История принцессы монте-салерно 8 страница

Так повел себя Тибальд в первый день после своего возвращения. На другой он повторил то же самое и в дальнейшем продолжал вести такой же образ жизни.

Бедный отец, терзаемый горем, решил обратиться к своему патрону, святому Иакову, и поставить у его алтаря восковую свечу стоимостью в десять ливров, украшенную двумя золотыми кольцами, по пять марок каждое. Но, укрепляя свечу на алтаре, он уронил ее и опрокинул серебряный светильник, горевший перед святым образом. Советник велел отлить свою свечу по другому поводу, но, считая самым важным возвращение сына на путь истинный, с радостью совершил эту жертву. Однако, увидев свечу на земле и светильник опрокинутым, усмотрел в этом дурное предзнаменование и печальный вернулся домой.

В тот же день Тибальд устроил пир для своих друзей. После того, как было опорожнено множество бутылок и уже давно настала ночь, они втроем вышли на площадь Белькур. Там они взяли друг друга за руки и стали, задрав головы, расхаживать взад и вперед по площади, как обычно делают распутники, желающие привлечь к себе внимание девушек. На этот раз, однако, им не повезло: вокруг – ни одной женщины, и ночь была такая темная, что в окнах тоже нельзя было увидеть ни одной.

Когда им надоело одиночество, молодой Тибальд грубым голосом и, по своему обыкновению, чертыхаясь воскликнул:

– Тысяча проклятий самому дьяволу, которому я готов прозакладывать свою кровь и душу, если он не пришлет мне сейчас же свою дочь. Я бы с ней переспал, до того от вина кровь разыгралась!

Эта речь не понравилась приятелям Тибальда, которые еще не были такими закоренелыми грешниками, и один из них промолвил:

– Подумай, друг: ведь сатана – вечный враг человека, и нет нужды просить его и называть по имени, чтоб он человеку навредил!

На что Тибальд возразил:

– Как я сказал, так и сделаю!

В это мгновение трое бездельников увидели, что из-за угла вышла закутанная в покрывало женщина, статная и, по-видимому, совсем молодая. За ней бежал арапчонок, но вдруг споткнулся, упал ничком на землю и разбил фонарь, который нес в руке. Молодая незнакомка испугалась и стала озираться по сторонам, словно не зная, как ей быть.

Господин Тибальд сейчас же подошел к женщине и весьма учтиво предложил ей руку, чтобы проводить до дому. Бедная девушка после минутного размышления согласилась. Господин Тибальд, вернувшись к приятелям, промолвил вполголоса:

– Видите: тот, кого я вызывал, недолго заставил себя ждать. До свидания, покойной вам ночи!

Друзья поняли, что он хотел сказать, и простились с ним, смеясь и пожелав ему приятно провести время.

Тибальд взял незнакомку под руку, арапчонок тотчас же с погасшим фонарем пошел вперед. Сперва казалось, молодая женщина от смущения близка к обмороку; но скоро она пришла в себя и смелее оперлась на руку спутника. Несколько раз она споткнулась; при этом она сжимала его руку, чтобы не упасть. Со своей стороны, Тибальд, желая поддержать незнакомку, прижимал ее руку к сердцу, всякий раз, однако, с величайшей осторожностью, чтобы не вспугнуть дичи.

Они шли вместе так долго, что в конце концов Тибальд подумал, уж не заблудились ли они среди улиц Лиона. Но он не стал жалеть об этом, полагая, что теперь красавица не будет так дорожиться. Тем не менее, чтобы заранее знать, с кем он имеет дело, он предложил ей присесть отдохнуть на каменной скамье у дверей какого-то дома. Незнакомка согласилась, и они сели рядышком. Тибальд, не теряя времени, учтиво взял ее за руку и с непривычным для него остроумием промолвил:

– Прекрасная блуждающая звезда, раз моя звезда судила мне нынче ночью встретить тебя, будь так добра – скажи мне, кто ты и где живешь.

Молодая женщина, после некоторого колебания, набравшись смелости, начала так.

ИСТОРИЯ ПРЕЛЕСТНОЙ ДЕВУШКИ ИЗ ЗАМКА СОМБР-РОШ Меня зовут Орландина, по крайней мере, так называли меня несколько человек, живших вместе со мной в замке Сомбр-Рош в Пиренеях. Я не видела ни одного человеческого существа, кроме моей дуэньи, которая была глухая, служанки, которая так сильно заикалась, что ее можно было считать немой, да старого слепого привратника.

У привратника было не много дела, так как он только раз в год отворял ворота – и то одному только господину, приезжавшему к нам, чтобы взять меня за подбородок и поговорить с моей дуэньей на бискайском наречии, которого я совсем не понимаю. К счастью, я уже умела говорить, когда меня заперли в замке Сомбр-Рош, – иначе никогда не научилась бы в обществе двух моих подруг по заточению. Что касается слепого привратника, я видела его, только когда он подавал нам обед через единственное, да и то зарешеченное окно. Правда, моя глухая дуэнья иногда кричала мне в уши какие-то моральные наставления, но я понимала их не больше, чем если б была сама такой же глухой, как она, когда она, например, толковала мне о супружеских обязанностях, ни разу не объяснив, что такое супружество. Не раз говорила она мне и о других вещах, но никогда не давала никаких объяснений. Часто также заика-служанка пыталась рассказать мне какую-нибудь историю, по ее уверению, очень забавную, но, запнувшись на первой же фразе, останавливалась и уходила, лепеча извинения, которые давались ей с таким же трудом, как сама история.

Я тебе уже сказала, что у нас было только одно окно, – во всяком случае, только оно выходило на большой двор замка; остальные открывались на другой двор, где росло несколько деревьев, изображавших сад, и откуда выход был только в мою комнату. Там у меня были посажены кое-какие цветы, и уход за ними был единственным моим удовольствием. Нет, была еще одна столь же невинная забава: большое зеркало, в которое я гляделась каждое утро, как только вставала с постели. Моя дуэнья, неодетая, тоже приходила глядеться, и я забавлялась, сравнивая ее фигуру с моей. Предавалась я этому развлечению и перед отходом ко сну, когда дуэнья уже спала. Иногда я представляла себе, что вижу в зеркале подругу моего возраста, отвечающую на мои движения и разделяющую мои чувства. И тем сильней поддавалась самообману, чем больше эта игра мне нравилась.

Я уже говорила о важном сеньоре, который раз в год приезжал в замок, брал меня за подбородок и разговаривал с моей дуэньей на бискайском наречии. Однажды этот господин, вместо того чтоб брать за подбородок, взял меня за руку, подвел к карете, в которой заключил, как в темнице, вместе с моей дуэньей. Смело могу сказать – "заключил", так как свет проникал в карету только сверху.

Вышли мы оттуда на третий день или, вернее, на третью ночь, так как достигли цели нашей поездки, когда уже смеркалось. Какой-то незнакомец отворил дверцу кареты и промолвил:

– Вы находитесь на углу площади Белькур и улицы Сен-Рамона. Угловой дом принадлежит советнику де ла Жакьеру. Куда прикажете вас отвезти?

– Прикажите въехать в первые ворота за домом советника, – ответила моя дуэнья.

Тут Тибальд насторожился, так как в самом деле рядом с их домом жил один дворянин по имени де Сомбр Рош, слывший невероятным ревнивцем. Он много раз хвалился перед Тибальдом, что докажет ему возможность иметь верную жену; говорил, что растит у себя в замке прелестную девушку, на которой женится, чтоб подтвердить правоту своих слов. Но молодой Тибальд совсем не знал, что в настоящее время девушка находится в Лионе, и страшно обрадовался, что она попалась к нему в руки. Между тем Орландина продолжала свой рассказ.

– Мы въехали в ворота. Нас провели в просторные и богатые покои, а оттуда по витой лестнице на башню, откуда, как мне показалось, днем можно видеть весь город. Но я ошиблась, оттуда даже днем ничего нельзя было увидеть, так как окна были затянуты толстым зеленым сукном. Взамен башня освещалась хрустальной люстрой, украшенной эмалью. Дуэнья усадила меня в кресло и для развлечения дала мне свои четки, а сама вышла и задвинула за собой дверь на засов.

Оставшись одна, я отложила в сторону четки, взяла ножницы, висевшие у меня на поясе, и разрезала зеленую материю, закрывавшую окно. Напротив я увидела другое окно, а сквозь него – ярко освещенную комнату, в которой сидели за столом три молодые девушки и трое молодых людей невообразимой красоты. Они пели, пили, смеялись, юноши ухаживали за девушками, даже иногда брали их за подбородок, но с совсем другим выражением лица, чем тот сеньор в Сомбр-Рош, который, однако, только с этой целью приезжал в наш замок. Потом эти девушки и молодые люди начали понемногу сбрасывать одежды, как я обычно делала по вечерам перед зеркалом. И делали они это, как я, а не так, как моя старая дуэнья.

Тут Тибальд понял, что речь идет об ужине, которым он угощал вчера своих приятелей. Обняв стройный стан Орландины, он прижал ее к своему сердцу.

– Именно так делали и молодые люди, – продолжала Орландина. – И по-моему, они страшно друг друга любили. В конце концов один из пирующих сказал, что умеет любить лучше других. Двое остальных утверждали то же каждый о себе. Девушки разошлись в мнениях. Тогда тому, кто первый похвалился своим искусством, пришел в голову оригинальный способ доказать его на деле.

При этих словах Тибальд, хорошо помнивший все, что было на пирушке, покатился со смеху.

– Что же это за способ, прекрасная Орландина? – промолвил он.

– Ах, не смейся, сеньор. Уверяю тебя, что это был необычайно приятный способ, и любопытство мое все возрастало, как вдруг дверь отворилась. Я бросилась к четкам – вошла моя дуэнья.

Она взяла меня за руку и повела в карету, которая уже не была замкнута, как накануне, и, не будь ночь так темна, я могла бы видеть Лион во всех подробностях, – но тут поняла только, что едем мы куда-то далеко. Вскоре мы миновали городские стены и остановились у последнего дома предместья. На вид это обыкновенная хижина, даже крытая соломой, а внутри – все по-другому, в чем ты сам убедишься, если только арапчонок не забыл дороги, но я вижу, он позаботился насчет света и зажег фонарь.

На этом Орландина кончила свой рассказ. Тибальд поцеловал ей руку и спросил:

– Скажи, заблудившаяся красавица, ты одна живешь в этой хижине?

– Совсем одна, – ответила незнакомка, – с одной только дуэньей да арапчонком. Но не думаю, чтобы дуэнья уже успела вернуться домой. Сеньор, приезжавший гладить меня по подбородку, велел мне прийти к его сестре. Так как он не мог прислать за мной кареты, которую послал за священником, мы пошли пешком. На улице кто-то остановил нас, чтобы сказать мне, что я красивая. А глухая дуэнья подумала, что он позволил себе какую-то грубость, и стала отвечать. Собралось много народу, стали вмешиваться в спор. Я испугалась и кинулась бежать. Арапчонок побежал за мной, упал и уронил фонарь; я не знала, что делать, но, к счастью, встретила вас.

Восхищенный этим простодушным рассказом, Тибальд возобновил свои ухаживания, как вдруг появился арапчонок с зажженным фонарем, свет которого упал на лицо Тибальда.

– Что я вижу! – воскликнула Орландина. – Того, кто вчера хвалился своим искусством!

– Ваш покорный слуга! – ответил Тибальд. – Но, смею вас уверить, то, что я делал вчера, ничто по сравнению с тем, чего может от меня ждать приличная, благородная дама. А ни одна из вчерашних девушек этого названия не заслуживает.

– Как же так? А мне показалось, что ты так любишь этих трех девушек…

– перебила Орландина.

– Лишнее доказательство, что на самом деле я не люблю ни одной.

Орландина щебетала, Тибальд прижимался к ней, и так они сами не заметили, когда дошли до одинокой хижины в конце предместья, дверь которой арапчонок отпер ключом, висевшим у него на поясе. Внутренность ее не имела ничего общего с наружным убожеством. Фламандские ткани с прекрасными рисунками, изображающими, казалось, живые фигуры, покрывали стены. Под потолком висели серебряные люстры искусной работы. Дорогие шкафы из слоновой кости и черного дерева, кресла генуэзского бархата, украшенные золотой бахромой, стояли возле упругих диванов, крытых венецианским муаром.

Но Тибальд на все это не обратил внимания, он видел только Орландину и ждал развязки удивительного приключения.

Между тем арапчонок пришел накрывать на стол, и только тут Тибальд заметил, что это не ребенок, как ему казалось, а старый черный карлик отвратительной наружности. Однако маленький человечек принес вещи, отнюдь не противные: большое позолоченное блюдо, на котором дымились четыре куропатки, аппетитные и отлично приготовленные, а под мышкой у него была бутылка пряного вина. Наевшись и напившись, Тибальд почувствовал, словно по жилам его побежал огонь. Что же касается Орландины, то она мало ела, но все время посматривала на своего собеседника, то бросая ему нежные и невинные взгляды, то всматриваясь в него такими злыми глазами, что юноша совсем терялся.

Наконец арапчонок пришел убирать со стола. Тогда Орландина взяла Тибальда за руку и сказала:

– Как мы будем проводить вечер, прекрасный кавалер?

Тибальд не знал, что на это ответить.

– Мне пришла в голову одна мысль, – продолжала она. – Видишь вон то большое зеркало? Давай смотреться в него, как я делала в замке Сомбр-Рош. Мне тогда очень нравилось сравнивать фигуру дуэньи с моей; а теперь хочется посмотреть, какая разница между тобой и мной.

Орландина пододвинула кресла к зеркалу, потом расстегнула сверху камзол Тибальда и сказала:

– Шея у тебя, как моя, плечи тоже, – но грудь до чего непохожа! Год тому назад этой разницы еще не было, но теперь я своей просто узнать не могу, так она изменилась. Сними, пожалуйста, пояс и расстегни кафтан. А это что за бахрома?

Тибальд совсем потерял голову, – он понес Орландину на кровать и уже почитал себя счастливейшим из смертных… Но вдруг почувствовал, как будто ему запустили когти в шею.

– Орландина! – воскликнул он. – Орландина! Что это значит?

Никакой Орландины больше не было: вместо нее Тибальд увидел какие-то до тех пор незнакомые ему очертания.

– Я не Орландина! – крикнуло чудовище страшным голосом. – Я – Вельзевул!

Тибальд хотел было призвать на помощь Спасителя, но сатана, угадав его намерение, схватил его зубами за горло и не дал ему произнести этого святого имени.

Утром крестьяне, везшие овощи в Лион на базар, услыхали стоны, доносившиеся из развалин дома у дороги, служивших свалкой падали. Войдя туда, они увидели Тибальда, лежащего на разлагающемся трупе животного. Крестьяне подняли неизвестного, отвезли его в город, и несчастный де ла Жакьер узнал своего сына.

Юношу уложили в постель; вскоре Тибальд как будто стал приходить в себя и наконец почти неслышно промолвил:

– Откройте дверь этому святому отшельнику, откройте скорее.

Сначала никто не понял, но дверь открыли и увидали почтенного монаха, который сказал, чтоб его оставили, наедине с Тибальдом. Требование было исполнено, и дверь за ним заперта.

Долго еще слышались увещанья отшельника, на которые Тибальд громко отвечал:

– Да, отец мой, я раскаиваюсь в грехах своих и возлагаю всю свою надежду на божье милосердие.

Наконец, когда все утихло, открыли дверь. Отшельник исчез, а Тибальд лежал мертвый, с распятьем в руках.

Не успел я кончить эту историю, как вошел каббалист, – казалось, он желал прочесть в моих глазах впечатление от прочитанного. Действительно, то, что произошло с Тибальдом, очень меня удивило, но я не хотел этого показывать и пошел к себе. Там я вновь задумался над своими собственными приключениями и почти начал верить, что духи тьмы, стараясь вовлечь меня в свои сети, оживили трупы двух висельников, – и, кто его знает, не являюсь ли я вторым Тибальдом.

Прозвучал колокол, сзывая на обед. Каббалист не пришел. Все казались мне какими-то растерянными, может быть, оттого, что сам я никак не мог собраться с мыслями.

После обеда я пошел на террасу. Цыганский табор уже значительно удалился от замка. Таинственные цыганки совсем не показывались; вскоре наступила ночь, и я пошел в свою комнату. Долго ждал Ревекку, но на этот раз напрасно, и в конце концов заснул.

ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ

Ревекка разбудила меня. Открыв глаза, я увидел прекрасную израильтянку, которая сидела на моей постели и держала мою руку.

– Храбрый Альфонс, – сказала она, – ты вчера хотел потихоньку выбраться к двум цыганкам, но ведущая к потоку решетка была заперта. Я принесла тебе ключ от нее. Если они и нынче покажутся у стен замка, я прошу тебя пойти с ними в табор. Можешь быть уверен, что осчастливишь моего брата, если принесешь ему о них какие-нибудь сведения. А что касается меня, – печально прибавила она, – то я должна удалиться. Этого требует моя судьба, мое странное предназначение. Ах, отец мой, зачем не сделал ты меня подобной остальным смертным? Я чувствую, что более способна любить в действительности, чем в зеркале.

– Что ты подразумеваешь под любовью в зеркале?

– Ничего, ничего, – перебила Ревекка, – когда-нибудь узнаешь. А теперь я прощаюсь с тобой. До свидания.

Еврейка удалилась, сильно взволнованная, а я невольно подумал, что трудно ей будет сохранить верность двум небесным близнецам, которым она была предназначена в жены, как рассказывал мне ее брат.

Я вышел на террасу. Цыгане были уже далеко от замка. Я взял с полки книгу, но не мог долго читать. Мысли мои разбегались, голова была полна посторонним. Наконец пригласили к столу. Разговор, как обычно, вертелся вокруг духов, ведьм и оборотней. Хозяин сказал нам, что древние имели о них смутное представление и знали их под названием эмпуз, ларв и ламий, но что тогдашние каббалисты были такими же мудрыми, как теперешние, хоть назывались всего-навсего философами, разделяя это название со многими, не имевшими ни малейшего представления об оккультных науках… Отшельник напомнил о Симоне Маге, но Уседа доказывал, что славу самого мудрого каббалиста того времени заслуживает Аполлоний Тианский, так как он достиг неслыханной власти над всем демоническим миром. При этих словах он встал, нашел на полке Филострата, изданного в 1608 году Морелем, и, глядя в греческий текст, без малейшей запинки прочел на чистом испанском языке следующее.

ИСТОРИЯ МЕНИППА-ЛИКИЙЦА Жил однажды в Коринфе двадцатипятилетний ликиец, остроумный и красивый, по имени Менипп. В городе шел слух, что в него влюбилась одна богатая и прекрасная чужеземка, с которой он случайно познакомился. Они повстречались на дороге в Кенхрею. Незнакомка, нежно улыбаясь, подошла к нему и сказала:

– О Менипп, я давно люблю тебя; я – финикиянка и живу в конце ближайшего предместья Коринфа. Если ты придешь ко мне, то услышишь мое пение и будешь пить вино, какого никогда еще не пробовал. И не думай ни о каких соперниках: я буду всегда тебе верна, ожидая и от тебя такой же верности.

Юноша, хотя от природы и скромный, не устоял против этих сладких слов, произнесенных коралловыми устами, и всей душой привязался к новой любовнице.

В первый раз увидев Мениппа, Аполлоний поглядел на него глазами ваятеля, как бы желающего высечь его бюст, а потом сказал:

– Прекрасный юноша, ты нежишься в коварных кольцах змеи.

Эта в высшей степени странная речь удивила Мениппа. Аполлоний же, помолчав, продолжал:

– Тебя любит женщина, которая не может стать твоей женой. Ты думаешь, она и в самом деле тебя любит?

– Без всякого сомнения, – ответил юноша. – Уверен, что любит.

– И ты женишься на ней? – спросил Аполлоний.

– Почему же мне не жениться на женщине, которую я так безумно люблю.

– Когда будет свадьба?

– Может быть, завтра, – ответил юноша.

Аполлоний запомнил время пира, и когда гости собрались, вошел в комнату со словами:

– Где прекрасная хозяйка этого пиршества?

– Она здесь, рядом, – ответил Менипп и встал, слегка покраснев.

Аполлоний продолжал так:

– Кому принадлежит золото, серебро и убранство этой комнаты? Тебе или этой женщине?

– Женщине, – сказал Менипп. – У меня, кроме нищенского плаща философа, ничего нет.

Тогда Аполлоний обратился к гостям:

– Видели вы когда-нибудь сады Тантала, которые и существуют и не существуют?

– Мы видели их у Гомера, – ответили присутствующие, – потому что сами в преисподнюю не спускались.

Тогда Аполлоний сказал:

– Все, что вы видите, подобно этим садам. Все это – только призрак, а не действительность. И чтоб убедить вас в правде моих слов, скажу вам, что эта женщина – одна из эмпуз, в просторечье называемых ларвами или ламиями. Эти ведьмы жаждут не столько любовных утех, сколько человеческого мяса и соблазняют наслаждениями тех, кого хотят пожрать.

– Ты мог бы сказать нам что-нибудь поумней, – прервала мнимая финикиянка и, пылая гневом, начала поносить философов, называя их сумасбродами. Тогда Аполлоний произнес несколько слов, и золотые, серебряные сосуды и украшения комнаты вдруг исчезли. И вся прислуга тоже пропала в мгновение ока. Тогда эмпуза притворилась, что плачет, и стала умолять Аполлония, чтобы тот перестал ее мучить; однако он, не обращая никакого внимания на ее просьбы, наступал на нее все сильней, и в конце концов она призналась, что не жалела для Мениппа удовольствий, чтобы потом пожрать его, и что особенно любит она поедать молодых людей, так как их кровь укрепляет ее здоровье.

– Я полагаю, – промолвил отшельник, – что она хотела пожрать скорей душу, нежели тело Мениппа, и что эмпуза эта была попросту дьяволом похоти; но я не понимаю, какие слова давали такое могущество Аполлонию. Ведь философ этот не был христианином и не мог пользоваться грозным оружием, вложенным нам в руки церковью. Кроме того, хотя древние до рождения Христа могли в некоторых отношениях господствовать над злыми духами, крест, наложив печать молчания на всех прорицателей, окончательно лишил власти идолопоклонников. И я полагаю, что Аполлоний не только не был в состоянии изгнать самого ничтожного беса, но даже не имел ни малейшей власти над последним из духов, так как привидения эти появляются на земле не иначе, как с божьего дозволения, и то всякий раз – с просьбой о заупокойной службе, которая, как вы знаете, в языческие времена была совершенно неизвестна.

Уседа держался другого мнения; он утверждал, что злые духи преследовали язычников не менее, чем преследуют христиан, хотя, может быть, совсем по другим поводам, и в подкрепление своих слов он, взяв книгу писем Плиния, прочел следующее.

ИСТОРИЯ ФИЛОСОФА АФИНОДОРА Был в Афинах дом, просторный и удобный для жилья, но имевший дурную славу и заброшенный. Не раз в ночной тишине там слышались удары железа о железо, а если напрячь слух, так бряцание цепей, доносившееся сперва как будто издалека, а потом все приближавшееся. Вскоре вслед за тем появлялось привидение в виде исхудавшего и согбенного старика, с длинной бородой, всклокоченными волосами и в ручных и ножных кандалах, которыми он устрашающе потрясал. Этот отвратительный призрак не давал жителям спать, а вечная бессонница вызывала болезни, печально кончавшиеся. Ибо даже днем, когда привидения не было, ужасное зрелище все время стояло перед глазами, повергая в ужас самых отважных. В конце концов дом опустел, целиком предоставленный призраку. Но хозяин вывесил объявление о том, что согласен сдать это ненужное строение внаем или даже продать его, – втайне надеясь, что какой-нибудь незнакомец, не знающий о чудовищных помехах, легко вдастся в обман.

В это время в Афины приехал философ Афинодор. Увидев надпись, он спросил о цене. Удивленный необычайной дешевизной, он стал допытываться ее причины, и, когда ему рассказали всю историю, он не только не отступил, но с тем большей поспешностью ударил по рукам. Въехал в дом, а вечером приказал постелить постель в передних комнатах, принести светильник и таблички для письма, а слугам – уйти в дальнее крыло дома. Потом, опасаясь, как бы разыгравшееся воображение не занесло его слишком далеко и не представило ему предметов, совершенно не существующих, приготовил мысли, глаза и руки к занятиям.

В начале ночи как во всем доме, так и в этой части царила мертвая тишина, однако вскоре Афинодор услыхал скрежет железа и звон цепей; несмотря на это, он не поднял глаз, не отложил пера, но, овладев собой, так сказать, принудил себя не обращать ни малейшего внимания на окружающее. Между тем шум, все усиливаясь, раздавался уже за дверью и, наконец, послышался в самой комнате. Подняв глаза, философ увидел призрак

– точно такой, как ему описывали. Привидение стояло на пороге и манило его пальцем. Афинодор сделал ему рукой знак подождать и продолжал писать, но призрак, видимо от нетерпения, стал трясти кандалами прямо над ухом философа.

Мудрец обернулся и, увидя, что дух продолжает его звать, поднялся, взял светильник и пошел за ним. Привидение, шагая медленно, словно придавленное тяжестью цепей, вышло во двор и вдруг на самой середине провалилось сквозь землю. Философ, оставшись один, отметил это место, навалив на него листьев и травы, а утром обратился к властям с просьбой произвести розыски. Стали копать и обнаружили скелет, скованный кандалами. Город постановил почтить эти останки надлежащим погребением, и на другой день, после отдания покойнику этого последнего долга, в дом навсегда вернулся покой.

Прочитав вслух эту историю, каббалист прибавил:

– Духи показывались с древнейших времен, достопочтенный отец. Об этом говорит случай с Аэндорской волшебницей, и каббалисты всегда имели его в виду. В то же время я признаю, что в мире духов произошли большие перемены. Так, например, оборотни, если можно так выразиться, принадлежат к числу новых открытий. Я различаю среди них два вида, а именно – оборотней венгерских и польских, мертвецов, вылезающих по ночам из могил и сосущих человеческую кровь; и оборотней испанских – нечистых духов, которые, войдя в первое подходящее тело, придают ему любые формы…

Каббалист явно хотел свернуть разговор на обстоятельства, меня касающиеся, так что я встал, быть может, даже слишком резко, и вышел на террасу. Не прошло получаса, как я увидел двух моих цыганок, которые, казалось, спешили в замок и на расстоянии были вылитые Эмина и Зибельда. Я решил сейчас же воспользоваться ключом. Зайдя к себе в комнату за шляпой и шпагой, я через несколько мгновений был уже у решетки. Отворив ее, я увидел, что надо еще перебраться на ту сторону потока. К счастью, оказалось, что вдоль стены, словно нарочно, прибиты крюки, при помощи которых я спустился к каменистому руслу; перепрыгивая с камня на камень, я оказался на другой стороне и прямо перед собой увидел двух цыганок, которые, однако, были совсем непохожи на моих родственниц. Хотя вся их внешность была другая, однако манера держаться отличала их от грубоватости плохо воспитанных женщин этого народа. Казалось даже, что они только на время, с какой-то скрытой целью, взяли на себя эту роль. Обе вздумали вместе мне погадать; одна взяла мою руку, а другая, делая вид, будто читает по ней мое будущее, заговорила на своеобразном наречии:

– Ah, Caballero, che vejo en vuestra bast! Dirvanos kamela, ma por quen? Por demonios! – это значит: "Ах, благородный господин, что я вижу на твоей ладони! Страстную любовь, но к кому? К дьяволам!"

Само собой разумеется, я никогда не догадался бы, что dirvanos Pamela – значит по-цыгански "страстная любовь", но девушки перевели мне. Затем, взяв меня под руки, они отвели меня к себе в табор и представили бодрому и крепкому старику, которого они называли отцом. Старик, кинув на меня недобрый взгляд, промолвил:

– Знаешь ли ты, сеньор кавалер, что находишься среди людей, о которых идет повсеместно дурная слава? Не боишься ты нашего общества?

При слове "боишься" я положил руку на эфес шпаги; но старик любезно протянул мне руку и прибавил:

– Прости, сеньор кавалер, у меня не было желания тебя обидеть. Наоборот, я хотел просить тебя провести с нами несколько дней. Если путешествие в горы может тебя занять, мы обещаем показать тебе самые прекрасные и самые страшные места: долины чарующей прелести и рядом – пропасти, полные ужаса; если же ты любитель охоты, у тебя будет возможность удовлетворить эту страсть.

Я принял его предложение тем охотней, что беседы каббалиста начали мне надоедать, а уединенная жизнь в замке становилась с каждым днем несносней.

Старый цыган сейчас же отвел меня в свой шатер, промолвив:

– Сеньор кавалер, шатер этот будет твоим жилищем все время, которое ты пожелаешь провести среди нас. А я прикажу разбить тут же рядом маленький шатер, где сам буду спать, чтобы охранять тебя.

Я ответил, что, имея честь быть капитаном валлонской гвардии, я обязан защищать себя собственной шпагой. На это старик улыбнулся и сказал:

– Сеньор кавалер, мушкеты наших разбойников могут убить капитана валлонской гвардии, как всякого другого; но эти господа будут предупреждены, и ты можешь спокойно отлучаться. А до этого – было бы неблагоразумно рисковать зря.

Старик был прав, и я устыдился своего неуместного геройства.

Мы посвятили вечер обходу табора и разговорам с двумя цыганками, которые показались мне самыми странными, но и самыми счастливыми созданиями на свете. Потом устроили ужин под развесистым рожковым деревом, тут же, возле шатра вожака; мы расселись на оленьих шкурах, вместо скатерти перед нами расстелили шкуру буйвола, выделанную под лучший сафьян. Кушанья, в особенности дичь, были превосходные. Дочери цыгана наливали нам вино, но я предпочитал утолять жажду водой, которая била прозрачной струей из скалы в двух шагах от нас. Старик любезно поддерживал беседу; он как будто знал о прежних моих приключениях и предостерегал от новых. Наконец пришла пора ложиться спать. Мне постлали постель в шатре вожака цыган и у входа поставили стражу.