Причитается сумма: женская история

Если в Нью‑Йорке вас уволили с работы, вы можете рассчитывать на компенсационные чеки по безработице в течение пятидесяти двух недель. Если за это время вы не нашли работы, вам остается один путь – велфер. В районе Большого Нью‑Йорка на велфере сидит больше полутора миллионов человек.

Я белая, англосаксонских корней, протестантка, с дипломом колледжа. Я всегда зарабатывала на жизнь профессией – в качестве библиотекаря, журналиста и наконец рекламного агента. И вот я уже девятый месяц как безработная, и, кроме велфера, мне ничего не светит. Мои консультанты по найму, общественные и частные, делают все от них зависящее; просто, по их словам, нет вакансий.

Возможно, никто не возьмется исчерпывающе объяснить эту неприятную ситуацию, но, рискуя быть обвиненной в склонности к простым ответам, а также в модной болезни под названием жалость к себе, я попробую высказать свою догадку: я – женщина, и я уже не молода.

Дальше этого Эмили со своей статьей не продвинулась. Вставленный в машинку лист за несколько недель свернулся, выцвел на солнце и покрылся пылью. На одиннадцатом месяце существования в статусе безработной у нее появились опасения за свой рассудок. Из хорошей квартиры она перебралась в квартирку поменьше и подешевле в районе западных двадцатых улиц, неподалеку от места, где когда‑то жил Джек Фландерс. Глядя, как утренний свет просеивается среди лофтов на противоположной стороне улицы, она часто вспоминала, как Джек запускал ее руку под свой халат и там поглаживал, приговаривая: «Иногда если ходишь с правильной карты, судьба посылает тебе хорошую девушку». В этом была вся ее беда: она жила воспоминаниями. Любая визуальная картинка, или звук, или запах тут же вызывали какие‑то ассоциации; бродя по городу часами, она всюду натыкалась на свое прошлое.

Хотя алкоголь ее пугал, без изрядной порции пива □на не могла днем уснуть, а это был хороший способ убить время. И вот однажды после такого дневного забытья она сидела на кровати, уставившись на батарею пустых банок из‑под пива на полу, и ее впервые посетила мысль о наступающем безумии. Если бы ее сейчас спросили, какой сегодня день, или месяц, или год, она бы сказала: «Дайте подумать». И в этой серой мгле за окном она бы затруднилась распознать время суток. Еще хуже было то, что ее сны заполнили неумолчные голоса из прошлого, и даже наяву они продолжали звучать в ее голове. Она кинулась проверить, заперта ли входная дверь. Слава богу, никто к ней не войдет, в этом маленьком мирке она может чувствовать себя в безопасности. Она так долго стояла с кулаком во рту, а потом открыла телефонный справочник и, полистав страницы, нашла справочную службу по душевным расстройствам. Она набрала номер и ждала до одиннадцатого гудка, но трубку так и не сняли. Тут она сообразила, что нынче воскресенье. Придется подождать.

– Эмили, нельзя все время сидеть дома, надо хотя бы изредка кого‑то видеть, – часто повторяла ей Грейс Тэлбот.

Когда‑то она тоже работала в «Болдуин эдвертайзинг», пока не нашла работу получше в более крупном рекламном агентстве. Грейс Тэлбот, ее единственную подругу, даму желчную, с ястребиным профилем, трудно было назвать приятным человеком, но, по крайней мере, они встречались раз в неделю в ресторане, и это было все же лучше, чем ничего.

Особенно сейчас. Эмили уже почти набрала ее номер и вдруг поняла, что ей нечего сказать. В самом деле, не скажешь же: «Грейс, кажется, я схожу с ума», если ты не хочешь выглядеть последней идиоткой.

– Алло?

– Привет, Грейс. Это Эмили. Я звоню… без всякого повода, просто поболтать.

– Ну что ж… хорошо. Как у тебя дела?

– Да вроде ничего, вот только эти воскресенья в Нью‑Йорке меня угнетают.

– Да? А я обожаю воскресенья. Утром часами валяюсь в постели в компании с «Таймс», коричными тостами и бессчетными чашками чая, днем гуляю в парке или иду в кино или ко мне заглядывает кто‑то из друзей. Это единственный день недели, когда я по‑настоящему чувствую себя самой собой.

Возникла пауза, во время которой Эмили пожалела о том, что позвонила. Она первая прервала молчание:

– И что ты делала сегодня?

– Сегодня я выпила с друзьями. Джордж и Майра Фокс. Я тебе про них рассказывала. Он пишет рекламные аннотации для книжек в бумажной обложке, а она коммерчески успешная художница. Милейшие люди.

– Мм… Я позвонила просто узнать, как твои дела и… э‑э… чем ты занимаешься. – С каждым сказанным словом она ненавидела себя все больше. – Извини, если я не вовремя и вообще.

Новая пауза.

– Эмили? – наконец отозвалась Грейс Тэлбот. – Знаешь, что я тебе скажу? Напрасно ты играешь со мной в прятки, и с собой тоже. Думаешь, я не понимаю, как ты одинока? Такое одиночество – это преступление. Послушай меня. Джордж и Майра приглашают несколько человек к себе в пятницу вечером. Хочешь пойти со мной?

Вечеринка. Она уже и не помнила, когда в последний раз ходила на вечеринку. До пятницы оставалось каких‑нибудь пять дней.

Всю неделю она ни о чем другом не могла думать. И когда пятница наступила, не было в мире важнее дел, чем правильно одеться и привести волосы в порядок. Она остановила свой выбор на простом черном платье (могла ли она забыть слова Говарда Даннингера, сказанные о Линде: «На ней было простенькое черное платьице»!) и прическе с одним локоном, красиво падающим на глаз. Она осталась собой довольна. А вдруг там окажется седеющий, приятного вида мужчина ее возраста или постарше, который скажет: «Эмили, расскажите о себе…»

Но это трудно было назвать вечеринкой. Восемь или десять приглашенных словно приклеились к своим стульям в гостиной Фоксов. Все друг друга знали и сидели со скучающими, кислыми лицами, попивая дешевое винцо из миниатюрных стаканчиков. Свободных мужчин не наблюдалось. Эмили и Грейс, сидевшие отдельно от общей группы, не принимали никакого участия в беседе, пока Майра Фокс не поспешила к ним на помощь, после чего многие любопытные головы повернулись в их сторону.

– Я тебе рассказывала о Труди? – спросила хозяйка у Грейс. – Это наша соседка по этажу. Она обещала присоединиться к нам попозже, так что вы еще можете познакомиться, но прежде ты должна кое‑что про нее узнать. Труди – это нечто. Она…

На этом месте ее прервал Джордж Фокс с бутылкой вина наготове, причем услышали его решительно все присутствующие:

– Труди возглавляет клинику женской мастурбации.

– Джордж, никакая не клиника. Просто студия.

– Ну, пусть студия. У нее женщины всех возрастов, в основном, насколько я понимаю, за сорок, с которых она берет приличные деньги. Классы собираются в студии. Для разогрева они исполняют современные танцы, естественно а‑натюрель, а затем приступают к… рукоприкладству, если можно так выразиться. Видите ли, Труди не относится к мастурбации как к убогому заменителю настоящего акта. Для нее мастурбация – это образ жизни, своего рода манифест радикального феминизма. Кому нужны мужчины?

– Не верю, – сказал кто‑то.

– Не верите? Тогда дождитесь ее прихода и спросите сами. Она обожает водить гостей в свою студию.

И вскоре Труди действительно появилась. Не просто появилась – это был выход. Первая оторопь была связана с ее обритой головой – казалось, перед тобой красивый, совершенно лысый мужчина лет сорока, – а затем в глаза бросалась одежда: мужская, малинового цвета нижняя майка, под которой топорщились соски неразвитой груди, и выбеленные джинсы с аппликацией на причинном месте в виде большой желтой бабочки. Какое‑то время она потусовалась, сильно затягиваясь сигаретой, что подчеркивало ее впалые щеки и выпирающие скулы, а когда кое‑кто засобирался домой, она обратилась к гостям:

– Есть желающие посмотреть мою студию?

В прихожей над аркой гостей встречала табличка: «ПОЖАЛУЙСТА, СНИМИТЕ ОДЕЖДУ».

– К вам это не относится, – сказала Труди, – снимите только обувь.

Она провела оставшихся в чулках дам в большую, устланную коврами гостиную. На стене висел огромный анатомически безупречный рисунок возлежащей обнаженной женщины с раздвинутыми ногами; одной рукой она ласкала грудь, а другой вставила себе между ног электровибратор. На второй стене, освещенная сверху специально направленными светильниками, красовалась композиция из стручкоподобных алюминиевых штуковин, сверкавших всеми гранями. При ближайшем рассмотрении стручки оказались точными, один в один, воспроизведениями открытых влагалищ разной величины, с интересными вариациями больших и малых половых губ. К Эмили, застывшей в созерцании этой композиции, подошла хозяйка студии.

– Это киски моих студенток, – пояснила Труди. – Моя знакомая скульпторша сделала восковые слепки, а по ним отлила эти модели из алюминия.

– Ясно. Что ж, очень… интересно. Стаканчик с вином в пальцах Эмили стал теплым и липким, позвоночник ныл от усталости. У нее возникло предчувствие, что, если она прямо сейчас не уберется отсюда, Труди предложит ей записаться в свой класс.

Стараясь не проявлять спешки, она извинилась, вышла в прихожую, где лежали ее туфли, и тихо вернулась в квартиру Фоксов, где в это время гости как раз сошлись на том, что ничего подобного им видеть еще не приходилось.

– Ну, что я вам говорил? – торжествовал Джордж Фокс. – А вы мне не верили…

Когда все вышли на улицу, при расставании Грейс Тэлбот несколько раз повторила, что вечеринка была отличная. И Эмили поплелась домой.

Больше в ее жизни вечеринок не было, и регулярные прогулки прекратились. Из дому она выходила только за кормежкой («телеужины» и тому подобная дешевая еда быстрого приготовления и употребления), а бывали дни, когда и на это ее не хватало. Однажды Эмили буквально заставила себя выйти на улицу в кулинарию на углу, и когда она положила рядом с кассой все, что взяла с полок или из холодильника, она поймала на себе улыбающиеся глаза владельца. Этот тихий шестидесятилетний толстяк в заляпанном пятнами кофе переднике никогда прежде не улыбался ей и с ней не заговаривал.

– Знаете, – произнес он робко, как будто собираясь признаться ей в любви, – если бы все мои покупатели были как вы, моя жизнь была бы гораздо счастливее.

– Мм? – сказала она. – Это почему же?

– Потому что вы сами себя обслуживаете. Сами все выбираете и приносите сюда. Это здорово. А большинство – особенно женщины – входят в магазин и говорят: «Коробку корнфлекса». Я иду в дальний конец, где стоят кукурузные хлопья, и приношу на прилавок, и тут они говорят: «Да, и еще „Райе криспиз“». И у меня сердечный приступ, за тридцать девять центов. Только не с вами. Вы другая. Иметь с вами дело – одно удовольствие.

– Спасибо.

Она отсчитывала долларовые купюры, и пальцы ее дрожали. Впервые за неделю она слышала звук собственного голоса, а когда ей последний раз сказали что‑то приятное, даже и не вспомнить.

Несколько раз она начинала набирать номер службы по душевным расстройствам, но останавливалась. Но однажды все‑таки позвонила, ее переадресовали, и наконец женщина с сильным испанским акцентом объяснила ей процедуру: до десяти утра, в любой будний день, Эмили может прийти в госпиталь Бельвью; там, в подвальном этаже, она найдет дверь с табличкой «Амбулаторные больные». Там с ней поговорит социальный работник, который назначит ей прием у психиатра.

Эмили поблагодарила женщину, но так никуда и не пошла. Сама мысль о необходимости спуститься во чрево Бельвью показалась ей не менее безнадежной, чем приход в студию Труди.

Как‑то среди дня она возвращалась из Гринвич‑виллидж после долгой прогулки, которую предприняла, можно сказать, насильственно, – слишком многое здесь было связано с ушедшими людьми, – как вдруг остановилась посреди тротуара, и сердце ее заколотилось от неожиданной мысли. Она поспешила домой и, тщательно заперев дверь, вытащила из кладовки на середину комнаты тяжелую, покрытую пылью картонную коробку со старыми письмами, выбросить которые у нее не хватило духу. Она долго перебирала выскальзывающие из рук конверты, сложенные без всякой хронологии, пока не наткнулась на тот, что искала, – один из двух.

Мистер и миссис Мартин С. Грегори

имеют честь объявить о свадьбе своей дочери

Кэрол Элизабет

и

преподобного Питера Дж. Уилсона

в пятницу, 11 октября 1969 года

в церкви Святого Иоанна

Эдвардстаун, Нью‑Гэмпшир

Ее, помнится, задело, что она не получила приглашения на свадьбу, но Говард тогда сказал: «Не бери в голову. Больших пышных свадеб уже давно никто не устраивает». Она послала дорогой серебряный подарок, и в ответ пришла симпатичная, с трогательно звучащим юным голоском записка от невесты Питера, написанная мелким, но твердым почерком выпускницы частной школы.

На то, чтобы разыскать второе, более позднее послание, ушло бог знает сколько времени.

Преподобный и миссис Питер Дж. Уилсон

объявляют о рождении дочери

Сары Джейн

семь фунтов и шесть унций

3 декабря 1970 года

– Слушай, Говард, – сказала она. – Они назвали девочку в честь Сары. Правда, мило?

– Мм… – промычал он. – Очень мило.

И вот теперь, держа перед собой эти две открытки, она не вполне понимала, что с ними делать. Чтобы хотя бы на время отодвинуть от себя эту неопределенность, она довольно долго собирала разбросанные по полу письма и складывала их в коробку, а затем тащила ее обратно во мрак кладовки, где ей и место. Вымыв грязные руки, она тихо уселась с банкой холодного пива, чтобы собраться с мыслями.

Прошло четыре или пять дней, прежде чем она набралась мужества позвонить преподобному Питеру Дж. Уилсону в Эдвардстаун, Нью‑Гэмпшир.

– Тетя Эмми! – воскликнул он. – Bay, рад вас слышать. Как ваши дела?

– Вообще‑то… все хорошо, спасибо. А как вы там? Как малышка?

Они продолжали в этом духе, говоря ни о чем, пока он не спросил:

– Вы все там же, в рекламном агентстве?

– Нет, я… я там уже довольно давно не работаю. Вообще‑то я сейчас нигде не работаю. – Осознав, что она второй раз подряд произнесла «вообще‑то», Эмили прикусила губу. – Я сейчас живу вроде как одна, и у меня масса свободного времени… почему, – она выдавила из себя смешок, – почему я и решила тебе позвонить ни с того ни с сего.

– Ну, здорово. – Интонация, с какой он произнес «здорово», не оставляла сомнений: он отлично понял, что стоит за словами «живу вроде как одна». – Правда, здорово. Вы иногда бываете в этой стороне?

– Ты о чем?

– Ну, в смысле – выбираетесь в наши края? Новая Англия? Нью‑Гэмпшир? Мы были бы рады вас повидать. Может, приедете как‑нибудь на выходные? Послушайте, у меня идея! Как насчет ближайших выходных?

– О, Питер… – Сердце у нее учащенно забилось. – Получается, что я сама напросилась.

– Нет, нет, – запротестовал он. – Глупости. Ничего подобного. Слушайте, у нас полно места, так что вам будет здесь удобно. И почему, собственно, только выходные, вы можете у нас пожить сколько захотите…

Условились так. В пятницу она отправится автобусом в Эдвардстаун – шестичасовая поездка с часовой пересадкой в Бостоне, – а Питер встретит ее на станции.

Все последующие дни она ходила с чувством новообретенного достоинства, как человек важный, с которым считаются, которого любят. С одеждой возникли проблемы: на весну в Новой Англии у нее почти ничего не нашлось в гардеробе, и она даже стала прикидывать, что бы ей прикупить, но идея была в принципе глупой: покупать‑то не на что. В последнюю ночь перед отъездом она перестирала все свое нижнее белье и колготки при слабеньком желтоватом свете (домохозяин из экономии во всех ванных комнатах вкрутил лампочки в двадцать пять ватт) и до утра не сомкнула глаз. Слабая после бессонной ночи, она шла с маленьким чемоданчиком по шумному лабиринту автобусного терминала Порт‑Оторити.

Она рассчитывала подремать в пути, но долгое время могла только курить сигарету за сигаретой да глазеть через дымчатое стекло на проплывающие пейзажи. Был солнечный апрельский день. В какой‑то момент ее неожиданно сморило, и очнулась она оттого, что у нее сильно затекла рука, в сильно измятом платье и с резью в глазах, как будто в них швырнули горстью песка. До Эдвардстауна оставались считаные минуты.

Питер встретил ее с энтузиазмом. Он тут же подхватил ее чемоданчик с таким видом, словно подобный груз в ее руке являлся для него прямым оскорблением, и повел ее к машина Идти рядом с ним было одно удовольствие: он шагал легкой спортивной походкой, свободной рукой держа ее под локоть. Он был в своем епископальном воротничке – то, что он постоянно его носил, видимо, свидетельствовало о том, что он занимает достаточно высокое положение в церковной иерархии, – и довольно изящном светло‑сером костюме.

– Места здесь красивые, – заговорил он, когда машина тронулась. – И денек вы выбрали – лучше не придумаешь.

– Мм… Красиво. С твоей стороны было… мило меня пригласить.

– А с вашей стороны приехать.

– Отсюда до вас далеко?

– Всего несколько миль. – После паузы он сказал: – Знаете, тетя Эмми, я часто вас вспоминал, с тех пор как началось это движение за женское равноправие. Мне вы всегда казались настоящей свободной женщиной.

– Свободной от чего?

– Ну… от всех этих устаревших социологических представлений о роли женщины.

– О господи. Я надеюсь, Питер, что в своих проповедях ты говоришь лучше.

– В каком смысле?

– Что ты не употребляешь обороты вроде «устаревшие социологические представления». Ты уж не один ли из этих модных священников?

– Наверно, можно и так сказать. Когда работаешь с молодыми людьми, волей‑неволей ты должен быть модным.

– Сколько лет тебе, Питер? Двадцать восемь? Двадцать девять?

– Вы, тетя Эмми, отстали от жизни. Мне тридцать один.

– А твоей дочери?

– Скоро четыре.

– Мне было очень… приятно, что вы с женой назвали дочь в честь твоей матери.

– Ну что ж. – Он перестроился, чтобы обогнать бензовоз, и, только вернувшись в правый ряд, продолжил: – Я рад за вас. Кстати, теперь мы хотели бы мальчика, но если опять родится девочка, не исключено, что мы назовем ее в вашу честь. Что вы на это скажете?

– Я буду очень… это будет очень… – Она не смогла закончить, у нее произошел срыв, и она разрыдалась, закрыв лицо руками и уткнувшись головой в дверцу.

– Тетя Эмми? – робко позвал он ее. – Тетя Эмми, вы в порядке?

Стыдоба. Не прошло и десяти минут, а она уже льет слезы.

– Все нормально. – Наконец она сумела выдавить из себя какие‑то слова. – Просто я… устала. У меня была бессонная ночь.

– Ну, сегодня‑то выспитесь. Воздух здесь разреженный и очень чистый. Тут все спят как сурки.

– Мм…

Она уже возилась с сигаретой и зажигалкой. Это был проверенный ритуал, дававший иллюзию обретения равновесия.

– У моей матери были проблемы со сном. Помнится, в детстве мы постоянно говорили: «Тихо, мама пытается уснуть».

– Да, с этим у нее была проблема, – согласилась Эмили. Ей очень хотелось выяснить у него, как же Сара умерла, но спросила она о другом: – Какая у тебя жена, Питер?

– Сейчас вы с ней познакомитесь и сами все поймете.

– Она красивая?

– О, не то слово. Как у всех мужчин, у меня, конечно, были фантазии по поводу красивых женщин, но она оказалась моей девушкой‑мечтой. Подождите, и увидите.

– Ладно, подожду. И как вы проводите время вдвоем? В разговорах о Христе?

– Не понял?

– Вы допоздна ведете разговоры о Христе, о воскресении и тому подобном?

Он мельком взглянул на нее, озадаченный.

– Я не понимаю, к чему вы клоните?

– Просто пытаюсь себе представить, как вы с ней… как ты проводишь время со своей девушкой‑мечтой. – Она уже слышала истерические нотки в собственном голосе. Она еще больше открыла окно и выкинула окурок, который подхватил ветер, и через несколько мгновений вновь обрела ту уверенность и подъем, с какими когда‑то бросала вызов Тони. – Ну вот что, мистер Совершенство, давай начистоту. Как она умерла?

– Я не понимаю, на что вы…

– Питер, твой отец регулярно бил твою мать. Я это знаю, и ты это знаешь. Она мне рассказывала, что все это происходило у вас, у мальчиков, на глазах, так что давай обойдемся без лжи. Итак, как она умерла?

– Моя мать умерла от болезни печени…

– «…которую еще усугубило ее падение». Эту присказку я уже где‑то слышала Вы, ребята, похоже, заучили ее наизусть. Так вот, меня интересует ее падение. Как она упала? С какими последствиями?

– Меня там не было, тетя Эмми.

– Ох уж эти отговорки. «Меня там не было». И ты ни разу даже не спросил?

– Почему, спросил. Эрик, при котором это произошло, сказал, что она споткнулась о стул в гостиной и ударилась головой.

– И ты полагаешь, что от этого можно умереть?

– Почему же нет, если удар был сильным?

– Ладно. Расскажи мне про полицейское расследование. Оно было, Питер, я ведь в курсе.

– В таких случаях всегда проводится полицейское расследование. Ничего не нашли, да там и нечего было искать. Вы меня так спрашиваете, точно… Почему вы меня допрашиваете, тетя Эмми?

– Потому что я хочу знать правду. Твой отец – жестокий человек.

Мимо проплывали деревья и аккуратные беленькие дома, в отдалении просматривалась голубовато‑зеленая гряда гор, а Питер все молчал; она уже начала думать, что он ищет момент, чтобы развернуться и отвезти ее обратно на автобусную станцию.

– Он ограниченный, – заговорил он наконец, тщательно подбирая слова, – и в чем‑то невежественный человек, но я бы не назвал его жестоким.

– Жестокий, – повторила она, вся дрожа. – Жестокий и ограниченный. Он убил мою сестру. Он убивал ее на протяжении двадцати пяти лет своей жестокостью, ограниченностью и равнодушием.

– Ну всё, тетя Эмми, прекратите. Мой отец делал все, что от него зависело. Большинство людей делают все, что от них зависит. И если происходит что‑то ужасное, как правило, в этом нет ничьей вины.

– Что ты несешь? Тебя этому научили в семинарии вместе с тем, как подставлять другую щеку?

Он притормозил и включил поворотный сигнал, и тут она увидела бетонную подъездную дорожку, аккуратную лужайку и двухэтажный домик, какой она себе и представляла. Они приехали. Гараж, где он поставил машину, имел более опрятный вид, чем большинство гаражей, которые ей довелось видеть.

У стены стояли два велосипеда, один из них с мягким детским сиденьицем позади взрослого.

– Так вы катаетесь на велосипедах! – крикнула Эмили ему поверх крыши. Из машины, все еще дрожа, она вылезла быстро, прихватив свой чемоданчик с заднего сиденья, и, поскольку рвавшуюся из нее ярость следовало подкрепить соответствующим громким звуком, она изо всех сил хлопнула дверцей. – Вот вы чем занимаетесь! Чудное, должно быть, зрелище: по воскресеньям вы катите на велосипедах вместе с маленькой, как там бишь ее, такие загорелые и длинноногие, в сексапильных шортах, вырезанных из джинсов, – на зависть всему Нью‑Гэмпширу…

Она обогнула машину сзади, ожидая, что он двинется ей навстречу, но он стоял неподвижно, глядя на нее и беспомощно моргая.

– А потом вы возвращаетесь домой и принимаете душ – вместе, я угадала? – а потом идете на кухню и готовите коктейли, пощипывая друг друга за зад, а потом вы ужинаете и, уложив ребенка в кровать, ведете разговоры о Христе, о воскресении и тому подобном, ну а потом приходит черед главного события дня, да? Вы уединяетесь в спальне и, плотно закрыв дверь, помогаете друг другу раздеться и, о господи, при этом воркуете про ваши сбывшиеся мечты…

– Тетя Эмми, это уже перебор.

Перебор. Тяжело дыша, стиснув зубы, она бросилась со своим чемоданчиком по дорожке в сторону проезжей части. Она не понимала, куда идет, и отдавала себе отчет в том, что она смешна, но ничего другого не оставалось.

В конце дорожки она остановилась и так стояла не оборачиваясь. Вскоре она услышала позвякивание то ли мелочи в кармане, то ли ключей и скрип резиновых подошв. Он шел за ней. Тут она обернулась:

– Я перед тобой виновата… ужасно виновата. Он казался очень смущенным.

– Не стоит извиняться. – Он взял у нее чемоданчик. – Вы, наверно, сильно устали, вам надо отдохнуть.

Сейчас он глядел на нее отстраненным, оценивающим взглядом, скорее как проницательный психиатр, чем священник.

– Да, я устала, – сказала она. – И знаешь, что забавно? Мне почти пятьдесят лет, и за свою долгую жизнь я так ничего и не поняла.

– Хорошо, – тихо сказал он. – Хорошо, тетя Эмми. А теперь, может, мы пройдем в дом и вы познакомитесь с моей семьей?