимание языка. У животных нет никакого следа тако­го понимания” (трактат “О познании бога и самого себя”).

Правда, у животных мы можем наблюдать некоторые случаи использования звуков для сообщения: это, например, звуковые сигналы, которыми мать созывает птенцов (утки, тетерки) или которыми самец-вожак предупреждает выводок или стадо об опас­ности (куропатки, горные бараны); животные могут также звука­ми выражать свои эмоции (гнев, страх, удовольствие). Однако все это - лишь биологические, рефлекторные явления, основанные частью на инстинктах (безусловные рефлексы), частью на опыте (условные рефлексы). Ни “слов”, ни выражения “мыслей” здесь нет.

Иногда ссылаются на сознательное звукоподражание птиц и животных. Действительно, скворцов и попугаев можно научить “говорить”, т. е. эти птицы могут путем дрессировки на основе звукоподражательных рефлексов имитировать человеческую речь. Но, когда попугай “говорит”: “Попка - дурак”, он не понимает, что он сам себя ругает, для него говорение - это чисто звуковое обезьянничание. Серьезнее соображения о том, что животные с целью подманивания могут имитировать звуки, которые издают их жертвы. Таковы, например, тигры, которые во время “гона изюб­рей” (свадебных поединков самцов-оленей) подражают их голосу, чтобы подозвать противника поближе. Но, как указывает извест­ный путешественник В. К. Арсеньев, “повторяя те же ноты, тигры дают их в обратном порядке”[7]. Так что и тут правильной имитации не получается. Тем более невозможно научить кошку лаять, а со­баку мяукать, хотя кошки и собаки - самые домашние “очелове­ченные” животные.

Исследования И. П. Павлова позволяют теоретически правильно решить эти вопросы.

И. П. Павлов писал: “...животные и примитивные люди, до тех пор пока эти последние не развились в настоящих людей и не приблизились к нашему состоянию, сносятся и сносились с окру­жающим миром только при помощи тех впечатлений, которые они получали от каждого отдельного раздражения в виде всевозмож­ных ощущений - зрительных, звуковых, температурных и т. д. Затем, когда, наконец, появился человек, то эти первые сигналы действительности, которыми мы постоянно ориентируемся, заме­нились в значительной степени словесными... Понятное дело, что на основе впечатлений от действительности, на основе этих пер­вых сигналов ее у нас развились вторые сигналы в виде слов”[8].

Отсюда вытекает теория И. П. Павлова о первой и второй сигнальных системах.

Впечатления, ощущения и представления от окружающей внеш­ней среды как общеприродной, так и социальной (исключая сло­во, слышимое и видимое) - “это первая сигнальная система дей­ствительности, общая у нас с животными”[9].

Вторая сигнальная система связана с абстрактным мышлени­ем, образованием общих понятий и словом: “Огромное преиму­щество человека над животными заключается в возможности иметь общие понятия, которые образовались при помощи слова...”[10].

“...Слово составило вторую, специально нашу, сигнальную сис­тему действительности, будучи сигналом первых сигналов”[11].

На первый взгляд кажется, что все это не касается домашних животных, которые “понимают” человека и его речь. Конечно, домашние животные, живя из поколения в поколение среди лю­дей, тем самым вовлекаются в социальный круг людского обще­жития, легко поддаются дрессировке и приучаются “слушать” человека (но!, тпру! - для лошадей; лечь!, Даун!, куш!- для собак; брысь!- для кошек и т. п.), могут предупреждать человека (соба­ки - лаем, а когда “просятся”, то повизгиванием), могут выра­жать свои эмоции (ржаньем, скуленьем, мяуканьем и т. п.), но все это не выходит за пределы первой сигнальной системы, так как речевая деятельность недоступна даже самым “интеллигентным” животным.

Е. Дюринг, пытавшийся освободить отвлеченное и подлинное мышление от “посредства речи”, получил отповедь от Ф. Энгельса:

“Если так, то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, так как их мышление никогда не за­темняется назойливым вмешательством языка”[12].

На вопросе о “естественности” или “условности” отношения звука и смысла в слове мы остановимся несколько ниже, в связи с выявлением вопроса о структуре языка.

Все сказанное позволяет сделать вывод, что:

1) язык не природное, не биологическое явление;

2) существование и развитие языка не подчинено законам при­роды;

3) физические признаки человека (например, расовые) не име­ют отношения к языку;

4) языком обладают только люди - это вторая сигнальная сис­тема, которой нет у животных.