Краткие новости смерть жены писателя: серия книг про инспектора адамса приостановлена 6 страница

У мистера Фредерика что-то екнуло в горле. Волнуется, решила я и украдкой поглядела на него, пока налила молоко в последнюю чашку. Он вздернул подбородок, пытаясь взять себя в руки. Глубоко и размеренно задышал. Побарабанил пальцами по каминной полке и сказал:

– Продолжайте, лорд Гиффорд.

Лорд Гиффорд поерзал в кожаном кресле, которое горестно вздохнуло, печалясь об утерянном хозяине. Откашлялся и повысил голос:

– «…поскольку с момента получения известия о гибели майора Хартфорда никаких новых распоряжений сделано не было, имение, согласно закону о праве первородства, переходит к старшему сыну майора Хартфорда». – Лорд Гиффорд поглядел поверх очков на живот Джемаймы и продолжил: – «В случае, если у майора Хартфорда не останется сыновей, имение и титул переходят ко второму сыну лорда Эшбери, мистеру Фредерику Хартфорду».

Он поднял голову, электрический свет заиграл на стеклах очков.

– Похоже, нам всем придется немного подождать.

Лорд Гиффорд замолчал, и я воспользовалась паузой, чтобы передать чашки леди Вайолет и Джемайме. Джемайма взяла свою безучастно, не глядя на меня. Леди Вайолет вообще отмахнулась. Только Фэнни приняла предложенный чай с видимым удовольствием.

– Чаю, лорд Гиффорд? – учтиво обратился к нему мистер Фредерик.

– Да, спасибо. С молоком и без сахара, – ответил тот, поправляя взмокший, прилипший к шее воротничок.

Я осторожно подняла чайник и, стараясь не обжечься паром, налила чай. Передала лорду Гиффорду чашку и молочник, которые он взял, не глядя на меня.

– Я слышал, у вас неплохо идут дела, Фредерик? – спросил он, вытягивая трубочкой пухлые губы и прихлебывая чай.

Уголком глаза я заметила, что мистер Фредерик кивнул.

– Лучше не бывает. Мои рабочие легко переключились с автомобилей на аэропланы, и недавно мы даже подали заявку на тендер, объявленный военным министерством.

– Будем надеяться, его не выиграют американцы. Говорят, у них достаточно аэропланов, чтобы завалить всю Британию.

– Не спорю, Америка выпускает немало машин. Но я бы в их аэроплан не сел.

– Почему же?

– Массовое производство, – объяснил мистер Фредерик. – Люди работают слишком быстро, в ритме конвейерной ленты, у них нет времени проверить, все ли сделано правильно.

– Так министерство, вроде, не возражает.

– Министерство не видит дальше собственного носа. Но им придется признать очевидное. Как только они увидят наше качество, они перестанут покупать эти консервные банки. – Он преувеличенно громко захохотал.

Я невольно подняла голову, удивленная. Для человека, только что потерявшего отца и единственного брата, мистер Фредерик держался на удивление хорошо. Слишком хорошо, думала я, начиная, несмотря на восторженные описания Нэнси и преданность Ханны, склоняться к тому, что Дэвид был прав, говоря об отце, как о недалеком и злобном человеке.

– А как там юный Дэвид? Пишет? – спросил лорд Гиффорд.

Я как раз протянула мистеру Фредерику чашку. Он резко дернул рукой, перевернул ее, дымящийся чай пролился на бессарабский ковер.

– Ой! – вскрикнула я, холодея. – Простите, сэр!

Мистер Фредерик посмотрел на меня и, видимо, что-то прочел в моем взгляде. Открыл было рот, но передумал и промолчал.

И тут всех отвлек короткий вздох Джемаймы. Она выпрямилась, схватилась за бок и провела рукой по тугому животу.

– Что? – спросила из-под вуали леди Вайолет.

Та не ответила; казалось, она безмолвно разговаривала со своим младенцем. Держалась за живот и смотрела перед собой невидящими глазами.

– Джемайма! – голос леди Вайолет, и без того севший от потерь, от испуга прозвучал очень резко.

Джемайма склонила голову набок, будто прислушиваясь, и еле слышно прошептала:

– Он не шевелится. – Она часто задышала. – Все время двигался, а сейчас перестал.

– Тебе надо лечь, отдохнуть, – посоветовала леди Вайолет. – Это все жара. – Она огляделась, ища поддержки. – Жара и… – она покачала головой и сжала губы, не в силах договорить, – и все остальное.

Леди Вайолет собрала остатки сил, выпрямилась и настойчиво повторила:

– Тебе надо отдохнуть.

– Нет, – у Джемаймы задрожали губы. – Я хочу остаться. Ради Джонатана. И ради вас.

Леди Вайолет бережно сняла ладони невестки с живота, ласково сжала их.

– Я знаю.

Она погладила Джемайму по бесцветным волосам, и этот простой жест вдруг напомнил мне, что леди Вайолет и сама была матерью. Не оборачиваясь в мою сторону, она велела:

– Грейс, помоги Джемайме подняться наверх и лечь. Оставь это. Гамильтон потом уберет.

– Да, миледи. – Я послушно присела и подошла к Джемайме. Помогла ей встать, обрадованная возможностью покинуть мрачную комнату.

Поднимаясь с Джемаймой по лестнице, я наконец сообразила, что, кроме жары и темноты, показалось мне необычным – замолчали судовые часы на камине, день за днем с неумолимой точностью отмерявшие время. Тонкие черные стрелки застыли навсегда, повинуясь распоряжению леди Эшбери: остановить все часы в доме на без десяти пять – времени смерти мужа.

«ПАДЕНИЕ ИКАРА»

Уложив Джемайму, я вернулась в кухню, где мистер Гамильтон инспектировал отчищенную Кэти посуду. Он оторвал взгляд от любимой сковороды миссис Таунсенд лишь для того, чтобы сообщить, что сестры Хартфорд пошли к лодочному сараю, и велел мне отнести им лимонад и закуски. К счастью, он еще не знал о пролитом чае. Я нашла в леднике кувшин лимонада, поставила его на поднос вместе с двумя высокими стаканами и тарелкой крошечных сандвичей и вышла через заднюю дверь.

Остановившись на верхней ступеньке, я заморгала, пытаясь привыкнуть к яркому солнечному свету. Дождей не было уже месяц, и все краски вокруг будто выцвели. Солнце висело прямо над головой, под его беспощадными лучами сад окутался дрожащим маревом и стал похож на акварели в будуаре леди Вайолет. И хотя я была в наколке, макушка оказалась на солнце, и открытую полоску кожи вдоль пробора мгновенно защипало от жары.

Я пересекла Театральную лужайку; ее недавно скосили, и в воздухе плыл сладковатый запах подсыхающей травы. Неподалеку согнулся Дадли, подстригавший живую изгородь. Лезвия ножниц позеленели от сока, металл ярко блестел на солнце.

Дадли, видно, почувствовал, что я смотрю на него, повернулся и подмигнул.

– Жарковато сегодня, – сказал он, прикрыв глаза ладонью.

– Можно яйца на рельсах жарить, – ответила я любимой присказкой Нэнси, гадая про себя: а вдруг и вправду можно?

За лужайкой спускалась вниз длинная каменная лестница, ведущая в розовую аллею леди Эшбери. Подпорки гнулись под тяжестью белых, желтых и розовых бутонов, над желтыми серединками старательно гудели пчелы.

Я миновала беседку, отворила калитку и пошла по Долгой аллее: полоске серого камня, обросшей с двух сторон белыми и желтыми цветами. Где-то посередине пути росшие кругом высокие грабы сменились миниатюрными тисами, окаймляющими сад Эгесков. Я удивленно заморгала, когда возле меня зашевелились подстриженные в виде животных кусты, а потом засмеялась, сообразив, что это две утки – дикие, в зеленых перьях – прибрели сюда с озера и теперь стоят, разглядывая меня блестящими черными глазками.

За садом находилась еще одна калитка, позабытая сестра первой (ведь и у людей сестер забывают сплошь и рядом), почти скрытая из виду цепкими побегами жасмина. За ней стоял фонтан «Падение Икара», а за ним, на берегу озера, – лодочный домик.

Защелка на калитке заржавела, и чтобы открыть ее, мне пришлось поставить свою ношу на землю. Я нашла ровную площадку между кустиками земляники, опустила туда поднос и отодвинула защелку. Открыла калитку настежь, взяла лимонад и сквозь облако жасминового аромата двинулась к фонтану.

Хотя «Амур и Психея», огромный и внушительный, стоял на главной лужайке, перед парадным входом, в малом фонтане, скрытом в самом конце южного сада, было свое – волшебное и грустное – очарование.

Круглый каменный бассейн высотой в два фута и двадцати футов в диаметре был отделан мелкой плиткой, голубой, как сапфировое ожерелье леди Вайолет, то, что лорд Эшбери привез ей с Востока.

В центре высилась большая неровная глыба красновато-коричневого мрамора, величиной примерно с двух взрослых человек, широкая внизу и заостренная кверху, как скала. Посередине – желтоватый мрамор на красном – распростерся упавший Икар. Привязанные к рукам крылья, вырезанные очень тщательно, так что видно было каждое перышко, лежали за его спиной, покрывая скалу.

Из бассейна к неподвижной фигуре тянулись три русалки; длинные волосы обрамляли их ангельские лица, у одной была маленькая арфа, у другой – венок из ивовых листьев, а третья поднимала Икара из воды – белые руки на смуглом теле.

Пара лесных ласточек, равнодушных к красоте скульптуры, летала над ней, присаживаясь на вершину скалы только лишь для того, чтобы через секунду спорхнуть, коснуться поверхности бассейна и набрать в клюв воды. При виде птиц я ощутила непреодолимое желание опустить руки в прохладную воду. Оглянувшись на дом, я решила, что он слишком погружен в свое горе, чтобы заметить, как усталая горничная задержится на минутку в самом дальнем конце южного парка, чтобы хоть немного освежиться.

Я опустила поднос на край бассейна и встала коленом на плитки, горячие даже сквозь чулки. Наклонилась и коснулась согретой солнцем воды. Отдернула пальцы, закатала рукава и наклонилась снова, намереваясь опустить руки по локоть.

И тут до меня донесся смех – звон колокольчика в сонной тишине знойного дня.

Я замерла, прислушалась и осторожно вытянула шею, заглядывая за скульптуру.

Они сидели там. Ханна и Эммелин. Ни в каком ни в лодочном домике, а на противоположном бортике бассейна. Я оторопела от изумления, увидев, что они стянули черные траурные платья и остались в одних нижних рубашках, корсетах и кружевных панталончиках. Ботинки валялись на белой каменной дорожке, окаймлявшей бассейн. Длинные волосы девочек блестели на солнце. Я снова оглянулась на дом, удивляясь этакой дерзости. Гадая, не стала ли я невольной соучастницей преступления. Пытаясь понять, пугает это меня или, наоборот, радует.

Эммелин лежала на спине, согнув ноги и салютуя небу коленками – белыми, как ее рубашка. Одну руку она подложила под голову, другой – бледной, редко видевшей солнце – болтала в бассейне. Запястье выписывало в воде ленивую восьмерку. От пальцев одна за другой расходились крошечные волны.

Ханна сидела рядом, обхватив руками одну ногу и подогнув под себя другую. Положив подбородок на колено, она рассеянно шевелила в воде пальцами. Правая рука сжимала листок бумаги, такой тонкий, что он казался почти прозрачным на ярком солнце.

Я выдернула руки из воды, раскатала рукава и привела себя в порядок. С тоской поглядывая на сверкающую прохладу, взяла поднос.

Подойдя поближе, я услышала слова Эммелин:

–…не понимаю я, почему он так упрямится.

Рядом с девочками лежала горка клубники. Эммелин кинула в рот одну ягодку, а хвостик выбросила в сад.

– Па всю жизнь такой, – пожала плечами Ханна.

– Все равно, – настаивала Эммелин. – Это уже просто глупо. Раз Дэвид постоянно пишет нам из Франции, Па мог бы в конце концов прочитать его письма.

Ханна посмотрела на скульптуру, склонив голову так, что отсветы от волн побежали по лицу.

– Дэвид оставил Па в дураках. Сделал то, что ему запрещали, да еще тайком, за спиной.

– Так ведь целый год прошел!

– Па страшно обидчивый. И Дэвид это знал.

– Жаль. Такое письмо интересное. Прочти мне еще раз про столовую и пудинг.

– Не буду я больше ничего читать! Уже и так три раза прочла. Между прочим, это вообще не для твоих ушей. – Она протянула письмо, на лицо Эммелин упала тень. – На, сама читай. Тут картинка с пояснениями.

Дунул теплый ветер, край листка загнулся, я заметила четкие линии рисунка.

Под моими ногами захрустели белые камешки, Эммелин обернулась и увидела рядом с Ханной меня.

– О-о-о, лимонад! – воскликнула она, выдергивая руку из воды и забыв о письме.

Ханна засунула письмо за пояс и тоже оглянулась.

– А, Грейс, – улыбнулась она.

– Мы тут прячемся от старика Гнид-форда, – сказала Эммелин, садясь спиной к фонтану. – Ой, как же я люблю солнце! У меня вся макушка горит.

– И щеки, – заметила Ханна.

Эммелин подняла лицо к небу и закрыла глаза.

– Ну и хорошо. Я вообще не против, если б круглый год было лето.

– Лорд Гиффорд ушел? – спросила у меня Ханна.

– Точно не знаю, мисс, – ответила я, ставя поднос на бортик. – Хотя думаю, да. Лорд Гиффорд сидел в гостиной, когда я разливала чай, и ее светлость не предупредила, что он остается к обеду.

– Надеюсь, что так и есть. И без того сплошные горести, а тут еще все утро мне пялятся в вырез платья.

В зарослях желто-розовой жимолости прятался кованый садовый столик, я подтащила его поближе, чтобы сервировать закуски. Покрепче установила фигурные ножки на камнях, перенесла поднос и начала разливать лимонад.

Ханна взяла клубничину за стебелек и задумчиво покрутила между пальцами.

– Ты, случайно, не слышала, о чем говорил лорд Гиффорд?

Я заколебалась. Понятное дело, когда подаешь чай, не положено слушать, что происходит в комнате.

– О дедушкином имении. О Ривертоне, – пояснила Ханна. Она встретилась со мной глазами, и мне показалось, что ей так же неловко спрашивать, как мне – отвечать.

Я поставила кувшин.

– Я… я не уверена, мисс…

– Слышала! – воскликнула Эммелин. – Гляди – краснеет! Ну ведь слышала, да? – Она подалась ко мне с круглыми глазами. – Расскажи нам! О чем там говорили? Имение переходит к Па? Мы остаемся?

– Не знаю, мисс, – ответила я, сжимаясь, как обычно, при звуках властного голоска Эммелин. – Никто не знает.

Эммелин схватила стакан лимонада.

– Кто-то должен знать, – упрямо сказала она. – Лорд Гиффорд, наверное. Иначе зачем он приехал сюда сегодня? Наверняка, чтобы прочитать дедушкино завещание.

– Я имею в виду мисс, что это зависит от одного события.

– Какого?

– От того, кто родится у тети Джемаймы, – ответила за меня Ханна, снова встретившись со мной глазами. – Так, Грейс?

– Да, мисс, – еле слышно подтвердила я. – Во всяком случае, мне показалось, что в гостиной говорили именно об этом.

– А причем тут тетя Джемайма? – не поняла Эммелин.

– Если у нее родится мальчик, – задумчиво объяснила Ханна, – он получит все по праву. Если нет – лордом Эшбери станет Па.

Эммелин, которая только что бросила в рот очередную ягоду, прижала ладони ко рту и захохотала:

– Только представь себе: Па – хозяин имения! Как смешно!

Розоватый поясок ее рубашки зацепился за край бассейна и начал рваться. По ткани побежала зигзагообразная стрелка, я мысленно заметила себе, что надо будет его починить.

– Думаешь, он захочет, чтобы мы жили здесь?

«Хорошо бы», – с надеждой подумала я. В этом году в Ривертоне было ужасно тихо. Только и дела, что натирать мебель в пустых комнатах и волноваться за тех, кто воюет вдали.

– Не знаю, – ответила Ханна. – Надеюсь, что нет. Мы уж и так застряли здесь на все лето. В деревне дни тянутся вдвое дольше, а дел, чтобы занять их, вдвое меньше.

– Спорим, захочет!

– Нет, – уверенно сказала Ханна. – Па никогда не бросит завод.

– Ну не знаю, – недоверчиво протянула Эммелин. – Если Па и любит что-то больше своего завода, так это Ривертон. Самое обожаемое место на Земле. – Она завела глаза к небу. – Хотя, что за радость сидеть в доме, где даже не с кем поговорить… – Она вдруг осеклась, и тут же вскрикнула: – Слушай, Ханна, знаешь, что я подумала? Если Па станет лордом, тогда мы станем «достопочтенными», понимаешь?

– Ну, станем, – ответила Ханна. – А что дальше?

Эммелин вскочила, вытаращив глаза.

– Да много чего! – Она поставила стакан на стол и вспрыгнула на бортик. – Достопочтенная Эммелин Хартфорд из Ривертона. По-моему, звучит! – Она повернулась, захлопала ресницами и сделала реверанс своему отражению. Протянула ему руку.

– Счастлива познакомиться с вами, любезный сэр. Достопочтенная Эммелин Хартфорд к вашим услугам, – и, рассмеявшись сама над собой, побежала вдоль по бортику, балансируя руками и репетируя новое приветствие сквозь взрывы хохота.

Ханна задумчиво следила за ней.

– А у тебя есть сестры, Грейс?

– Нет, мисс. Ни сестер, ни братьев.

– Правда? – изумилась она, будто не могла себе представить, как это – быть единственным ребенком.

– Да, мисс. Я да мама – вот и вся семья.

Ханна глядела на меня, щурясь от солнца.

– Твоя мама тоже тут работала.

Это было скорее утверждение, чем вопрос.

– Да, мисс. До моего рождения, мисс.

– Ты очень на нее похожа. Внешне, я имею в виду.

Я опешила. Ханна почуяла мое недоумение и поспешно объяснила:

– Я видела ее на фотографии. В альбоме, у бабушки. Один из ежегодных снимков конца прошлого века. Ты не думай, я не высматривала ее специально. Я хотела найти фото моей собственной матери, а наткнулась на твою. Вы невероятно похожи. То же милое лицо, добрые глаза.

Я никогда не видела фотографий матери – тем более в молодости – а описание Ханны так не подходило маме, которую я знала, что мне немедленно захотелось увидеть снимок своими глазами. Я знала, где леди Эшбери хранит семейный альбом – в левом ящике письменного стола. С тех пор, как Нэнси пошла работать на станцию, мне часто приходилось убираться в гостиной в одиночку. Если я буду уверена, что туда в ближайшее время никто не войдет, я смогу быстренько заглянуть в альбом. Только сперва наберусь смелости…

– А почему она не вернулась в Ривертон? – спросила Ханна. – После того, как ты родилась?

– Это невозможно, мисс. С ребенком…

– Я уверена: у бабушки работали семьи. – Ханна улыбнулась. – Только представь: мы могли бы познакомиться еще в раннем детстве. – Она поглядела в воду и нахмурилась. – А может быть, ей здесь не нравилось, и она просто не пожелала возвращаться?

– Не знаю, мисс, – я внезапно расхотела обсуждать маму с Ханной. – Она об этом почти не рассказывает.

– А где теперь работает твоя мама?

– Дома, мисс. Она швея.

– То есть, сама себе хозяйка?

– Да, мисс, – согласилась я, хотя сама никогда не думала о маме в таких выражениях.

– Наверное, в этом есть свои преимущества, – кивнула Ханна.

Я посмотрела на нее, подозревая, что это шутка. Однако лицо у нее было серьезным и задумчивым.

– Не знаю, мисс, – неуверенно сказала я. – У меня сегодня выходной… Я могу спросить у мамы, если вы хотите…

У Ханны затуманились глаза, словно ее мысли улетели куда-то далеко-далеко. Она быстро взглянула на меня, стряхивая задумчивость.

– Да нет, это неважно. – Ханна провела пальцем по краю торчавшего из-за пояса письма. – Слышно что-нибудь от Альфреда?

– Да, мисс, – ответила я, радуясь, что мы сменили тему. Разговор об Альфреде казался мне более безопасным. Альфред был частью этого мира. – Он прислал письмо на прошлой неделе. В сентябре приедет в отпуск. То есть, мы надеемся, что приедет.

– Сентябрь уже скоро. Наверное, будет приятно его увидеть.

– Да, мисс. Конечно.

Ханна понимающе улыбнулась. Я покраснела.

– Я имею в виду, мисс, что мы – все слуги – будем ему рады.

– Ну, конечно, Грейс. Альфред – славный парень.

Щеки у меня горели. Ханна догадалась правильно.

Хотя Альфред продолжал писать всем вместе, его письма казались адресованными мне одной. И содержание их изменилось. Рассказы о битвах сменились мечтами о доме и будущем. Альфред писал, что думает обо мне, скучает… Я моргнула и опомнилась.

– А мастер Дэвид, мисс? Он приедет?

– Думает, что в декабре. – Ханна пробежала пальцами по медальону на шее, глянула на Эммелин и понизила голос. – Знаешь, я почти уверена, что больше он домой не вернется.

– Мисс…

– Теперь он оторвался от нас, посмотрел мир… У него сейчас совсем другая жизнь, понимаешь? Настоящая жизнь. Война кончится, он останется в Лондоне, выучится и станет великим пианистом. Заживет, как в наших играх, – с путешествиями, приключениями… – Ханна посмотрела в сторону дома, и ее улыбка увяла. Она вздохнула – глубоко и безнадежно – и уронила плечи. – Иногда…

Слово повисло между нами: тяжелое, тусклое, безнадежное. Я подождала продолжения, его не последовало. Сама я тоже не придумала, что сказать, поэтому сделала то, что умела делать лучше всего. Молча налила в стакан Ханны остатки лимонада.

Она поглядела на меня, на стакан. И протянула его мне.

– На, Грейс. Выпей сама.

– Да что вы, мисс! Спасибо, мисс. Мне и так не жарко.

– Чепуха! У тебя щеки почти такие же красные, как у Эмми. Пей.

Я украдкой поглядела на Эммелин, которая с другого края бассейна пускала в воду розовые и желтые цветочки.

– Грейс, – с шутливой строгостью сказала Ханна. – Сегодня очень жарко. Я тебе просто приказываю.

Я вздохнула и взяла стакан. Он так заманчиво холодил руку. Я поднесла лимонад к губам. Всего один глоточек…

Восторженный клич заставил Ханну обернуться. Я тоже подняла глаза, щурясь от солнца. Оно уже начало скатываться к востоку, воздух дрожал от зноя.

Эммелин сидела на выступе скалы около фигуры Икара. Светлые волосы распустились и завились, за ухом торчал белый цветок. Мокрый край рубашки прилип к ногам.

В лучах пронзительного света она казалась частью скульптуры. Ожившей русалкой. Эммелин помахала нам. Нет, не нам – Ханне.

– Иди сюда! Отсюда видно все до самого озера!

– Да я видела! – крикнула в ответ Ханна. – Это же я тебе показала, помнишь?

В небе над нами раздался гул. Аэроплан. Я не знала, какого типа, вот Альфред бы сказал.

Ханна проводила аэроплан глазами и не опускала головы, пока он не превратился в едва видимую точку, окруженную солнечным сиянием. Потом резко встала и шагнула к садовому стулу, на котором лежала одежда. Я поставила стакан и поспешила ей на помощь.

– Ты что делаешь? – спросила Эммелин.

– Одеваюсь.

– Зачем?

– Мне надо домой, – Ханна выпрямилась, я одернула на ней платье. – Доделать французский для мисс Принс.

– С чего это вдруг? – подозрительно осведомилась Эммелин. – Сейчас же каникулы.

– Я попросила дополнительное задание.

– Врешь.

– Нет.

– Тогда я пойду с тобой, – не двигаясь с места, пригрозила Эммелин.

– Прекрасно, – холодно согласилась Ханна. – А когда тебе станет скучно, лорд Гиффорд с удовольствием составит тебе компанию. – Она села на стул и начала зашнуровывать ботинки.

– Да ладно тебе, – надулась Эммелин. – Ну скажи, куда ты идешь? Знаешь ведь, я умею хранить секреты.

– Какая радость! А то все бы узнали, что я тайком учу французские глаголы!

Эммелин посидела немного, разглядывая сестру и барабаня ногами по каменному крылу. Склонила голову на плечо.

– Клянешься, что правда идешь учиться?

– Клянусь, – ответила Ханна. – Я иду домой, чтобы позаниматься переводами с французского. – Она украдкой взглянула на меня, и я поняла, что Ханна сказала полуправду. Она действительно собиралась домой заниматься, но не переводами, а стенографией. Я опустила глаза, неожиданно польщенная ее тайным доверием.

Эммелин покачала головой, прищурилась и попыталась ухватиться за последнюю соломинку.

– Ты знаешь, что вранье – это смертный грех?

– Да, о моя набожная сестрица, – расхохоталась Ханна.

– Ну и пожалуйста, – скрестив руки на груди, заявила Эммелин. – Секретничай, сколько влезет. Мне все равно.

– Вот и славно. Народ ликует. – Ханна улыбнулась мне, я ответила тем же. – Спасибо за лимонад, Грейс. – Она открыла калитку и исчезла на Долгой аллее.

– Я все равно тебя выслежу! – крикнула ей вслед Эммелин. – Вот увидишь!

Не дождавшись ответа, она гневно фыркнула. Повернувшись, я заметила, что белый цветок, что был у нее в волосах, летит на камень. Эммелин злобно взглянула на меня,

– Дай сюда лимонад! У меня в горле пересохло!

* * *

В тот выходной я забежала к маме совсем ненадолго и вряд ли запомнила бы сам день, если бы не одно событие.

Обычно мы садились на кухне, у окна, где было больше света для шитья и где мы проводили много времени вместе, пока я не пошла работать в Ривертон. В тот день, однако, мама встретила меня у дверей и провела в крохотную гостиную сразу за кухней. Я заподозрила, что она ждет кого-то еще, потому что мы заходили в гостиную только во время визитов важных лиц, вроде доктора Артура или священника.

Я сразу заметила, что мама постаралась прибраться там как можно лучше. На прикроватном столике стояла ее любимая ваза, подарок бабушки, – белая, с тюльпанами – в ней гордо торчал букет подвядших маргариток. А подушка, которую она обычно подкладывала под спину во время шитья, теперь, хорошенько взбитая, лежала на диване и старательно делала вид, что всю жизнь служила только для украшения.

Комната блистала идеальной чистотой – после стольких лет работы горничной мама отлично знала, что такое уборка, – но была гораздо меньше и беднее, чем мне помнилось. Желтые стены, такие яркие когда-то, выцвели и словно бы покосились, так, что только старый вытертый диван да стулья удерживали их от падения. Картины с видами моря, вдохновлявшие мое детское воображение, потеряли очарование и казались старыми и безвкусными.

Мама принесла чай и села напротив. Я глядела, как она наливает его в чашки. Две. Значит, больше никого не будет. Уборка, цветы, подушка – все это для меня.

Я взяла предложенную чашку и заметила на краю маленькую щербинку. Мистер Гамильтон такого бы не потерпел. В Ривертоне не было места битой посуде, даже для слуг.

Мама обхватила чашку двумя руками, и я увидела, как искривились ее пальцы. С такими руками много не нашьешь. Я гадала, давно ли это с ней и как же она теперь зарабатывает на жизнь. Каждую неделю я отдавала ей часть жалованья, но этого явно было недостаточно. Попытавшись осторожно расспросить ее, я услышала:

– Не беспокойся. Мне вполне хватает.

– Почему ты ничего не говорила? Я могла бы отдавать тебе больше. Мне все равно не на что тратить.

На усталом лице мамы отразилось сомнение. Она явно колебалась, но потом решительно вздохнула:

– Нет, Грейс. Ты и так делаешь для меня все возможное. Незачем тебе расплачиваться за мои грехи. Не твоя это забота.

– А чья же еще?

– Ты, главное, не повторяй моих ошибок.

Я собралась с духом и осторожно спросила:

– Каких ошибок, мам?

Она сжала губы и отвернулась, я молча ждала, сердце колотилось, как бешеное. Неужели мама, наконец-то, откроет мне тот секрет, что стоял между нами, сколько я себя помнила…

– Всяких, – сказала она в конце концов, снова поворачиваясь ко мне. И тут же сменила тему. Стала расспрашивать о доме, о семействе – все как обычно.

А чего я, собственно, ожидала? Что мама вот так вот вдруг изменит своим привычкам? Потока тяжких откровений, которые объяснят мамину желчность и раздражительность, так долго мешавшие нам стать ближе друг к другу?

Наверное, именно этого. Что ж, я была молода, и это единственное, что может меня извинить.

Однако я рассказываю быль, а не сказку, поэтому ты не удивишься, узнав, что ничего такого не произошло. Я лишь проглотила горький комок разочарования и рассказала ей про погибших, не в силах побороть чувство собственной исключительности от причастности к жизни хозяев. Сначала майор – мрачный мистер Гамильтон держит в руках телеграмму с черной каемкой, пальцы Джемаймы дрожат так, что она не может вскрыть ее, а потом – всего лишь через день, – лорд Эшбери.

Мама отставила чашку и медленно покачала головой – жест, подчеркнувший ее длинную, тонкую шею.

– Это я уже слышала. Только не знала, верить или нет. У нас в деревне любят посплетничать.

Я кивнула.

– Так отчего же умер лорд Эшбери?

– Мистер Гамильтон говорит, что это был удар. Да и жара виновата.

Мама размеренно кивала, втянув щеки.

– А что говорит миссис Таунсенд?

– Что это ни то, ни другое. Говорит, что он просто-напросто умер от горя. – Я невольно понизила голос, подражая благоговейному тону кухарки. – Что смерть майора разбила сердце его светлости. Пуля, попавшая в грудь сына, унесла с собой все мечты и надежды его отца.

Мама невесело улыбнулась, продолжая медленно покачивать головой и не отводя глаз от морского пейзажа на стене.

– Бедный, бедный Фредерик, – пробормотала она.

Я страшно удивилась и поначалу решила даже, что не расслышала. Или мама ошиблась, назвав не то имя, потому что фраза ее не имела смысла. Бедный лорд Эшбери. Бедная леди Вайолет. И Джемайма бедная. Но Фредерик?

– За него не волнуйся, – сказала я. – Он может унаследовать дом.

– Не в деньгах счастье, моя девочка.

Я терпеть не могла, когда мама начинала говорить о счастье. Поговорка в ее устах приобретала какой-то издевательский оттенок. Кто угодно мог давать такие советы, только не мама, с ее тоскливыми глазами и пустым домом. Мне будто делали замечание за проступок, «которого я не совершала.

– Ты это лучше Фэнни скажи, – грубовато посоветовала я.

Мама нахмурилась, и я вспомнила, что это имя ей незнакомо.

– А! Я и забыла, что ты ее не знаешь! – почему-то обрадованно сказала я. – Это воспитанница леди Клементины. Она рвется замуж за мистера Фредерика.

Мама недоверчиво поглядела на меня: