История принцессы монте-салерно 23 страница

Дервиш обнял меня, благословил и запер за мной двери. Надо было в точности исполнить его указания. Подымаясь вверх, я часто останавливался, чтоб перевести, дух; наконец увидел над головой звездное небо. Лег под разрушенным сводом и заснул.

ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВЫЙ

Проснувшись, я увидел в долине цыганский табор и по царящему в нем оживлению понял, что он готовится в путь. Я поспешил присоединиться к нему. Думал, что меня ждут бесчисленные расспросы о том, где я пропадал две ночи, но никто не сказал мне ни слова, до такой степени все были поглощены сборами.

Как только все мы сели на коней, каббалист сказал:

– На этот раз могу вас уверить, что нынче мы вдоволь насытимся рассказом Вечного Жида. Я еще не утратил своей власти над ним, как воображает этот наглец. Он был уже близ Таруданта, когда я заставил его вернуться. Он недоволен и старается идти как можно медленней, но у меня есть средство сделать так, чтоб он ускорил шаги.

С этими словами каббалист вынул из кармана книжку, стал читать какие-то непонятные формулы, и вскоре мы увидели на вершине горы старого бродягу.

– Вот он! – воскликнул Уседа. – Бездельник! Лентяй! Сейчас увидите, как я его встречу!

Ревекка стала заступаться за провинившегося, и брат ее как будто немного остыл от гнева. Однако, когда Вечный Жид подошел к нам, Уседа не удержался от резких упреков по его адресу на непонятном для меня языке. Потом он велел ему шагать около моего коня и продолжать повествование о своих приключениях с того места, на котором он остановился.

Жалкий странник безропотно повиновался.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА Я сказал вам, что в Иерусалиме появилась секта иродиан, утверждавшая, что Ирод – Мессия; при этом я обещал вам объяснить, какой смысл придавали этому выражению евреи. Так вот. Мессия по-еврейски значит "умащенный, помазанный елеем", а Христос – греческий перевод этого имени. Пробудившись от своего знаменитого сновиденья, Иаков полил елеем камень, на котором лежала его голова, и назвал это место Вефиль – то есть Дом божий. Вы можете справиться у Санхуниатона, что Уран изобрел вефили, то есть ожившие камни. Тогда верили, что все, освященное помазанием, тотчас исполняется духа божия.

Стали миропомазывать царей, и Мессия стал синонимом царя. Давид, говоря о Мессии, имел в виду самого себя, в чем можно убедиться из его второго псалма. Но так как Иудейское царство, сначала разделенное, а потом завоеванное, стало игрушкой соседних держав, особенно после того, как народ был угнан в плен, пророки стали его утешать, говоря, что придет день, когда явится царь из рода Давидова. Он смирит гордыню Вавилона и торжественно выведет евреев из плена. Великолепнейшие чертоги возносились в пророческих видениях, потому-то они и не замедлили возвести будущий Иерусалим, чтоб можно было бы торжественно принять в его стенах великого царя со святыней, где было бы все, что только может поднять в глазах народа значение веры. Евреи, хотя и не придавали словам пророков большого значения, с удовольствием слушали их. В самом деле, странно было бы требовать от них, чтобы они близко к сердцу принимали события, которые должны были наступить лишь во времена праправнуков их внуков.

Кажется, в правление македонцев пророки были почти совсем забыты, поэтому ни в одном Маккавее не видели Мессию, хоть они и освободили страну от чужеземного господства. И ни об одном из потомков, имевших царский титул, не говорили, что он предвозвещен пророками.

Положение изменилось в правление старого Ирода. Придворные этого монарха, исчерпав за сорок лет все восхваления, услаждавшие ему жизнь, убедили его под конец, что он – Мессия, заповеданный пророками. Ирод, потерявший вкус ко всему, за исключением высшей власти, которой он с каждым днем все сильней желал, нашел, что это утверждение – единственное средство проверки, кто из подданных ему действительно верен.

И вот друзья его создали секту иродиан, во главе с пройдохой Цедекией, младшим братом моей бабки. Вы понимаете, что ни дед мой, ни Деллий уже не помышляли о переселении в Иерусалим. Они велели выковать ларчик из бронзы и заперли в нем договор о продаже дома Гиллеля, а также расписку его на тридцать тысяч дариков с передаточной надписью Деллия в пользу моего отца Мардохея. Наложив печати, они решили не думать об этом, пока обстоятельства не примут более благоприятный для них оборот.

Ирод умер, и Иудея стала жертвой жесточайших раздоров. Тридцать главарей разных партий приказали себя миропомазать и объявить Мессиями. Через несколько лет после этого Мардохей женился на дочери одного из своих соседей, и я, единственный плод их союза, появился на свет в последний год правления Августа. Дед хотел сам меня обрезать и для этого велел приготовить пир, но, привыкнув к одиночеству и уже дряхлый, он от всех этих хлопот слег в постель и через несколько недель умер. Он испустил дух в объятиях Деллия, прося его сохранить для нас бронзовый ларчик и не допустить, чтобы негодяй спокойно пользовался плодами своего мошенничества. Мать моя, у которой роды прошли неудачно, пережила тестя всего на несколько месяцев.

В то время у евреев был обычай давать своим детям греческие или персидские имена. Меня назвали Агасфером. Под этим именем я в тысяча шестьсот третьем году в Любеке представился Антонио Кольтерусу, как это видно из писаний Дудлея. Это же самое имя я носил в тысяча семьсот десятом году в Кембридже, как доказывают творения ученого Тензелия.

– Сеньор Агасфер, – сказал Веласкес, – о тебе упоминается еще в Theatrum Europeum.

– Может быть, – ответил Вечный Жид, – ведь я стал известен повсюду, с тех пор как каббалисты вздумали вызывать меня из глубин Африки.

Тут я вмешался в беседу, спросив Вечного Жида, отчего он так полюбил именно эти пустынные места.

– Оттого, что я не встречаю там людей, – ответил он, – а если иной раз встречу заблудившегося путника или какое-нибудь кафрское семейство, то, зная логово, в котором живет львица с детенышами, я нарочно навожу ее на след путников и с удовольствием смотрю, как она пожирает их у меня на глазах.

– Сеньор Агасфер, – перебил Веласкес, – ты кажешься мне человеком с недостойным образом мыслей.

– Я же говорил вам, что это величайший негодяй на свете.

– Если б ты прожил, как я, восемнадцать веков, – возразил бродяга, – то, наверно, был бы не лучше меня.

– Надеюсь прожить дольше и гораздо честнее, – отрезал каббалист. – Но прекрати эти наглости и рассказывай дальше о своих приключениях.

Вечный Жид не ответил ему ни слова и продолжал:

– Старый Деллий остался при моем отце, на которого свалилось сразу столько огорчений. Они стали жить дальше в своем убежище. Тем временем Цедекия, из-за смерти Ирода лишившись покровителя, тревожно о нас расспрашивал. Его все время мучил страх, что мы появимся в Иерусалиме. Он решил принести нас в жертву своему собственному спокойствию, и все, казалось, благоприятствовало его намерениям; Деллий ослеп, а отец мой, глубоко к нему привязанный, стал жить еще более уединенно. Так прошло шесть лет.

Однажды нам сообщили, что какие-то евреи из Иерусалима купили соседний дом, и там поселились люди, у которых на лице написано злодейство. Мой отец, от природы любивший одиночество, воспользовался этим обстоятельством и совсем перестал выходить из дома.

Тут повествование Вечного Жида было прервано какой-то внезапной суматохой, и он, пользуясь этим, исчез. Вскоре мы прибыли на место ночлега, где нас ждал уже приготовленный ужин. Мы воздали ему должное, как полагается путешественникам, и, когда скатерть была убрана, Ревекка обратилась к цыгану с такими словами:

– Если не ошибаюсь, тебя прервали в том месте, когда ты говорил про двух женщин, которые, убедившись, что за ними никто не следит, быстро перебежали улицу и вошли в дом кавалера Толедо.

Цыганский вожак, видя, что мы жаждем услышать продолжение рассказа о его приключениях, начал так.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН Я догнал обеих женщин, как раз когда они стали подыматься на лестницу, и, показав им образчики и сообщив о поручении ревнивца, прибавил:

– А сейчас, сеньоры, войдите на самом деле в церковь, а я сбегаю к воображаемому любовнику, который, я полагаю, муж одной из вас. Увидев вас и не желая, конечно, чтоб вы знали, что он за вами следит, он уйдет, и тогда вы сможете пойти, куда вам угодно.

Незнакомки послушались моего совета, а я побежал к виноторговцу и доложил ревнивцу, что обе женщины в церкви. Мы вместе отправились туда, и я указал ему на два бархатных платья, сходных по рисунку с образчиками, которые были у меня в руке.

Он как будто еще колебался, но тут одна из женщин обернулась и как бы нечаянно слегка приподняла покрывало. Лицо ревнивца озарилось супружеской радостью, он смешался с толпой и вышел из церкви. Я выбежал за ним на улицу, он поблагодарил меня и дал мне еще один золотой. Совесть не позволяла мне принять его, но пришлось это сделать, чтобы не выдать себя. Я поглядел ему вслед, потом пошел за женщинами и проводил их до дома кавалера. Более красивая хотела дать мне золотой.

– Прости, сеньора, – сказал я, – совесть велела мне обмануть твоего мнимого любовника, когда я понял, что он тебе муж, но нечестно было бы брать плату от обеих сторон.

Я вернулся на паперть святого Роха и показал две золотые монеты. Товарищи мои вскрикнули от удивления. Им часто давались такие поручения, но никто никогда так щедро их не вознаграждал. Я отнес монеты в общую кассу; мальчишки пошли со мной, желая насладиться удивленьем торговки, которая в самом деле очень удивилась при виде таких денег. Она объявила, что не только даст нам столько каштанов, сколько мы пожелаем, но, кроме того, запасется маленькими колбасками и всем, что требуется, чтоб их жарить. Надежда на такой пир наполнила нашу ватагу радостью, только я не разделял ее и решил отыскать себе кухаря получше. А пока мы набили себе карманы каштанами и вернулись на паперть святого Роха. Поев, я завернулся в плащ и заснул.

На другой день ко мне подошла одна из вчерашних знакомок и дала письмо с просьбой отнести его кавалеру. Я пошел и отдал письмо камердинеру. Вскоре меня провели в комнаты. Наружность кавалера Толедо произвела на меня приятное впечатление. Нетрудно было понять, отчего он пользуется успехом у женщин. Это был обаятельный юноша. Ему незачем было улыбаться; веселье и без того сквозило в каждой черте его лица; и притом какая-то прелесть была в каждом его движении; можно было только заподозрить легкость и непостоянство его нрава, что, без сомнения, вредило бы ему в глазах женщин, если бы каждая не была уверена, что способна привязать к себе самого ветреного мужчину.

– Друг мой, – сказал кавалер, – мне известны твоя расторопность и честность. Хочешь поступить ко мне на службу?

– Это невозможно, – возразил я. – Я благородного происхождения и не могу быть слугой. А нищим я стал потому, что это ни для кого не зазорно.

– Отменно сказано! – воскликнул кавалер. – Ответ, достойный истинного кастильца… Тогда скажи мне, что я могу для тебя сделать?

– Сеньор кавалер, – ответил я, – меня вполне устраивает положение нищего, оно вполне достойно и дает мне средства к существованию, но, признаться, кухня у нас – не самая лучшая. Если ты, сеньор, позволишь мне есть с твоими людьми, я почту это за величайшее счастье.

– С величайшей охотой, – сказал кавалер. – В те дни, когда я принимаю женщин, я обычно отсылаю слуг. Вот если бы твое благородное происхождение позволило тебе подавать нам тогда на стол…

– Когда ты, сеньор, будешь со своей возлюбленной, – ответил я, – я с удовольствием готов вам прислуживать, так как, становясь тебе полезным, я облагораживаю таким образом свой поступок.

Простившись с кавалером, я отправился на улицу Толедо и стал спрашивать, где дом сеньора Авадоро, но никто не мог мне ответить. Тогда я спросил, где дом Фелипе дель Тинтеро Ларго. Мне показали балкон, на котором стоял человек важного вида и курил сигару и, как мне показалось, пересчитывал черепицы на кровле дворца герцога Альбы. Сердце мое исполнилось родственных чувств, но в то же время мне показалось странным, как это природа одарила отца таким избытком величия, уделив его так мало сыну. Я подумал, что лучше было бы разделить его поровну между обоими, но, решив, что надо быть благодарным богу за все, и удовлетворившись этим соображением, я вернулся к товарищам. Мы пошли к торговке пробовать колбаски, которые так мне понравились, что я совсем забыл про обед у кавалера.

Под вечер я увидел, как женщины вошли к нему в дом. Видя, что они там уже довольно долго, я пошел спросить, не нужны ли мои услуги, но они как раз в эту минуту выходили. Я сказал несколько двусмысленностей более красивой, а она в ответ легко ударила меня веером по щеке. Через минуту ко мне подошел молодой человек гордого вида, с вышитым мальтийским крестом на плаще. В остальном он был одет по-дорожному. Он спросил меня, где живет кавалер Толедо. Я ответил, что могу проводить его. В передней никого не было; я открыл дверь и вошел внутрь вместе с незнакомцем.

Кавалер Толедо немало удивился.

– Кого я вижу! – воскликнул он. – Мой милый Агилар! Ты в Мадриде? Как я счастлив! Ну что там у вас, на Мальте? Что поделывает великий магистр? А великий комтур? А приор ожидающих посвящения? Милый друг, дай тебя обнять!

Кавалер Агилар отвечал на эти дружеские проявления столь же ласково, но гораздо более сдержанно. Я подумал, что два друга захотят вместе ужинать. Нашел в передней посуду и скорей побежал за ужином. Когда стол был накрыт, кавалер Толедо велел мне принести из подвала две бутылки французского пенистого. Я принес и откупорил.

Между тем друзья предавались воспоминаниям. Потом Толедо сказал:

– Не понимаю, каким образом, обладая совершенно противоположными храктерами, мы можем с тобой жить в такой тесной дружбе. Ты наделен всеми добродетелями, а я, несмотря на это, люблю тебя, как будто ты – самый большой развратник. Право, эти слова я доказываю делом, так как до сих пор ни с кем в Мадриде не подружился, и ты по-прежнему – единственный друг мой. Но, говоря откровенно, я не столь постоянен в любви.

– А ты держишься все тех же взглядов на женщин? – спросил Агилар.

– Не вполне, – ответил Толедо. – Когда-то я спешил бросить одну любовницу ради другой, но теперь убедился, что таким путем теряю слишком много времени, и поэтому обычно вступаю в новую связь, прежде чем порву прежнюю, а вдали уже высматриваю третью.

– Ты все еще не оставил этого легкомыслия? – спросил Агилар.

– Я – нет, – ответил Толедо, – но боюсь, как бы оно меня не оставило. У мадридских женщин в характере есть что-то такое прилипчивое, такое неотвязное, что часто поневоле становишься более нравственным, чем хотел бы.

– Не вполне понимаю, что ты хочешь сказать, – возразил Агилар. – Впрочем, тут нет ничего удивительного. Наш орден – военный и в то же время духовный. Мы даем обет, как монахи и священники.

– Конечно, – прибавил Толедо, – или как женщины, которые клянутся в верности мужьям.

– И кто знает, – сказал Агилар, – какая страшная кара за измену ждет их на том свете?

– Друг мой, – возразил Толедо, – я верю во все, во что должно верить христианину, но мне кажется, тут какое-то недоразумение. Как же так, черт возьми. Ты хочешь, чтобы жена оидора Ускариса жарилась целую вечность на огне за то, что провела сегодня со мной часок?

– Вера учит нас, – возразил Агилар, – что есть еще другие места покаяния.

– Ты имеешь в виду чистилище? – ответил Толедо. – Я прошел сквозь него, когда был влюблен в эту чертовку Инессу из Наварры, – самое необычайное, самое требовательное, самое ревнивое создание, какое я только встречал в своей жизни. Но с тех пор я зарекся иметь дело с театральными дивами. Однако я разглагольствую, а ты не ешь и не пьешь. Я опорожнил целую бутылку, а твой бокал все полон? О чем ты мыслишь, о чем думаешь?

– Я думаю, – сказал Агилар, – о солнце, которое видел сегодня.

– Не могу против этого ничего возразить, – перебил Толедо, – так как тоже его видел.

– Думал и о том, – продолжал Агилар, – увижу ли я его завтра?

– Не сомневаюсь, если только не будет тумана.

– Не ручайся: может быть, я не доживу до завтрашнего дня.

– Признаться, – сказал Толедо, – ты привез из Мальты не слишком веселые мысли.

– Человек всегда ждет смерти, но он не знает, когда придет его последний час.

– Послушай, – сказал Толедо, – расскажи, от кого ты набрался таких приятных новостей? Это, наверно, какой-нибудь весельчак. Ты часто зовешь его ужинать?

– Ошибаешься, – возразил Агилар. – Нынче утром мне говорил об этом мой духовник.

– Как? – воскликнул Толедо. – Ты приезжаешь в Мадрид и в тот же день идешь исповедоваться? Разве ты приехал сюда драться на поединке?

– Именно поэтому я и был у исповеди.

– Прекрасно, – сказал Толедо. – Я давно не держал шпагу в руке, так что, если хочешь, могу быть твоим секундантом.

– Очень жаль, – возразил Агилар, – но как раз тебя-то я не могу просить об этой услуге.

– О небо! – воскликнул Толедо. – Ты опять затеял этот несчастный спор с моим братом?

– Вот именно, друг мой, – сказал Агилар, – герцог Лерма не согласился дать мне удовлетворение, которое я от него требовал, и нынче ночью мы должны встретиться при факелах на берегу Мансанареса, у большого моста.

– Великий боже! – с горечью воскликнул Толедо. – Значит, нынче вечером я должен лишиться брата или друга?

– Быть может, обоих, – возразил Агилар. – Мы бьемся не на жизнь, а на смерть; вместо шпаги мы согласились на длинный стилет в правой и кинжал в левой руке. Ты знаешь, какое это страшное оружие.

Толедо, чувствительная душа которого легко переходила из одного состояния в другое, сразу, после самого шумного веселья впал в самое мрачное отчаяние.

– Я предвидел, что ты будешь огорчен, – сказал Агилар, – и не хотел встречаться с тобой, но мне был голос с неба, повелевавший остеречь тебя от кар, ожидающих нас в будущей жизни.

– Ах! – воскликнул Толедо. – Пожалуйста, перестань думать о моем спасении.

– Я только солдат, – сказал Агилар, – и не умею говорить проповедей, но должен слушать голос божий.

Тут часы пробили одиннадцать, Агилар обнял друга и сказал:

– Послушай, Толедо, тайное предчувствие говорит мне, что я погибну, но хочу, чтобы смерть моя содействовала твоему спасенью. Я отложу поединок до полуночи. В это время следи внимательно: если мертвые могут давать знать о себе живым при помощи каких-нибудь знаков, то будь уверен, что друг твой не замедлит подтвердить тебе существование того света. Только предупреждаю: будь внимателен в полночь.

С этими словами Агилар еще раз обнял друга и ушел. Толедо бросился на кровать и залился слезами, а я вышел в переднюю, не закрывая за собой двери. Мне очень хотелось знать, чем все это кончится.

Толедо вставал, глядел на часы, потом снова падал на кровать и плакал. Ночь была темная, только вспышки далеких молний прорывались порой сквозь щели ставен. Гроза надвигалась все ближе, и страх перед ней еще усиливал мрачность нашего положения. Пробило полночь, и вместе с последним ударом мы услышали троекратный стук в ставню.

Толедо открыл ставню со словами:

– Ты погиб?

– Погиб, – ответил могильный голос.

– Есть на том свете чистилище? – спросил Толедо.

– Есть, и я нахожусь в нем, – ответил тот же голос, после чего мы услышали протяжный болезненный стон.

Толедо упал ничком на землю, потом вскочил, взял плащ и вышел. Я последовал за ним. Мы пошли по дороге к Мансанаресу, но, еще не доходя большого моста, увидели длинную вереницу людей, из которых некоторые несли факелы. Толедо узнал своего брата.

– Не ходи дальше, – сказал ему герцог Лерма, – чтобы не споткнуться о труп своего друга.

Толедо упал без чувств. Видя, что он среди своих людей, я вернулся к себе на паперть и принялся размышлять обо всем, чему был свидетелем. Отец Санудо не раз говорил нам о чистилище, и это новое свидетельство не произвело на меня особого впечатления. Я заснул, как обычно, крепким сном.

Утром следующего дня первым человеком, переступившим порог церкви святого Роха, был Толедо, но он был так бледен и измучен, что я едва смог его узнать. Он долго молился и наконец потребовал исповедника.

В этом месте цыгана прервали, ему пришлось уйти, и мы разошлись, каждый в свою сторону.

ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРОЙ

Едва взошло солнце, мы пустились в дальнейший путь и углубились в недоступные долины. После часа такой дороги мы увидели Агасфера, который приблизился к нам и, следуя между мной и Веласкесом, продолжал рассказ о своих приключениях.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА Однажды нам объявили о приезде римского судейского чиновника. Его ввели, и мы узнали, что моего отца обвиняют в государственном преступлении: будто бы он хотел предать Египет в руки арабов. После того как римлянин уехал, Деллий сказал:

– Милый Мардохей, тебе нет надобности оправдываться, так как все уверены в твоей невиновности. У тебя просто хотят отнять половину твоего богатства, и ты лучше отдай ее добровольно.

Деллий был прав, – это дело стоило нам половины нашего имущества.

На следующий год отец мой, выходя однажды утром из дому, увидел лежащего перед дверью человека, который как будто еще дышал; он приказал внести его в дом и хотел вернуть к жизни, но в эту минуту увидел нескольких судейских чиновников и восьмерых соседей, подтвердивших под присягой, будто видели, как мой отец этого человека убил. Отец просидел шесть месяцев в тюрьме и вышел, лишившись второй половины имущества, то есть всего, что у нас оставалось.

У него был еще дом, но не успел он туда вернуться, как у негодяев-соседей вспыхнул пожар. Это было ночью. Соседи ворвались к нам, забрали все, что только могли, и подожгли наш дом.

Когда взошло солнце, на месте нашего дома возвышалась куча пепла, по которой ползали слепой Деллий с моим отцом, державшим меня в объятиях и оплакивавшим свою беду.

Когда открылись лавки, отец взял меня за руку и отвел к пекарю, до тех пор доставлявшему нам хлеб. Этот человек, охваченный жалостью, дал нам три булки. Мы вернулись к Деллию. Тот сообщил нам, что во время нашего отсутствия какой-то незнакомец, которого он не мог узнать по голосу, сказал ему:

– Ах, Деллий, виновник ваших несчастий Цедекия. Прости тех, кого негодяй сделал орудиями своих злодеяний. Нам заплачено за то, чтоб мы вас убили. Но, несмотря на это, мы оставили вас в живых. Вот возьми: некоторое время вы на это проживете.

С этими словами незнакомец вручил ему кошелек с пятьюдесятью золотыми.

Эта неожиданная помощь очень обрадовала моего отца. Он весело разостлал на пожарище полуистлевший ковер, разложил на нем три булки и пошел принести воды в черепке разбитой посудины. Мне было тогда семь лет, и я помню, что разделял с отцом эти минуты веселия. Я пошел с ним к колодцу. Ну, и меня за завтраком не забыли.

Только что мы сели пировать, как увидели мальчика моего возраста, который со слезами стал просить у нас кусочек хлеба.

– Я, – сказал он, – сын римского легионера и сирийской женщины, которая померла, рожая меня на свет. Жены легионеров из той же когорты и маркитантки по очереди кормили меня грудью; наверное, они прибавляли и другой какой-нибудь пищи, потому что – сами видите: я жив. А в это время отца моего послали в поход против одного дикого племени, и там его убили вместе со всеми товарищами. Вчера я съел последний кусок хлеба, который у меня оставался, и пошел по городу просить милостыню. Но все двери были закрыты. А у вас нет ни дверей, ни дома, – вот я и подумал, что вы меня не прогоните.

Старый Деллий, никогда не упускавший возможности преподать нравственный урок, сказал:

– Нет на свете такого бедняка, который не мог бы оказать ближнему какую-нибудь услугу, так же как нет такого могущественного человека, который никогда не нуждался бы в помощи других. Так что садись, дитя мое, и раздели с нами нашу убогую трапезу. Как тебя звать?

– Германус, – ответил мальчик.

– Дай тебе бог долгой жизни! – сказал Деллий.

И в самом деле, пожелание это оказалось настоящим пророчеством: ребенок долго жил и даже до сих пор живет в Венеции, где известен под именем кавалера де Сен-Жермен.

– Я хорошо его знаю, – вставил Уседа. – Он имеет некоторые познания в области каббалистики.

После этого Вечный Жид продолжал.

– После завтрака Деллий спросил моего отца, не была ли дверь в подвал выломана. Отец ответил, что дверь заперта и что огонь не смог проникнуть сквозь свод над подвалом.

– Отлично, – сказал Деллий. – Вынь из кошелька, который мне дали, два золотых, найми работников и построй над этим сводом хижину. Может, пригодятся какие-нибудь обломки прежнего нашего дома.

Следуя совету Деллия, отыскали несколько бревен и досок, оставшихся целыми, сложили их, как сумели, в постройку, щели заткнули пальмовыми ветками, устелили внутри землю циновками и таким образом устроили нам довольно удобный приют. В нашем благодатном климате большего не надо – под таким чистым небом довольно самой легкой кровли, так же как самая простая пища полезней всего. Можно смело утверждать, что мы у себя не боимся такой нужды, как вы в своих странах, климат которых вы называете, однако, умеренным.

Пока мы занимались внутренним устройством нового жилья, Деллий велел вынести свою циновку на улицу, сел на нее и стал играть на финикийской цитре, потом запел песню, которую когда-то сложил для Клеопатры. Хотя ему было семьдесят лет, голос его привлек множество слушателей, которым доставляло удовольствие его слушать. Окончив пенье, Деллий обратился к окружающим со словами:

– Жители Александрии, подайте бедному Деллию, которого отцы ваши знали как первого музыканта Клеопатры и любимца Антония.

Затем маленький Германус обошел всех с глиняной мисочкой, куда каждый положил свою лепту.

Деллий решил петь и просить милостыню только раз в неделю. В эти дни вокруг него обычно собиралась толпа, и подаяния были обильны. Этой поддержкой мы были обязаны не только пенью Деллия, но и его беседе со слушателями, веселой, поучительной и переплетенной рассказами о разных любопытных происшествиях. Таким способом мы вели сносное существование, но отец мой, удрученный столькими несчастьями, стал жертвой продолжительной болезни, которая в течение года унесла его в могилу. С тех пор мы остались на попечении Деллия и вынуждены были жить на выручку от его голоса, и без того уже дряхлого и слабого. На следующую зиму мучительный кашель и хрипота лишили нас и этого средства к существованию. К счастью, я получил маленькое наследство от дальнего родственника, умершего в Пелузии. Оно состояло из пятисот золотых; хотя сумма эта не достигала даже трети следуемого мне наследства, Деллий уверил меня, что бедняк не должен ни на что рассчитывать от правосудия и лучше ему довольствоваться тем, что оно соблаговолило ему уделить. Он расписался от моего имени и сумел так хорошо распорядиться деньгами, что нам хватило их на все время моего детства.

Деллий не пренебрегал моим воспитанием, не забывал он и маленького Германуса. Мы находились при нем по очереди. Когда обязанности переходили к моему товарищу, я посещал маленькую еврейскую школу по соседству, а в те дни, когда я был при Деллий, Германус ходил учиться к одному жрецу Изиды по имени Херемон. Потом ему было поручено ношение факела во время мистерий этой богини, и я помню, что часто с интересом слушал его рассказы об этих празднествах.

Когда Вечный Жид дошел до этого места своего повествования, мы прибыли на место ночлега, и странник, пользуясь возможностью, исчез где-то в горах. Перед ужином мы собрались все вместе, цыган как будто был свободен, и Ревекка снова начала к нему подольщаться, пока он не начал так.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН Очевидно, на совести у кавалера Толедо было немало грехов, так как исповедь длилась долго. Наконец он встал, весь заплаканный, и вышел из церкви, являя признаки глубочайшего сокрушения. Проходя по паперти, он увидел меня и кивнул, чтобы я шел за ним.

Чуть брезжило, и на улицах не было ни души. Кавалер нанял первых попавшихся навстречу мулов, и мы поехали за город. Я обратил внимание кавалера, что слуги будут беспокоиться, не видя его так долго.

– Нет, нет, – ответил он. – Я их предупредил, никто из них меня не ждет.

– Сеньор кавалер, – продолжал я, – позволь мне заметить еще вот что. Голос, который ты слышал вчера, сказал тебе, что ты можешь легко найти в любом катехизисе. Ты исповедался, и тебе, конечно, не отказали в отпущении грехов. Теперь ты можешь кое в чем изменить свое поведение, но, по-моему, нет никакой надобности мучиться угрызениями совести.

– Ах, друг мой, – ответил кавалер, – кто хоть раз слышал голос мертвых, тому, наверно, недолго жить на свете.

Я сразу понял, что мой покровитель думает о скорой смерти, что он вбил себе это в голову, поэтому я решил ни на минуту не оставлять его одного.

Мы выехали на малоезженую дорогу, бегущую среди дикой местности, и она привела нас к воротам монастыря камедулов. Кавалер заплатил погонщикам и позвонил. Калитку открыл монах, кавалер назвался и попросил позволения провести несколько недель в этом убежище. Нас проводили в келью, находившуюся в конце сада, и объяснили знаками, что колокол предупредит нас, когда пора будет идти в трапезную вкушать пищу. В келье мы нашли душеспасительные книги, которым с этой минуты кавалер посвятил все свое внимание. Что же касается меня, то я познакомился с одним монахом, удившим рыбу, присоединился к нему, и занятие это стало единственным моим развлечением.